Расхолодка Фихтенгольца

– Всё, что дано до «но», значения не имеет, – так говорил Фихтенгольц. Я помню его ясный и светлый ум, но время сильнее людей. Даже таких как Фихтенгольц.

Одни преподаватели делают паузы на словах. Другие – между слов. А Фихтенгольц умудрялся останавливаться прямо посреди слова. Говорил, например: «Ну, что, голубчики, попробуем аппрокси...». И вдруг останавливался, вглядывался в дальние ряды, словно пытаясь отыскать там кого-то, но, не обнаружив, завершал: «…мировать подынтегральную функцию».

Фихтенгольцом мы его прозвали в честь автора знаменитого трёхтомника по матану.

– Матан… Я вам мотану, – поскрипывал Фихтенгольц. Он поскрипывал и при разговоре, и при ходьбе. Невысокий старичок с твёрдыми в седину волосами и такой же бородкой. И походкой: бойкой, почти подпрыгивающей. Обещал на пенсию уйти, когда не сможет ходить по университету без палочки. Жаловался ещё иногда, что меньше преподавательской пенсии только студенческая стипендия.

Мы любили Фихтенгольца. К концу третьей пары, когда самые толковые студенты начинали терять концентрацию, он рассказывал о своей долгой и непростой жизни. Как бабушка крестила его, пятилетнего, в начале войны, когда отец-комсомолец ушёл на фронт. Как немцы пришли в их деревню в сорок втором. Про техникум после семилетки. И как попал в только что выстроенное Главное здание университета на Воробьёвых горах. Студентом бывал на встречах с Шолоховым и Ландау. А после МГУ по распределению попал в Ярославль. Здесь и остался.

На выпускном курсе Фихтенгольц согласился стать моим научным руководителем. Добавил, что не берёт никого давно, но у меня глаза умные – может, и выйдет что-то.

Мы стали часто и подолгу разговаривать: и на кафедре у него, и по пути из университета. Машину он как-то не нажил, а на «эске» никогда не ездил. Говорил, что её для ленивых студентов придумали, а «лень – надо на ремень». И шёл каждый раз до дальней остановки.

– Не возражаете, если мы с вами пешочком немножко пройдёмся?

Я, конечно, не возражал. Он рассказывал о своей любви к математике, об истории университета, о приключениях молодости. Но вдруг сам себя прерывал и спрашивал что-нибудь неожиданное, не относящееся к разговору.

– Скажите: кто ваши любимые поэты?

Я принялся суетливо перебирать имена в голове.

– Не думайте. Говорите, что первое пришло.

– Пушкин и Тютчев.

– Надо же, как совпало. Я тоже Пушкина и Тютчева люблю. И Твардовского ещё. Стихи – а всё понятно. Всё на русском языке.

В ответ мне почему-то вспомнилось из Мандельштама, что поэзия дышит одновременно и носом, и ртом. Но я промолчал, и Фихтенгольц продолжил:

– А из женщин-поэтов? Вы ведь не женаты ещё? – Он остановился на мгновение и приложил ладонь к спине. – Сам-то я молодой, а вот поясница старая. Что тут поделать?

– Ещё не женат.

– Ещё… Женщины, знаете, обычно хитрее, практичнее. Во всём ищут выгоду. Неудивительно, что мужчины меньше живут. – Фихтенгольц делал паузы и провокационно заострял свои реплики, но мне не хотелось его прерывать. – И они постоянно чего-то ждут: лучшей погоды, скидок, новостей, окончания рабочего дня, выходных. Пытаются наполнить свою жизнь если не смыслом, то хотя бы содержанием.

Фихтенгольц всю жизнь любил лишь одну женщину. Он похоронил её за неделю до моей защиты.

Благополучно защитившись, я поблагодарил его по телефону, а в гости напрашиваться не стал. Приехал только в сентябре, после экзаменов в аспирантуру. Похвастался, что теперь буду учиться в Москве.

– Хорошо, – Фихтенгольц сильно сдал и говорил в тот день мало и сухо.

На улице стояла жара, и он решил снять пиджак. Спросил, не возражаю ли я. Пиджак был соломенного цвета и твёрдый, словно из старого, но ещё крепкого дерева.

После короткого разговора Фихтенгольц дал мне в дорогу яблок со своего участка.

Несколько лет мы созванивались по праздникам. Он интересовался моими успехами. Я обещал как-нибудь приехать.

Не дозвонившись в очередной день рождения, я написал своей бывшей одногруппнице, устроившейся документоведом в деканат. Та рассказала, что когда лекции Фихтенгольца из-за пандемии перевели в онлайн, он продолжал приезжать в университет. Как и всегда, ровно за пятнадцать минут до начала первой пары приходил в диспетчерскую за ключами. Там его отправляли на третий этаж, в учебный отдел.

– Дома ваши студенты. Вы им через зум должны читать.

– Так я зря приехал? Не будет занятий сегодня?

– Не надо было вам приезжать.

– Не понимаю. – Он растеряно оглядывался и пожимал плечами. – По расписанию, у меня в четверг по числителю первые две пары у прикладников второго курса…

Постепенно Фихтенгольца отстранили от преподавания. Но он продолжал приезжать в университет. А когда его перестали пускать в корпус, сидел на остановке, пытаясь заговорить с бегущими на занятия или после пар студентами. Потом перестал приезжать.

На похороны Фихтенгольца почти никто не пришёл. Я узнал о них случайно и слишком поздно. На память у меня осталась его тетрадь с аккуратно сделанными от руки выписками из Сенеки и Плиния. А ещё «расхолодка». Этим словом он называл холодный кипяток в графине на кафедре. Теперь я тоже называю холодный кипяток расхолодкой.

Сны о снеге

Я зиму не люблю. Мне жалко снег. Сидят все по домам до марта. И ждут, когда растает. Проснётся старая трава в осенних шрамах. А вслед за ней – что посвежей. Сюрпризом, по призыву солнца. Царапаю пожухлые листы календаря. Не вечером перевернуть его, а утром. Не торопить ни время, ни себя. И заново знакомое разглядывать, а не обычное в привычном узнавать.

Лежит под затылком бутылка. Толкаю икоту в живот. Слюна, словно пена с обмылка. И рядышком котик жуёт от вяленой рыбы объедки… Котики не критикуют, критики не котируют, а автор а фортериори стремится ухватиться за день, за ночь, за таяние снега. Залезть в пододеяльник и уснуть. И завтракать с утра кусками неба, глотая витаминную луну.

Я думаю: я молод. Мало думать? Достать из морозилки пиалу с мороженым ванильным, взять изюму и простыни расправить на полу. Высматривать картины Боттичелли в застиранном орнаменте белья. Весну, сирень, крылатые качели, звонок последний, трели соловья… Мечтается… Но видится другое. Обугленная лесополоса. И у людей, как на картине Гойи, Сатурново безумие в глазах. Захлёбываясь слякотью весенней, в синусуицидальный ручеёк я мчусь сквозь повороты и ступени подальше, побыстрее от неё. От оттепели, выгрызшей сугробы. От яростной, безжалостной весны, протаптывая в грязных лужах тропы, о белом-белом снеге видя сны.

Замёрзла и взорвалась

Вчера был день рождения. И что? Звонили, поздравляли. Висела весь день на телефоне. Устала, уснула и проспала до вечера. И ничего не поменялось. Ни за день. Ни за год. Не загадываю уже. Даже на свечи не дула. Догорели и сами погасли.

На первый день рождения мне подарили жизнь. Я сразу поняла: с ней что-то не так. Срок годности не вышел. Не в этом дело. Просто моя жизнь предназначена детям от двух до пяти лет. А мне давно уже не два, не пять и даже не двадцать пять.

Выгляжу моложе, конечно. С кожей потому что повезло. Без макияжа обхожусь. Кремом только мажусь. И часто мою руки. Но не от грязи, а от скуки. Кефир по вечерам и вечно срочная работа. Я постоянно отвлекаюсь. И, кажется, всё реже улыбаюсь.

Курьер привёз подарок от Максима. А мне не надо. От него не надо. Надоел. Он как ребёнок. Купил месяц назад бутылку водки. Коктейли на день рождения хотел сделать. Заранее взял по акции. Лежала себе спокойно в морозилке. А потом вдруг замёрзла и взорвалась.

Вдруг. Конечно. А я не знаю, как он отпивал втихаря и водой разбавлял, чтобы не заметила. Отскребал потом весь вечер осколки стекла от морозилки. Мне без него взрывов мало? И так уже в каждой газонокосилке дрон слышится. Адаптироваться, чтобы не умереть? Не проявлять принципиальность в непринципиальных моментах? А мне это зачем?

Максим пытался извиниться, измениться обещал. А я уже не верю ни во что. Полез. Дышал прокисшей капустой и часто моргал. Гладил и неуклюже целовал. Грозился что-то подарить. В привычку уже вошло. А привычка превратилась в капкан. Капкан для двоих. Максим и на похороны ко мне с подарком заявится.

Завёлся и уехал. Снилось, как мы говорим по телефону и не слышим друг друга. А он и так не слышит. Спрашивает, не слушает и только обижается. Я для него как сериал: фоном посмотреть под настроение.

А настроения нет. Есть только бесполезные болезни и боязнь оказаться лет через десять насквозь больной женщиной с расшатанной психикой.

И тучно как-то без солнца. Точно во сне я топчу одуванчики, неряшливо разбросанные вдоль замазанных слякотью улиц. Иду и думаю песни. Придумываю и пою их про себя. Словно в бреду. По бордюрам и тротуарам до конца улицы и обратно. А песни поются и не кончаются.

Промокла, замёрзла… Добралась до дому и забросила всё в стиралку. А она как зарычит! Сидели потом полтора часа в обнимку. Успокаивала. Так жалко её стало. Устала, уснула и проспала до вечера. А ночью похолодало. И дома как назло и воду отключили, и тепло. Залезла в плед и бессюжетно сидела с кружкой чая посреди непонятного мира.

Дуги

Ты чихнула – и солнечные зайчики по палатке.

– Будь… не будить?

В ответ ты, не открывая глаз, улыбнулась, и я аккуратно поцеловал тебя в ямочку на щеке.

– Спокойной утры.

Ты продолжила молча улыбаться. И я тихонько вылез из палатки, не закрывая. Жарко уже, да и насекомые все попрятались.

Палатка – это, конечно, громко сказано. Так громко, что даже ты проснулась бы.

А вечером нам было не до сна. Пока ты устанавливала палатку, я затаскивал лодку на берег и маскировал в кустарнике мотор.

– Что-то я дуг не вижу. Ты их отдельно положил?

Отдельно от рюкзака. Добирались целый час до этого острова, место для стоянки искали. А тут такое.

– И правда, забыл…

Немая сцена, улыбка и взрыв смеха. 

Пришлось привязывать палатку к лодке, к мотору, в общем, ко всему, что было. Покосившаяся, словно заброшенная избушка. Зато сразу заметим, если кто-нибудь угнать захочет.

Я при помощи смекалки и природных материалов растянул тент, а ты постелила коврики, спальники и надула подушки. Мы так устали за день, что почти сразу уснули.

Во сне я увидел Сеню. В детстве в деревне мы часто играли вместе в войнушку, в прятки, в футбол. Обменивались редкими пивными пробками и вкладышами с покемонами. А ещё постоянно ходили купаться. Ты тоже с девочками часто ходила на речку. Там мы и познакомились.

Я никогда не заговаривал о нём, но каждый раз чувствовал, если ты вдруг его вспоминала. Так и теперь. Мы шутили, смеялись, позировали в лодке на фоне заката. Я предложил нырнуть для очередной фотографии. Ты посерьёзнела и отказалась наотрез. Меня тоже отговаривала. А потом кутала в полотенце, чтобы я, зяблик, не простудился. В такие моменты я чувствую, как боязнь непонимания рассеивается. И только с тобой мне хочется быть собой.

Когда утонул Сеня, нам было по восемь лет. В маленьком гробике он лежал в брючках и пиджачке. В них через две недели Сеня должен был пойти в школу, во второй класс. Застывшее и какое-то уже не совсем детское лицо. На лбу бумажный венчик. Руки крестообразно сложены на груди.

Во сне ты кормила его как грудного ребёнка. Я просил тебя прекратить:

– Сеня умер! Зачем его?

Ты перекрестила меня, и я проснулся. Говорят, покойники к перемене погоды снятся. Но ничего не поменялось. Ошибка выжившего? А утром я нашёл дуги на дне лодки. Они спокойно лежали себе под вёслами.

В палатку я вернулся с букетиком полевых цветов. Вся покрасневшая от вчерашнего солнца ты лежала поперёк, зажав между ног спальник. Я положил возле твоего лица цветы и только носом принялся напевать нашу мелодию. Не открывая глаз, ты улыбнулась, приподняла подбородок и начала тихонько подпевать.

Издалека Толга

Никогда не брала тележку в супермаркете. А маленькие дети не умиляли. Скорее, раздражали. Я не понимал. И это тоже раздражало.

Тем утром проснулся в начале восьмого. Сидела возле, положив руки на колени. Кругом тихо, спокойно, тепло. Наклонилась и аккуратно поцеловала нарисованный на наволочке цветочек, совсем рядом с моим лицом. Снова проснулся и понял, что никого нет.

Давно планировала эту поездку. Но не хотела ехать со мной. Не хотела даже обсуждать.

Накануне вечером выглядела особенно грустной и сосредоточенно напряжённой. Достала вдруг свой любимый блокнотик с котиками, легла на пол и принялась рисовать что-то притупившимся красным карандашом. Я расположился рядышком и начал осторожно угадывать. Покачивала головой, зачёркивала и беззвучно плакала…

Так я узнал о выкидыше от бывшего. И ради чего каждый год ездит в Толгу именно в этот день.

Легла спать отдельно. А я читал, полночи пил чай, смотрел на усталость белья на балконе. «Носки стираются, когда их стирают. А люди любят, когда их любят». Отделался от странной мысли и уснул.

Издалека Толга выглядит необязательной. И только вблизи заметно, насколько туго она привязана к ярославской земле. Кедры, выросшие из сибирских саженцев и вросшие корнями-якорями в прибрежный грунт, удобрены костями, слезами, молитвами и проклятьями. На месте мужского монастыря детская колония. На месте детской колонии женский монастырь.

Вокруг пруда гордо, но обречённо бродил лебедь. Оказывается, его подруга-спутница повредила лапку и умерла месяц назад. Он тоже должен умереть. За это его как-то особенно любят.

Весь день не брала трубку, и на территории монастыря никого не нашёл. Нашёл лишь несколько мыслишек для журнальной заметки о нашем подрастаявшем поколении.

В квартиру вернулся к вечеру. Сидела с тарелкой снеков и смотрела любимый корейский сериал.

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: