ЗАВЕТ ПОЭТА
На десятую годовщину со дня гибели Александра Роскова

Что главное в творчестве нашего друга и товарища, столь рано покинувшего земной мир? Этот вопрос неизменно встаёт перед нами, когда мы обращаемся к его стихам и ворошим мерцающие уголья памяти.

Александр Росков пропел величальную родной деревне, создав неповторимые, запавшие в его сердце пейзажи, картины сельского быта и бытия, образы своих земляков. В этом величании отразилась суть жития всей русской сельщины. По крайней мере сельщины Русского Севера. Сужу о том, как уроженец северной глубинки, отмечая в реалиях деревенского уклада, тысячелетнего сельского мира, портретах односельчан поэта типические, как говорят литературоведы, черты. Ведь и в моих детстве и юности были схожие приметы и такие вот бесхитростные внешне и в повадках люди, на которых от веку стояла русская земля.

Вспомним хотя бы поэтический портрет «Анатолий Абрамов – простой деревенский мужик…». Образ беззаветного труженика, оратая и воина, возводится до высот былинного богатыря – Микулы Селяниновича горького и кровавого ХХ века. В трактовке поэта нет никакого преувеличения. Именно такие мужики, плоть от плоти родимой земли, отстояли Родину от порабощения, были кормильцами, созидателями, на их плечах возводилась держава. Потому-то с такой сыновней любовью и благодарностью склоняет поэт перед подвигом отцов и дедов свою голову…

А ещё Александр Росков создал свод поэм. Он называл их большими стихотворениями, а кто-то определил их как рассказы в стихах. Одно из таких произведений венчает сборник избранного «Украденное небо», вышедший в серии «Библиотека журнала «Двина».

В центре поэмы – образ разорённого сельского храма. В расхристанные поры под сводами его хранили картошку и жито. Службы там не было. Но до недавних пор в церкви сберегалось расписное храмовое небо. Именно оно, по чувству и мысли поэта, и сохраняло вотчину от больших бед. Но вот грянули совсем уже лихие времена: ночные тати разорили церковь, украв храмовое небо на продажу или поругание. И с утратой церковного неба, кажется, рухнуло для деревни и земное небо, покатилась стремительно её жизнь к закату, потому что, заключает поэт, «из деревни ушла благодать».

Вывод глубинный, в нём суть нашей нынешней жизни. Благодать покидает не только русскую сельщину, но и большую нашу Родину. Потому что ныне бал правит на ней Мамона. Капиталу нет дела до духовности. Он гонит на колёсах так называемого прогресса без руля и без ветрил, сокрушая на пути всё самое дорогое русскому миру: уходит в небыль деревня, в смраде погрязают реки, бездумно вырубаются и выжигаются леса, пропадают дети, угорают от наркоты подростки, гибнут поэты… Это ли не знаки о последних временах и последние предупреждения остановиться и задуматься.

Видимо, это и есть главное в наследии Александра Роскова. Открывая безыскусную красоту родимой деревни – основы русского мира, поэт с тревогой и смятением взывает к нам с небесной высоты: берегите родимую землю – наследие пращуров, другой нет и не будет!

Михаил ПОПОВ (Архангельск)

Александр РОСКОВ (26.06.1954 – 13.06. 2011)

ИЗ ДАЛЁКОЙ ДАЛИ…

***
Из далёкой дали, временного, иного отрезка
с неземной высоты – высоты мною прожитых лет –
я смотрю на себя...
Вот идёт мальчуган перелеском,
в школу утром идёт, да, он в школьную форму одет.
В первый раз – в первый класс, по песчаной уютной дороге,
на заре в сентябре. Бабье лето стоит на дворе.
Лес стоит по бокам, молчаливый, высокий и строгий,
о пиле не слыхавший, тем более – о топоре.
Из деревни – в другую, за два с небольшим километра
семилетнему парню – не так уж оно далеко.
Белобоки-сороки, одетые в чёрные гетры
(любопытные – жуть!) провожают по лесу его.
Мир его ограничен уютной дорогой песчаной,
букварём за плечами да солнцем в туманном дыму.
...С высоты своих лет я смотрю на того мальчугана
и жалею его, по причине какой – не пойму.
Из далёкой дали мне помочь первокласснику нечем
(да и в чём помогать?), но желание так горячо:
вот бы выйти сейчас из соснового леса навстречу,
и окликнуть его, и ладонь положить на плечо.
Чтобы он посмотрел на меня, на такого большого,
улыбнулся по-детски, себя узнавая во мне...
Молодым сосняком заросла та лесная дорога,
не проедешь по ней ни на тракторе, ни на коне.
Но я помню её золотисто-песчаной, не дикой,
с ярким мхом по бокам и брусникой в сентябрьском лесу.
Возвращаясь домой, собирал я в карманы бруснику,
ранец с тем букварём осторожно повесив на сук.
Выйдя в поле, сидел у большого пахучего стога,
клал по ягодке в рот сладко-кислую ту благодать...
Я б полжизни отдал, чтоб пройти вновь лесною дорогой
в первый раз в первый класс. Но кому те полжизни отдать?..

КРАСНЫЕ РЫЖИКИ
По грибы – не маслята – по рыжики красные эти,
что ещё при царе поставлялись к царёву столу,
мы ходили в июле, в конце, и всегда – на рассвете,
когда белый туман тёплой влагой скользит по стволу
недоростка-сосны на лесной травянистой опушке,
когда сунешь ладошку в туман, а в ладошке – вода,
когда колосом хлебным уже подавилась кукушка
и молчит – не считает (да нам и не нужно!) года.
Двадцать лет на двоих нам с приятелем, больше – не надо.
По корзинке в руке. А в другой – в кулачке – по ножу.
В сапогах – по росе. В голенища стекает прохлада –
так трава высока. Я тропиночку в ней нахожу.
Вот всё жиже туман, а опушка всё ближе и ближе.
Всё сырей в сапогах от росы, что лежит на траве.
Вот сосна – вся в росе. Под сосной красный рыжик я вижу,
то есть шляпку его... и ещё одну, рыжую, – две!
Несмотря на росу, я встаю под сосной на колени,
нож дрожит в кулачке от восторга, сердечко – тук-тук!
От опушки лесной расползаются длинные тени,
это – солнышко, вон – показался его полукруг
над зубчатой стеной по-июльски зелёного бора,
он огромен и ал, он, как рыжик в руке моей, рыж.
Всходит солнце! Росу на траве оно высушит скоро
и коснётся лучом деревенских окошек и крыш.
Мы вернёмся домой – деревенские скромные дети,
пусть с водой в сапогах, но с корзинкой тяжёлой в руке.
...Вы спросите у нас, что вкусней и всех слаще на свете? –
красный рыжик, варённый в коровьем парном молоке!

* * *
Похвастать тем, что крепко косу
держу в руках – нет, не могу.
...Мальчишкой я на сенокосах
стоял всё больше на стогу.

Я помогал поставить сено
двум старым "девушкам" - они
происходили из колена
далёкой нашенской родни.

Обеим им за сорок было,
хорошая была родня:
корова ихняя кормила
всю зиму молоком меня.

Траву духмяную, сухую
(и ничего, что ростом мал)
у стога стоя наверху я,
из рук метальщиц принимал,

утаптывал вокруг стожара,
граблями сравнивал бока.
Горели земляничным жаром
вокруг июльские луга.

Мне снизу сено подавали,
я, принимая, успевал
смотреть на голубые дали,
на синий, в дымке, перевал.

Я знал, что там, за перевалом,
лежат в огромный мир пути,
и дело было лишь за малым -
ещё немного подрасти.

Он поднимался выше, выше -
духмяный наш красавец-стог.
И,наконец, я снизу слышал
командное: "Верши, Сашок!"

Стоял я на верхушке стога
под жарким солнышком, в тепле,
и был немного ближе к Богу,
чем те, что были на земле..

РОДИНА БЕЗЛЮДНАЯ МОЯ
Родина моя, моя деревня!
Как давно-давно я не был тут...
От неё остались лишь деревья,
поле да заросший тиной пруд.
Кулики над ним летают, свищут,
славят жизнь у этого пруда.
А на месте нашего жилища
лопухи растут да лебеда.
И такое тут царит безлюдье –
(родина, узнай меня, приветь!)
хочется упасть на землю грудью
и по-бабьи, в голос, зареветь.
Жаль, что я пришёл сюда тверёзый,
а не то бы, куликам на смех,
посидел под сломанной берёзой,
вспомнил обо всём и обо всех.
Обо всех, кто жив и кого нету,
вспомнил... Сосчитал по именам.
Высмолил четыре сигареты,
грустно посмотрел по сторонам.
Посмотрел, как ёлки мирно дремлют
над земным суровым бытиём,
как сидит на камне, вросшем в землю,
детство деревенское моё.
Я его рукой своей потрогал.
Уходя, перекрестился я:
до свиданья! Оставайся с Богом
родина безлюдная моя...

МАТЕРИ
Вот и август к концу... Отгорает и гаснет лето.
Перевянут цветы, потускнеют, пожухнут скоро.
Опадёт листва на четыре стороны света,
и пойдёт зима на деревню холодным мором.
Но сначала в далёкий город уедет дачник,
улетят на юг, убегая от снега, птицы,
встанет день в окошке, унылый, худой и мрачный,
будут капли дождя в оконную раму биться.
А за ними вслед закружат белые мухи,
их считай не считай, всё равно собьёшься со счёта –
столько мух в окне... И у мамы моей – старухи –
будет только одна печаль и одна забота.
Проживая уже четвёртое время жизни,
будет мама моя у окошка сидеть помногу
совершенно одна на своей одинокой тризне
и подолгу смотреть на большую вдали дорогу,
по которой ушёл, ушагал её сын однажды,
по дороге большой, своей незаметной стёжкой.
Ничего уже для мамы моей неважно,
только я для неё – единственный свет в окошке.
Из дали своей что могу написать я маме?
То, что дни – бегом, и что я вслед за ними – бегом,
что дорогу за мной давно развезло дождями
и засыпало сверху холодным колючим снегом?..

***
Вышел из автобуса и замер,
Поглядел из-под ладони я:
Вот она, стоит перед глазами
Деревенька русская моя.

Вдоль дороги избы в два порядка.
На дворе апрель. Конец зимы.
Тянутся ни валко и ни шатко
К небу розоватые дымы.

Топятся в деревне печи. Утро.
Горизонт с востока красно-рыж.
Иней чуть заметной белой пудрой
Приукрасил скаты чёрных крыш.

Различаю я родную крышу
Еле-еле – солнце бьёт в глаза.
И на ней труба стоит. И дышит
Дымом в голубые небеса.

Значит, ждут меня. Под дымом этим
Для меня пекутся пироги.
Я стою один при ярком свете,
Вглядываюсь вдаль из-под руки...

***
…Звалась деревня – Ловзангский Погост:
развалины кладбищенской ограды,
вокруг нее – березы в полный рост
и лопухи с крапивой – с ними рядом.

В ограде – храм. Дышали пустотой
наполовину выбитые рамы.
И если обитал здесь Дух Святой,
то он давным-давно ушел из храма.

И холмики осевшие давно
лишились надмогильных скорбных знаков.
…Я с саблей деревянной пацаном
на лопухи здесь хаживал в атаку.

Я здесь с крапивой насмерть воевал,
(а представлял – с фашистской темной силой).
И с ужасом заглядывал в провал
внезапно обнаруженной могилы.

В тени берез, в развалинах камней,
зеленых мхом со всех сторон поросших,
так нравилось сидеть и думать мне
о чем-то обязательно хорошем,

иль прыгать вокруг храма по камням
(прости, Господь, коль можешь, эту шалость!).
Ребячьи игры не влекли меня,
и одному мне хорошо игралось.

У сверстников был д,Артаньян кумир,
они на шпагах бились смертным боем.
Меня же звал к себе вот этот мир
кладбищенского тихого покоя.

В березовой тени и тишине
(вы, взрослые, хоть верьте, хоть не верьте)
сама природа открывала мне
две тайны: тайну вечности и смерти.

Я с малых лет в своей душе ношу
те тайны две, хоть это и непросто.
Вот потому так часто и пишу
о православных храмах и погостах.

Пусть новый век на новых скоростях
планету нашу носит в мирозданье, -
я знаю, что мы все на ней – в гостях.
И мучаюсь: зачем мне это знанье?…

ЭЛЕГИЯ
...Дует северный ветер во мгле,
преисполненный силы и злости.
Все мы гости на этой земле,
зачастую – незваные гости.
У окошка, дымя табаком,
вспоминая не Бога, а чёрта,
сам себе признаёшься тайком,
что и сам ты – из этой когорты.
Что в стране ты родился не той,
не в то время, не тем человеком.
Век серебряный и золотой
твоего не касаются века.
Что сейчас в деревенской избе
(как от ветра скрипят её кости!)
не тебе бы сидеть, не тебе,
а действительно – званому гостю.
А тебе совершить бы побег
(и без всяких на это усилий)
сквозь года в девятнадцатый век,
в совершенно иную Россию.
Чтобы там – ни машин, ни ракет,
ни стриптиза на телеэкране,
вообще – ни одной из примет
современных открытий и знаний.
И чтоб конь, закусив удила,
вёз кибитку заснеженным бором,
чтоб тебя та кибитка везла
по бескрайним российским просторам,
чтоб тебе и вдогонку, и встречь
лёгкий ветер летел – без причины,
чтоб топилась на станции печь
и горела над кадкой лучина,
чтобы пел самовар на столе,
месяц в окна заглядывал узкий.
Чтобы ты на российской земле
горд был тем, что ты истинно русский...

***
...Как у большой дороги жили мы?
(Куда ты, память? Тише. Тише... Тише!)
Посередине лета и зимы
стоял наш домик с односкатной крышей.
И здесь росли берёзы у крыльца
и лопухи, их было много-много...
В два противоположные конца
бежала под окошками дорога,
в две стороны - на запад и восток...
И пыль ничуть не портила озона,
когда в неописуемый восторг
нас приводили "ЗИЛы" и "ГАЗоны"
столь редкие ещё в те времена,
столь шумные в своём машинном беге
(семнадцать лет, как кончилась война
и в "моде" были сани и телеги,
и лошади. Я помню лошадей -
глаза их, гривы, бархатные губы.
они овёс любили и детей -
мы к лошадям не относились грубо,
не били их вожжами по спине
как взрослые, и не ругали матом)
...Как нравилось сидеть на крыше мне,
на краешке единственного ската,
смотреть в конец дороги, и - в другой...
Или следить за облачком белесым,
скользящим беззаботно над тайгой
(тайгу тогда мы называли лесом),
терять его из виду... Сознавать
наедине с огромным синим небом,
что вечером придёт с работы мать
и принесёт печенья или хлеба.
И самовар поставит на крыльце,
и ужинать мы будем под оконцем.
И на дорогу, в том её конце,
где запад, с небосвода сядет солнце
и в лес уйдёт... И встанет поутру
в другом конце дороги - на востоке.

...Да, это были корни и истоки.
И я не знал ещё, что я умру.

ДВЕ СОСНОВЫЕ ШИШКИ
Посвящается Людмиле - моей жене и другу
Поднимались в Пскове с ранней рани,
и, едва на свет открыв глаза,
порешили ехать дикарями
в Пушкинские горы и леса.
Раз уж оказались рядом с ними
в кои веки, пусть не по пути,
но вот так вот взять, проехать мимо –
нам Господь такого не простит.
Жалко то, что мы – не экскурсанты.
Вот бы группой человек в полста
развесёлым этаким десантом
ехать в заповедные места.
Ты да я, да мы с тобою вместе –
вот такой смешной у нас десант.
А до места – километров двести,
а точнее – двести пятьдесят.
Главное всегда – задаться целью,
цель – она и манит и зовёт.
Ну а там с отвагой и весельем,
с холодком под ложечкой – вперёд!
В граде Пскове на автовокзале –
месте встреч коротких и разлук
люди нам, конечно, подсказали:
- Вот автобус до Великих Лук.
К Пушкину проехать очень просто,
сели и поехали, а там
по дороге, через город Остров
привезут вас к нужным вам местам.
В принципе, мы так и поступили,
коль расклад один, и он таков.
Вскоре в серых клубах майской пыли
за спиной остался город Псков,
через час мы в Острове, в «стекляшке»
придорожной пили крепкий чай.
Через два с «полтиной» дал отмашку
нам шофёр: «Приехали! Слезай!»
И, включив отчаянную скорость,
скрылся в им же поднятой пыли.
«Остановка Пушкинские Горы» -
надпись чуть заметную прочли
мы на стенке деревянной будки,
в ней, на лавке, спал громадный пёс.
Мы, конечно, оба: «Что за шутки?» -
задали себе немой вопрос,
оглядев невзрачные строенья
вкруг нас, да над ними – тополя.
И, конечно, наше настроенье
тут же опустилось до нуля:
мы ж себе в дороге представляли:
вот приедем только, и тот час
чуть ли не живые – ОН с Натальей
возле остановки встретят нас.
Оказалось всё совсем иначе.
Нам мужик похмельный подсказал:
-Видите во-он – здание маячит? -
все его сперва тут за спортзал
принимают. Вам туда, наверно…
Мы пошли, послушные, туда.
Ну а там всё оказалось скверно:
-Выходной. Сегодня никуда
не везут, и турбюро закрыто, -
-на дворе уборщица с метлой
нам сказала важно и сердито,
указав метёлкой на пробой
с навесным замком в двери «спортзала».
- Как бы до Михайловского нам? -
мы спросили. А она сказала:
-Километров десять. Ну, вас, прям,
угораздил бог. Сходите лучше
на могилку к Пушкину. Не зря
ж день терять. Кто с вас такой «везучий»?
Вот отсюда до монастыря
километра полтора, не дале,
там и сам, и папа с мамой их…
(Да, в монастыре мы побывали,
и об этом мной написан стих,
и написан и опубликован
в книжке и в журнале. Но сейчас
я в то время возвращаюсь снова,
чтоб продолжить начатый рассказ
наш об однодневном посещенье
сказочных – не скажешь лучше – мест)

* * *
Нам монашек (лишь из уваженья
что мы – дикарями) через лес
показал короткую дорогу
к пушкинской усадьбе: «Тут вёрст пять,
коли не устали ещё ноги –
можете шагать себе, шагать
по дорожке этой до Бугрово,
там – налево будет поворот,
за деревней с мельницею снова
в лес войдёте. Там уж до ворот
самого Михайловского – рядом.
Ну, так с Богом! Да, ещё забыл:
с «пограничным» встретитесь нарядом –
попросите, чтобы пропустил:
день сегодня неэкскурсионный,
ну да вы же не лихой народ –
северяне, муж с женой законной…»
И мы бойко двинулись вперёд.
В мае, да в начале, ещё голы
лес и дол у нас на северах.
Ну а здесь… Денёк такой весёлый,
воздух напитался и пропах
ароматом трав и первоцвета,
ветерок бежит по сосняку,
и кукушка открывает лето
близким и отчётливым «ку-ку».
И чем дальше в лес, тем сосны выше,
толще ёлки, ствол - не обхватить.
Крону такой ели, словно крышу
солнышко не может просветить.
И на языке вдруг вязнет снова
словно в школе (память поднатужь!)
пушкинское: «глушь лесов сосновых»
а она, и в самом деле – глушь.
Даже нынче, в двадцать первом веке
эта глушь бросается в глаза:
в память о великом человеке
лес стоит, как двести лет назад
охраняем грифом «заповедник».
Мы идём, глядим по сторонам:
не дай бог, из-за сосны соседней
выйдет и покажется вдруг нам
хитрая волшебница Наина,
пальчиком поманит за собой,
уведёт в болотную трясину…
Только…вот и вышли мы с тобой
к столбику со стрелкой «На Бугрово».
И тропинка шире стала вдруг
перед нами распахнулся снова
жёлтый одуванчиковый луг.
А в Бугрово – тут не скажешь прозой -
нам предстала старина сама:
чёрные от времени берёзы
и соломой крытые дома,
изгороди, мельница с запрудой,
и ручей, бегущий по лотку
из большого – за плотиной – прУда –
вот уж где раздолье рыбаку!
И рыбак нас встретил на пригорке -
удочка через плечо висит,
а в руке – ведро, и в том ведёрке
плещутся живые караси.
Эх, мужик, какое счастье это -
жить здесь, у природы на виду
и ловить, считай, почти всё лето
карасей. Где? – В пушкинском пруду!
И топтать ту самую дорогу,
по которой… Завидки берут!
Мы прошли вперёд ещё немного,
миновали мельницу и пруд
и уткнулись (можете представить?)
в избу с броской вывеской «Трактиръ»
Вещи нам пришлось свои поставить
в угол, и устроить тут же пир
на веранде: гречневая каша,
чай из самовара и блины.
Нам теперь дальнейший путь не страшен,
мы теперь, «наетые», должны
прошагать оставшийся отрезок –
нашего «короткого» пути
сквозь километровый перелесок.
Да не в перелесок – в бор почти
мы, став на тропу, попали снова,
тропка - сплошь из желтого песка.
Вдруг над нами – раз-два, и готово! -
чёрные нависли облака,
грянул гром, да гулко эдак, словно
колотушкой дали в медный таз.
Мы б промокли, если б не часовня
под навесом спрятавшая нас.
Ты, пока шёл дождик, прочитала,
на стене: фамильная она
и принадлежала Ганнибалам-
Пушкиным в былые времена.
Было б время – мы б с благоговеньем
тут сидели час, а то и два,
Только дождь прошёл в одно мгновенье,
да и нам… Нам хватит ли едва
дня, чтобы к ночлегу в Псков приехать.
Встали и пошли! Раз – поворот,
два… Тропа идёт по старым вехам-
меткам, и Михайловское – вот! –
впереди – и мелкие постройки,
и усадьба, грот, горбатый мост.
А вот в этом домике – постой-ка! –
да, охрана, да, дежурный пост,
в форме человек и с пистолетом
и с унылой фразою одной:
«Никого в усадьбе нынче нету
у экскурсоводов – выходной!»
Но спросив, откуда мы и кто мы,
разрешил усадьбу посетить:
будьте, дескать, чуть ли как не дома,
только по газонам – не ходить!
Между прочим, человек приятный,
денег за осмотр не попросил,
даже предложил для нас обратно
вызвать по мобильнику такси,
если по шоссе – оно тут рядом -
до «спортзала» - тыща «рэ» всего.
Мы пока сказали, мол, «не надо»,
обещав подумать до того,
как наступит время возвращаться…
А пока… Позвольте нам пока
с Пушкиным побыть и пообщаться…
Да, конечно, минули века,
многое в усадьбе изменилось
с той поры, уже не говоря,
что гореть не раз ей приходилось,
и её топтали прохоря*
земляков и Шиллера и Ницше.
Складывались заново дома.
Но земле сей стоит поклониться,
потому, что Муза здесь сама,
русская классическая Муза
гостьею желанною жила
и друзей «прекрасного союза»
в дом, в «лачужку бедную» вела -
навестить опального поэта.
Дельвиг! По сугробам! Боже мой!
Если бы таким вот майским летом,
нет – морозной, снежною зимой
ночью, через лес густой, без страха,
на санях, не шля вперёд гонца.
Пушкин, нагОло надев рубаху,
что – мороз! – летит к нему с крыльца,
с этого крыльца или с другого –
разницы большой, конечно, нет…
И его – любимца муз благого
здесь везде, хоть виртуально – след.
Слава Богу – не экскурсионный
выпал нам с тобой сегодня день,
нет, мы не ходили по газонам,
мы присели просто на ступень
Пушкинской усадьбы, от которой
виды на открывшуюся даль –
на луга, разлившуюся Сороть
за Петровским. (Нам сходить туда
сил уже, конечно, не хватило).
А вот мельня, мельня позвала
ветряком своим (или ветрилом?)
И она, она ещё жила
жизнью нестареющей старушки,
если это можно так сказать.
Жернова – а это не игрушки –
продолжают на земле лежать
лет за сотню, что и не зазорно:
в те благие годы старины
именно они мололи зёрна
Пушкину на пышные блины.
Мы довольны были, даже слишком,
что с тобой в Михайловском! Вдвоём!
Я на память две сосновых шишки
поднял там, где малый водоём
под Горбатым мостиком сияет,
под сосной, на самом берегу…
Жалко уходить. Но время тает,
и часы так бешено бегут.
Мы, конечно, оба приустали,
но решили: ежели за час
лесом пять «км» до сюда дали,
почему мы не дадим сейчас
не за час – за полтора обратно
эти же лесные пять «км»?
А зато как вспоминать приятно
будет потом дома по зиме,
как мы лесом к Пушкину ходили,
тою же тропою, что и он.
В общем, мы на том и порешили.
И, отдав землице сей поклон,
двинулись обратною дорогой,
плюнув на шоссе и на такси.
И пускай вовсю гудели ноги,
но они ещё раз принесли
в монастырь нас, к пушкинской могиле…
А потом обратно к будке той.
И как раз в салон к тому водиле,
как и поутру полупустой,
что обратно пёр из Лук Великих,
мы попали, счастливы – нет слов!
Он летел по трассе, будто дикий,
но довёз живых нас в город Псков.

* * *
Жизнь сложна, порою даже слишком.
То светла она, а то – во мгле.
Но лежат – вот! - две сосновых шишки
у меня на письменном столе.
Я и подобрал их под сосною
под высокой пушкинской сосной.
Это было позднею весною,
в мае, год две тысячи восьмой…
И они мне так напоминают
(посмотрю на них – так каждый раз!)
о том дне, о том зелёном мае,
об усталых и счастливых нас…
__________________
*прохоря – сапоги по простому. Пушкиногорье было под немецкой оккупацией во время Великой Отечественной войны

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: