Берёза — дерево сорное

Был конец апреля. По асфальтовой дороге вдоль голого ещё берёзового леса размеренно катил рейсовый автобус. Когда вдали показались дома небольшой деревушки, с места поднялся пассажир — мужчина лет шестидесяти в куртке камуфляжной расцветки, в резиновых сапогах, с полупустым рюкзачком в руках — и, подойдя к водителю, попросил высадить его. Выйдя из автобуса, мужчина повёл плечами, словно бы разминая их, закинул рюкзачок за спину, осторожно спустился с крутой насыпи и направился в березник.

В кронах деревьев жирными пятнами чернели вороньи гнёзда. Птицы, завидев идущего человека, подняли настоящий гвалт. Не обращая внимания на этот грай, мужчина углубился в лес. Пройдя метров сто, он остановился возле высокой, толстой, туго обтянутой белой берестой берёзы, ласково погладил её и, задрав голову, тихо спросил:

— Ну, рассказывай, как тут у вас дела, что нового?

Словно бы размышляя о чём-то, мужчина постоял у дерева ещё немного и побрёл дальше.

В безоблачном небе ярко светило солнце, но здесь, в лесу, было прохладно. В небольших овражках, в тенистых местах ещё лежал грязно-серый снег, от которого веяло зябкой сыростью. Однако на полянах, там, где снег сошёл, сквозь прошлогоднюю листву кое-где уже пробивались молодая травка и ранние первоцветы.

Казалось, что у мужчины нет никакой особой цели в этом лесу. Он просто неспешно шагал, иногда останавливался, что-то говорил деревьям, о чём-то спрашивал их, подолгу разглядывал попадавшиеся на его пути муравейники, запрокинув голову, прислушивался к перестуку дятлов.

Через некоторое время он вышел к неширокой речушке. Талые снега напитали её мутной водой, и она бурливо неслась, крутясь воронками под обрывистыми берегами. Мужчина достал из рюкзака раскладной стульчик, бумажный пакет и бутылку молока. Усевшись на стульчик рядом со старой раскидистой вербой, густо усыпанной мохнатыми жёлтыми серёжками, он вынул из пакета бутерброды с колбасой и сыром и стал есть, глядя на быстрое течение и щуря глаза от ярких солнечных бликов, скакавших по волнам. Поев, мужчина спрятал стульчик обратно в рюкзак, туда же убрал пакет, опустевшую бутылку и, постояв ещё какое-то время у воды, не спеша зашагал в обратную сторону.

Немного погодя он вышел на хорошо натоптанную тропинку, где ему вскоре повстречался невысокий худенький парнишка лет пятнадцати. Мальчик нёс пластиковую пятилитровую бутылку, доверху наполненную прозрачной жидкостью с лёгким желтоватым оттенком.

Когда паренёк поравнялся с мужчиной, тот спросил:

— Никак, это сок берёзовый у тебя?

Мальчик остановился:

— Да.

— Ух ты! — удивился мужчина. — Где ж ты столько набрал?

Парнишка пожал плечами:

— Здесь, в лесу.

— Здорово. Неужели всё с одной берёзы?

— Да нет, с четырёх.

— И за сколько это набралось?

— Со вчера.

— Из деревни сюда бегаешь?

— Ну.

— Молодец, — похвалил мужчина. — А как ты его берёшь, сок-то? Покажи, если не секрет.

— Пойдёмте, покажу. Вон они, рядом.

Мальчик, сойдя с тропинки, пошёл в сторону, мужчина зашагал следом. Пройдя шагов двадцать, они подошли к старой ветвистой берёзе. С одного её бока, сантиметрах в тридцати от земли, был сделан топором довольно большой и глубокий затёс. С нижнего края зарубины в ствол был вбит с наклоном к земле металлический уголок, по которому одна за одной стекали в двухлитровую банку, стоявшую ниже, капли берёзового сока. При этом вокруг затёса всё было сыро от сока, текущего мимо желобка прямо по стволу на землю.

— Вот, — показал на банку мальчик. — Я её только что перелил, к утру опять накапает. А там ещё три штуки, — паренёк мотнул головой в сторону.

Мужчина присел возле берёзы на корточки и нахмурился.

— А зачем так много затесал-то? Смотри, сколь сока у тебя зазря пропадает, мимо течёт.

— Да-а... — мальчик небрежно махнул рукой. — Мне и так хватит.

— Тебе-то, может, и хватит, но замазывать же потом сложнее.

— Чего замазывать? — не понял парнишка.

— Как чего? Затёс этот. Его ж надо будет замазать потом. Глиной, воском или пластилином, на худой конец.

— Зачем?

— Ну ты, друг, даёшь! — мужчина покачал головой. — Что значит, зачем? Она ж так у тебя погибнет. Берёза-то. Соком изойдёт, заболеет и засохнет. Не жалко?

— Берёзу, что ли? А чего её жалеть? Этого добра навалом. У меня батя говорит, берёза — дерево сорное. Они ж самосевные. Чуть где пахать или косить перестали, так там и нарастают сразу.

Мужчина выпрямился, посмотрел на мальчика и вздохнул:

— Так-то оно, может, и так, но... Вот я тебе одну штуку расскажу... Я ведь родом тоже из этой деревни, что и ты. Родился здесь, вырос, в армию отсюда ушёл, а потом, после армии, в городе жить остался. И всю жизнь так в городе и прожил. И вроде бы всё хорошо там у меня, семья, дети, сейчас уж и внуки есть, а сюда вот, на родину, всё равно тянет. Понимаешь? Душа-то, она здесь, как ни крути. Раньше, пока мать с отцом, другая родня живы были, приезжал, а потом — всё, никого, считай, не осталось. Кто помер, а кто, как я вот, тоже уехал. Коснись, так и переночевать не у кого. И вот приехал я как-то, походил-походил по деревне, а акромя тоски ничего и не выходил — всё переменилось! И сюда потом, в березник вот этот пришёл. И знаешь что... Понял вдруг, что берёзы-то те же самые здесь стоят, что и тогда были. Понимаешь? Когда молодой-то я ещё был. Они-то никуда не делись. Я здесь пацаном вот таким же, как ты, бегал, а она, — мужчина похлопал рукой по берёзе, с которой капал в банку сок, — уже стояла и, может, помнит меня того, маленького. Там, в деревне, никого уж из родных нету, а они, берёзы эти — есть. И как понял я это, так мне сразу словно бы легче на душе сделалось, словно старых знакомых повстречал. Вот как. С тех пор сюда и езжу. Не в деревню, а в березник. Пару раз в году. Похожу, поговорю с ними, и вроде как сил даже прибавится, и душа радуется. И охота мне, понимаешь, чтоб и дальше они тут стояли, берёзки эти. Иначе, что же у меня от родины останется? А ты говоришь, этого добра навалом. Навалом, да не совсем. Вот этой вот, — мужчина снова похлопал по дереву, — больше нигде нету, одна она такая. Не будет её, к кому я приеду? Но моё-то дело уж под гору идёт, ещё с десяток лет, может, поезжу, да и всё, а тебе-то самому будет потом к кому ездить?

Паренёк пожал плечами:

— Я не думал об этом.

— А вот подумай. — Мужчина посмотрел на наручные часы. — Ладно, пора мне, а то на обратный автобус опоздаю. — Он протянул мальчику руку. — Бывай, земляк!

Тот пожал протянутую ладонь и серьёзно сказал:

— Я это... я замажу, вы не переживайте.

— Ну вот и ладно. — Мужчина улыбнулся и, подмигнув парнишке, широко зашагал прочь.

Плацебо

После недели проливных дождей, похолодания и шквалистого ветра, наконец вернулось тепло — комфортное, без лишнего жара, с не спеша плывущими по небу белыми облаками.

Погода располагала к времяпровождению на открытом воздухе, и на лавочке около подъезда многоэтажного дома сидели две женщины. Одной на вид было лет семьдесят пять, очень полная, с широкоскулым, почти без морщин, неулыбчивым серьёзным лицом, с коротко стриженными прямыми волосами, окрашенными в ярко-рыжий цвет. Вторая, в массивных очках с тёмными линзами, была значительно худее и выглядела помоложе, хотя её загорелое лицо с крупным прямым носом было испещрено морщинами.

Женщины сидели на лавочке уже довольно давно. Все последние новости были рассказаны и обсуждены, поэтому сейчас в основном молчали, глядели на проезжавшие по двору машины, прохожих, и лишь изредка обменивались короткими репликами по тому или иному поводу.

Дверь подъезда распахнулась, и из неё проворно выбежал мальчишка с маленькой лохматой собачкой на поводке. Резко затормозив, он тихо, даже как-то робко поздоровался с женщинами, осторожно прошёл мимо, после чего вновь припустил и быстро скрылся за ближайшими кустами.

Ни одна из сидевших на приветствие мальчика не отреагировали, лишь проводили его взглядами.

— Опять, поди, на детскую площадку с собачонкой своей побежал. — Та, что была постарше и крупнее, недовольно поморщилась. — Хоть кол им на голове теши, сто раз уж говорено было, чтоб с шавками своими за дом гулять ходили, нет, сюда прутся.

Вторая пожевала губами и кивнула в ответ:

— Не говори, Петровна, никого не слушают, шибко умные стали все. Так ведь ещё и слова им не скажи! Что ты!.. Вчера днём парнишка из семьдесят девятой на самокате своём чуть не сшиб меня, стервец. Я из ЖЭКа домой шла, за квартиру платить ходила, так он из-за угла как вылетит... Как не знаю кто... Ну и вечером уже, матери его говорю, дескать, носится ваш как угорелый, никого не видит. Так она мне знаешь, чего отвечает: ну он же ребёнок, у него энергии много. Представляешь? Нет, чтоб извиниться да всыпать этому по первое число, она его же ещё и защищает. Энергии у него много...

— Вот-вот, — с готовностью согласилась рыжеволосая Петровна. — Они счас такие. Прохоровы, вон, из третьего подъезда, на четвёртом этаже которые живут...

— Знаю, ага...

— Утром сегодня собрались куда-то ехать. Так он, сам-то, на машине своей встал прям посреди дороги, перегородил, ни пройти ни проехать. Я ему говорю: а ежели «скорая» поедет или «пожарка»? Стоит щерится. Так нет же, говорит, никакой «скорой», а мне только вещи по-быстрому загрузить и всё, чтоб далёко не таскать. А ежели кто поедет, так я отъеду сразу. Ага, отъедет он... Дождёшься от них. Пять шагов лень ступить, чуть не в подъезд заехать надо.

— Ой, не говори... — протяжно вздохнула та, что была в очках. — Слова им не скажи.

— Не-ет, что ты... Сам же виноватый и останешься.

— Да. Ни стыда ни совести у людей не стало.

На какое-то время женщины снова умолкли. Потом Петровна повернулась к своей соседке:

— Слышь, Сергевна, а Любу-то с больницы выписали, нет? Не знаешь?

— А вот не знаю, — озабоченно подняв брови, та отрицательно помотала головой. — Я, как дожди-то зарядили, так дочку её и не видала, с неделю уж, однако, или боле.

— Долго она чего-то в этот раз лежит там.

— Недели три уж, наверное.

— Бо-ольше! — махнула рукой Петровна. — Месяц уж будет.

— Неужто месяц?

— Месяц, месяц... Точно тебе говорю.

— Не поправится никак.

— Ну.

И снова замолчали, прислушиваясь к детским крикам, доносившимся с игровой площадки.

Минут через пять из соседнего подъезда, опираясь на тросточку, вышла невысокая старушка. Одета она была слишком тепло для такого дня: в длинном плотном кардигане, голова повязана хлопковым платком, на ногах трикотажные чулки и мягкие войлочные туфли. Лицо у старушки было восково-бледное, словно давно не видевшее солнце. Сощурив глаза, она с лёгкой улыбкой посмотрела на ясное небо.

— О! — Сергеевна встрепенулась, поправила на носу очки и легонько пихнула локтем в бок свою соседку. — Так вот же она, Люба-то! Легка на помине.

Петровна прищурилась:

— Гляди-ка, и правда. Андревна! — махнула она рукой.

Вышедшая повернулась на возглас и приветливо закивала.

— Иди к нам, посидим! — позвала её Сергеевна.

Когда та подошла, сидевшие на лавочке пододвинулись, освобождая место.

— Садись, садись... Только что тебя вспоминали. Как она там, думаем.

— Выписали, стало быть?

Любовь Андреевна поздоровалась и осторожно села на лавочку, предварительно проверив рукой, не холодная ли та:

— Ну да, вчера вот выписали, — голос её был слаб. — После обеда уж Ирина привезла.

— А мы сидим, говорим, чего-то больно долго ты на этот раз... А ты вот она, легка на помине. Богатая, видать, будешь.

— Ой... богатая... Я теперь уж любое богатство отдать готова, лишь бы здоровье годков бы на десяток вернуть. Нынче, думала, и не выкарабкаюсь, совсем худо было.

— Чего так?

— Не знаю. Износилась, видать, дальше некуда. И помирать бы время уже, так и пожить ещё хочется.

— Чего туда спешить-то?.. — хмыкнула Петровна. — Успеется.

— Это точно, успеется, — задумчиво согласилась Любовь Андреевна. — Если б не врачи, так и не знаю, сидела б сейчас с вами или нет.

— Чего там тебе делали такого?

— Так, чего… — Любовь Андреевна пожала худенькими плечами. — Особо-то, вроде, ничего и не делали, всё как обычно: уколы, таблетки, процедуры всякие... Но, подруженьки мои, скажу вам, все такие добрые, внимательные... Слов нет, как я радёшенька была. Прям, на душе светлее делается. Сто раз на дню спросят, как дела, как самочувствие. И врачи, и сестрички... Чуть чего, так сразу: Любовь Андреевна, вам что-то нужно? удобно ли? Мне кажется, из-за этого, наверное, и поднялась только. — Глаза её потеплели, ласково улыбнувшись, она поправила прядку седых волос, выбившихся из-под платка.

Петровна и Сергеевна переглянулись.

— Ну так правильно, — грубовато усмехнулась Петровна, — Ирина твоя денег им дала, вот они и скакали вокруг тебя. Задарма-то сейчас никто ничего делать не станет.

— Почему? — не переставая улыбаться, посмотрела на неё Любовь Андреевна.

— Чего почему?

— Почему денег-то дала?

— Ну а как? — Петровна привстала, поправила подол своего платья и села поудобней. — Думаешь, они там за здорово живёшь с тобой валандались: чего надо? удобно ли? Ага, жди, как же...

— Нет, ты, Петровна, чего-то не то говоришь, — Любовь Андреевна мотнула головой и нахмурила редкие брови. — Не может этого быть.

— Да как не может-то? — хмыкнула та. — Я чего ж, вру, по-твоему? Андревна, ты, прям, какая-то… я удивляюсь. Вроде, не первый год на свете живёшь и раньше в больницах этих лежала. Всегда они, что ль, такие были, врачи эти?

— Ну... не всегда, конечно. Так и что с того?

— Да вот то! Нужна ты им как собаке пятая нога. Вот чего им всем нужно, — она протянула руку и быстро потёрла большим пальцем об указательный перед самым лицом Любови Андреевны. Потом добавила: — Эта, как её… плацеба.

— Какое ещё плацебо?

— Ну... навнушала ты сама себе, вот и всё. Что хорошие они там все, что ухаживают за тобой по доброте душевной.

— Ничего я себе не навнушала, так и было.

Петровна повернулась всем своим крупным телом к Любови Андреевне и внушительно, размеренно произнесла:

— Никому ты там сто лет не нужна. Без денег-то. Ясно?

Краешки губ Любови Андреевны дрогнули и опустились книзу:

— Неправда. Зря ты, Петровна, наговариваешь. Зря.

— Ничего не зря, — поддержала подругу Сергеевна, тоже подавшись телом вперёд. — Твоя Ирина сама нам сказывала.

— Чего она сказывала?

— Что денег там давала. И врачам, и сёстрам. Чтоб пригляд за тобой лучше был. А уж по скольку давала, не знаем, не расспрашивали.

Любовь Андреевна растерянно пожевала бесцветными губами, погладила тонкими пальцами трость, ткнула ею камушек, лежавший возле ног, потом, ни на кого не глядя, чуть слышно произнесла:

— Не может этого быть.

— Да какой интерес нам врать-то? Мимо она как-то шла, Ирина-то твоя, мы и спросили её, как у тебя дела. Она и говорит, дескать, ничего, лечится помаленьку, ну и сказала, что денег дала.

Лицо у Любови Андреевны посерело:

— Мне она ничего такого не говорила.

— Ну правильно, тебе-то она чего говорить будет. — Сергеевна сняла очки и протёрла их краем юбки.

— Не-ет, Андревна, — уверенно кивнула Петровна, — в наше время задарма никто ничего делать не будет. Держи карман шире. Ты ему денег сперва дай, тогда он, может, ещё подумает, а так… Плевать им на всех, а на нашего брата, на стариков, тем более.

— Ага, — поддакнула Сергеевна, — нынче доброго-то от людей не жди, пальцем о палец без денег не ударят.

— Да... Ох, времечко настало. Дожили. Так что, Андревна, выбрось из головы плацебу эту свою, — снова сделала внушение Петровна.

На некоторое время все умолкли. Потом Любовь Андреевна, опираясь на тросточку, поднялась с лавки.

— Пойду я, — тихо пробормотала она, глядя себе под ноги.

— Ты куда? — удивлённо вскинула брови Петровна. — Только же вышла, посиди ещё с нами.

— Нет. Пойду. Зябко чего-то...

Через три дня Петровна с Сергеевной снова сидели на той же самой лавочке, компанию им составляли ещё две женщины.

Время близилось к обеду. Погода по-прежнему радовала. Высоко в небе кружили ласточки. Со стороны игровой площадки слышались детские голоса. Где-то сигналила машина. На клумбе между подъездами ярко цвели флоксы, люпины, мальвы; с цветка на цветок перелетали пчёлы и шмели.

Из-за угла дома выехала легковая машина, подъехала к соседнему подъезду и остановилась. Из автомобиля вышла женщина средних лет. Пикнув сигнализацией, она в задумчивости направилась к дому.

— Ирочка, — ласковым голосом окликнула её Петровна, — ты уж и не здороваешься с нами.

Женщина вскинула голову:

— А? Да, здравствуйте. Извините, Зинаида Петровна, задумалась просто...

— Об чём думаешь-то?

Ирина не спеша подошла к сидевшим на лавочке и тихо произнесла:

— Мама сегодня умерла. — Губы её мелко задрожали. — Ей буквально на следующий день, как выписали, снова плохо стало. Я с работы вечером прихожу, а она лежит. Спрашиваю, что случилось, не отвечает, в потолок только смотрит. Я давление померила — совсем низкое. Дала таблетку, толку никакого. Часов уже в двенадцать ночи «скорую» вызвала, они приехали, увезли её. Два дня не могли понять, чего да как, никакой динамики, а сегодня утром — часов семь было, я только встала — позвонили, ну и... сказали, что… умерла. — Женщина всхлипнула, достала из сумочки бумажную салфетку и промокнула глаза. — Ничего не понимаю. И главное, ей ведь уже лучше было, из больницы выписали, а тут... — Она пожала плечами. — Даже не знаю, что и думать.

Поселенов Алексей Николаевич - член Союза писателей России, автор трёх книг прозы, сборника стихов, публиковался в журналах «Дальний Восток», «Подъём», «Москва», «Сура», «Начало века», «Огни Кузбасса», «Этажи», в коллективных сборниках и альманахах. Рассказы А.Поселенова были опубликованы сайте "Российский писатель". Проживает в городе Кемерово.

Вверх

Комментариев: