| |
* * *
Мальчик сидит на веранде с гербарием
либо коллекцией бабочек вотчины,
экспроприируемых пролетарием,
с буржуазией поскольку покончено.
Гольфы, и шорты, и галстук по-аглицки,
кресло плетеное, муха жужжащая.
Снимет фотограф в Когдатобывалецке
мальчику это его настоящее.
В будущем времени, глядя из Кембриджа,
в мальчике прошлом утопит сознание
некто Эн Эн, упорхнувши колибрийше
от немоты своего осязания.
В памяти вынырнув где-то под Вырою,
кресло очистив от пыли и копоти,
мальчик сквозь пальцы, натертые лирою,
время увидит, что прежде могло быть и…
И не свершилось в российском периметре,
и не досталось ему вместе с бабочкой,
чья адмиральская лента повытерта –
пусть не копытом – кухаркиной тапочкой.
* * *
Памяти Дарьи Дугиной
Она останется на фреске,
где подпись будет – Ангел Света.
Из Петербурга в Мариуполь
не ходит поезд, но она
доедет как-то через осень,
доедет как-то через лето –
с мечом серебряным без ножен
(поскольку – Русская Весна).
Ее не похоронят дети.
Ее не похоронят внуки.
Она их просто не успела
на этом свете обрести.
А впрочем, ангел – выше мира,
где марша свадебного звуки.
Труба зовет. Труба взывает.
(Отцу послышалось – «Прости».)
Напрасно демоны в тот вечер
всю в мире выпили горилку.
Она воскресла. Не на фреске –
на белом облаке. Живет.
С мечом серебряным без ножен.
(Ей даже дарят эсэмэски.)
А конь?.. От Жанны д'Арк, наверно.
Не постарел за лет пятьсот.
«БАБУШКА МЕЛЕТ МУКУ»
(Картина хорватского художника Мартина Мехкека)
Не мельница – изба. И не изба – халупа.
Здесь грабли и топор безвылазно живут.
А впрочем, по дрова за кушаком тулупа
топор выходит в лес. (Не забалуешь тут.)
У бабы от зерна деревенеют ноги.
Но жернова без ног не вертятся пока.
Приходится качать и обивать пороги,
сломаются когда у мельнички бока.
Бесхитростна судьба. (Простая мешковина.)
Заплатами смешна. (Святая пестрота.)
А мужа если нет, откуда взяться сыну?..
У Бога – может, дочь, а может, сирота.
(Сама не знает уж.) На черную икону
покрестится разок и вновь до Рождества
забудет про нее. Бог любит и ворону,
но бабонька уже едва-едва жива.
И умерла бы, но мешок зерна не молот.
И этот скарб кому оставить напослед?..
А в голове стучит вторые сутки молот.
… Нет фершела в селе. И градусника – нет.
* * *
В трех верстах от поля Куликова
на попутном газике промчусь.
Ни свистком, ни жезлом постового
не одернет нас былая Русь.
Пролетим – и только пыль до неба.
Разживется трешкою шофер.
Что ему Бориса тень и Глеба?..
Зря, Мамай, встреваешь в разговор!..
Будем ехать, слушая певичку,
размышляя каждый о своем.
Под конец – обугленная спичка
нас на миг объединит дымком.
Выходя в районном городишке,
надевая в клеточку пиджак,
я замечу около подмышки
дырку с двухкопеечный медяк.
Удивлюсь, но, глянув ненароком
на брезент, окаменею – там
две стрелы, каленные Востоком,
стынут – предназначенные нам.
* * *
О.Коловой
Не оставила мама планеты другой.
А на этой (планете) трава не растет
под ботинком, а стало быть, и под ногой.
Или – выросла все-таки?..
Из-за ворот
лает чья-то собака, корова мычит
(тоже чья-то, наверное), смотрит пчела
на халаты людей, где цветок нарочит,
на таблетку, ползущую краем стола.
Здесь дрожание стен – это легкий озноб.
Коридором здесь женщина ходит с косой.
Здесь стерилен, наверное, каждый микроб.
След ноги ото сна остается босой.
Мама сено душистое там ворошит.
Рядом грабельки ты для работы взяла.
И для счастья карман на халате пришит.
(Почему на халате?!.)
Родного села
колоколенка вызвонит стайку старух.
Перекрестишься, девочка, сидя в траве.
Иван-чая летит над Матвеевом пух.
«Мама, можно я встану на ноженьки две?..»
УСАДЬБА
Вот она – моя судьба:
двухэтажная изба,
чья-то бывшая усадьба,
где родиться суждено.
Мама, выгляни в окно!
Под окном – хмельная свадьба.
Гимнастерка на отце.
Ты выходишь. На крыльце
обступают фельдшерицу.
Бабки, хворые, родня –
все напомнят про меня:
мол, смотрите… И родится
через год в усадьбе той,
где больница, наш герой,
он же – мученик сюжета.
Это – первая глава,
где рассыпаны слова
по дубовому паркету.
* * *
Внуку
Оставим, Сашенька, сачок
Набокову Володе.
Он будет Англией бродить,
Америкой потом.
Пусть наши бабочки кружат
в саду и огороде.
Пусть мирно будет поживать
под бабочками дом.
Там кошка спит и два кота
(такая вот картина).
Там Рома первые усы
у зеркала стрижет.
А Костя лепит паровоз
себе из пластилина.
А Оля, бабушка твоя,
ему несет компот.
Панамки наши за июнь
повыцвели, Сашуля.
Да и сандалии твои
чуть не извел футбол.
Но это – жизнь. А впереди –
сто сорок дней июля.
(Так Костя на календаре
«расчеты» произвел.)
Успеет он и паровоз
доделать (с кочегаром).
Успеет новые усы
приобрести Роман.
И мы обзаведемся, Саш,
по-сочински загаром.
И Оля, бабушка твоя,
довяжет сарафан.
Лишь только бы хватило сил
у бабочек кружиться
над этим домиком среди
антоновок и груш.
И пусть на фото, что висит,
не выцветают лица.
И пусть на плюшевом коте
не выцветает плюш.
* * *
Вы смените нас в этом городишке,
стирая наши блеклые фигуры
с обшарпанных фасадов Карфагена.
И ту, что веник держит у подмышки...
И ту, что смотрит из-под абажура
на Рим грядущий, кутая колено...
Вы – юны. Ваши боги не отлиты
из бронзы возле нашего фонтана.
И мрамор – все еще в каменоломне.
Оставив город вам, мы будем квиты
с эпохами Калигулы, Нерона...
(Да, впрочем, всех уже и не упомню...)
Мы растворимся среди вас эфиром,
случайным словом, брошенным в папирус,
надгробным камнем около Евфрата...
Дерзайте – между городом и миром,
который сам из электрона вырос!..
Но помните, что сменщики зачаты
и ваши...
* * *
Я назову тебя «роман», куда тропическая ночь
вовсю совала лепестки, дурманя голову мою.
И ты опишешь мне ее – цветов таинственную дочь,
перед которой до сих пор, представь, в душе своей стою.
Почти Гоген, чей чемодан увез куда-то пароход,
где курит трубку капитан, где люди белые живут.
А я – живу?.. Не знаю сам. Живу – уже тридцатый год.
(Без той, которую то там встречаю в памяти, то тут.)
Она по-прежнему юна и ходит снова голышом
среди кумирен прошлых лет, среди деревьев и травы,
где мы на острове живем (конечно же, на небольшом),
где, может быть, хотели б жить и вы, и вы, и вы, и вы...
А что же времени пила, что пилит всякие цветы
на всяком дереве, – она обходит остров стороной?..
Не знаю. Это-то как раз, роман, мне и опишешь ты,
хотя бы в двух словах, ага, хотя бы строчкою одной.
Зачем Гогену чемодан?.. Зачем и мне теперь Париж?..
Ведь у романа есть конец, совсем другие где несут
цветы... Так пахнет пароход, где курят, видимо, гашиш,
где больше дочери цветов не встречу я ни там, ни тут.
|
ПЕРРОН № 2
Моих печальных снов глухонемая фея,
как странно ты молчишь, «экскурсию» ведя
по городу Москве, где я еще болею…
Любовью?.. Нет уже. Хотя… хотя… хотя…
Хотя мои шаги Тверским бульваром шатки.
От старости?.. О нет – от молодости вин,
что мысленно я пью. Кусочек шоколадки
протягивает мне экскурсовод-грузин.
«А где же ты, моя глухонемая фея?!.» –
сквозь шоколад кричу и понимаю: сон
закончился уже. Вокзал, где я старею,
оставил для меня единственный перрон.
(Все остальные в прах разносит гастарбайтер
отбойным молотком. У города Москвы
нет времени на сон.) Хотя бы альма матер
оставьте посреди забвения травы!..
(Прошу у молотков отбойных.) Где когда-то
шептала фея мне черкесские слова.
И – слушала мои. И смерть не знала даты,
когда ей приходить к перрону № 2.
ПРЕДЧУВСТВИЕ
«Под пером Тынянова воскресну», –
Кюхельбекер Пушкину твердит.
«Интересно, Виля, интересно», –
отвечает нехотя пиит.
Он не знает, кто такой Тынянов.
Но воскреснуть – в этом есть резон.
Вон Гораций пережил траянов
и неронов. Это ли не сон
в райских кущах?.. Это ли не искус
пистолету подставлять живот?..
«А морошку кто-нибудь из близких
непременно, Виля, принесет».
… На часах передвигает стрелки
позапрошлый праотцевый век.
… И приходят вместо нянь сиделки.
… И морошка окропляет снег.
* * *
Поверх грибов и рыб вновь снегу намело.
Не скажешь мне: «Айда, Алешка, на рыбалку!».
А впрочем, и зимой рыбачье ремесло
имеет место быть, коль заготовить палку
с пружинкой на конце. (У тяти в сундуке
и не такое есть.) Но надобны калоши.
Нет, дядя Жень, зимой я не хожу к реке.
Я – думаю. Стихи?.. И их писать не брошу.
До следующих рыб (в июне, например,
когда проснется червь и прочая наживка).
До будущих грибов («тут важен не размер –
суб-стан-ци-я», – скажу, не почесав загривка).
«Ты – мыслящий тростник», – сказали обо мне
(не бабки, дядя Жень, – в Германии философ
и книжица его). И, стало быть, в родне
у нас и Пастернак, и сам хирург Амосов.
А может быть, и гриб, что вырос возле пня.
Не думает?.. А я почем об этом знаю?..
Смотрю на паука уже четыре дня.
Луна глядит на нас. И – тоже не мигая.
* * *
Воробушек. А может, человек?..
Нет, все-таки воробушек, поскольку
клевал зерно, писал стихи, ночлег
мог предоставить даже алкоголику.
Седое оперение его
торчало из-под ворота, как будто,
яичное припомнив рождество,
на лоджию он вышел на минуту.
Ни щебетать, ни каркать не умел.
Чирикал, керкал, говорил словами –
воробушек, который отлетел,
который был и впрямь когда-то с нами.
Лежит зерно нетронутое день.
Летит перо откуда-то оттуда.
Не человек – воробушкина тень
в последние ботиночки обута.
* * *
Девочка с бантиком белого цвета
из-под обоев глядит на меня
(а за плечом – с Терешковой газета).
Хочешь быть ангелом Судного дня?..
Хочешь грехи перечислить в тетради,
что совершу через годы, дружок?
Ангел, перо отложи, Бога ради!
Сядь на диван, на тахту, на горшок!..
Пушкин писал про какой-то там свиток,
в коем – грехи греховодника… Чвак –
прах подо мною до самых микиток.
Ангел, а что – без тетрадки никак?..
Грешен. Завою. Заплачу. Обои
в кровь исцарапаю. Но – не верну
душу под небо (еще голубое),
ручки, которые к Богу тяну.
* * *
И дружба, и любовь, и прочие забавы
смешны для муравья, смешны для стрекозы.
Смеюсь и я, дружок. Имею то есть право
не принимать всерьез в былом былой слезы.
А нынешняя что ж?.. Дружок, на то и кепка,
чтоб утереть тайком на фоне муравья.
(Смешное фото нас удерживает крепко
от крепкого вина и прочего питья.)
Соломинки жуем. Глядим на муравейник,
где дел невпроворот. (Лентяи мы, дружок.
А может быть, карман не переносит денег,
и потому – худой среди худых порток.)
А впрочем, а-а-а – наступим мы на грабли
и все-таки чуток потрудимся в саду,
что переходит в лес. Глаза мои ослабли –
для будущей весны скворечни не найду.
Ведь выпилил ее и сколотил на славу!..
(А может быть, во сне?..) Присядь и ты, дружок!..
На фоне муравья, что смотрит на канаву
с компостом, где ботва и прочий корешок.
«Все – суета сует», – он думает, должно быть.
Но муравьиный спирт, дружок, всегда при нем.
И нам с тобой пора на электричку топать.
И забывать во сне, о чем рыдали днем.
* * *
На фоне снежных баб и лыжников на фоне
цепляется душа за веточку сосны,
где хорошо клесту и хорошо вороне
прихода ожидать очередной весны.
И ты, душа, присядь хотя бы на березу –
порадуйся зиме, вороне и клесту…
Порадуйся, душа, как в детстве, паровозу,
что до сих пор гудит, что едет по мосту.
И то, что староват, его заботит мало –
нуждается депо и в этаком пока.
На фоне снежных баб и зимнего вокзала
вон как еще пыхтят железные бока!..
До грусти ли, когда туда – везет дровишки,
оттуда – то цемент, то семечек вагон?..
И так – лет пятьдесят уже. Без передышки.
Без гуда: мол, кому на свете нужен он.
* * *
Там, где дерево-петрушка,
там, где дерево-укроп,
обитает мышь-норушка
посреди звериных троп.
У нее есть рукомойник,
керосинка, чемодан,
что оставил муж-покойник,
в бескозырке капитан.
У нее есть раскладушка,
стол обеденный, утюг…
В общем, славно мышь-норушка
все расставила вокруг!
Жаль, что ростиком не вышла –
не дотянется никак
ни до чая, ни до вишни,
ни до кренделя, где мак.
Жаль, что осенью на дачу
кто-то вешает замок,
и она в потемках плачет
под иконкою, где Бог.
* * *
Памяти Л.П.
Три инфаркта за плечом
(левым).
Водку пьешь на кухне ты
стопкой.
У тебя домишко есть
с хлевом.
На работу ты идешь
тропкой.
Это родина твоя
(тундра).
На окраине тайги
вечной.
Рассветет ли для тебя
утро –
ты не знаешь, человек
встречный.
«Беломором» угощу,
спичкой.
Позовешь мою гармонь
в гости.
Участковый шуганет
лычкой.
Разойдемся. Нету в нас
злости.
А тоска?.. Она – кругом.
(Тундра.)
Но не кроем мы ее
матом.
Рассудили мы с тобой
мудро –
с матерями надо быть
рядом.
У крестов и «Беломор»
горек.
Не до курева, когда –
слезы.
«А в раю из васильков
дворик, –
голос мамы. – Заходи
босый».
* * *
Аул останется аулом –
такую надпись на стене
прочту я в пиджаке сутулом,
что Родина пошила мне.
«Да, александры-николаи
напрасно извели полки», –
подумает башка седая
при виде этакой строки.
Мне возразят Домбая лыжи,
стаканы Минеральных вод…
Наполеон мне из Парижа
погоны маршала пришлет –
мол, верно думаешь, Россию
не допуская на Кавказ.
… Очнусь. И, может быть, впервые
увижу весь иконостас.
И, может быть, приму без корчи
тот крест, что уготован мне.
… И Красную Поляну в Сочи.
… И эту надпись на стене.
Подборку прислала Наталия Мусинова
|
