20.06.2014 г.

ПУТЁМ ЗЕРНА. ДАЖЕ МАКОВОГО

По-моему, так главный вред, который нанесли нашему обществу, нашей России переворотчики-реформаторы, состоит в отлучении целых поколений от созидательного труда, от честного добывания хлеба насущного в поте лица своего. В унижении самого труда, умения, мастерства и возвышении всяческого гефшефтмахерства, ловкачества и вульгарного тунеядства в виде, допустим, «службы» в охранах, офисах, в несметных фондах, да и в борделях тож… И вернуть молодёжь к сохе, станку и кульману будет ох как не просто. Лень-матушка трудноизлечима, недаром она числится среди смертных грехов. И прививки от неё всегда ставились с детства, как от оспы. Помните у Некрасова: «Довольно, Ванюша, гулял ты немало, пора за работу, родной»?

Вот и нам, выходцам из советских сёл-деревень, глубоко памятно это приобщение к крестьянскому труду, постепенное, естественное, совершаемое исподволь. Его ведь не заменишь никакими нарочитыми беседами, уроками труда и кружками «умелые руки». Без всяких теорий воспитания трудолюбия родители наши понимали, например, что у ребёнка, кроме обычной, так сказать, возрастной «службы» на посылках и побегушках, должно быть своё посильное дело, своё «постоянное поручение».

Положим, я, крестьянский отрок, зимою отвечал за уборку коровьих и овечьих стаек, за обновление соломенных подстилок для животных в хлеву и пригонах. А летом обязан был каждый день «накачать» из колодца воды для полива три-четыре кадки, стоявших в огороде, помимо того, что и наполнение домашней кадки-водянки было за мной. А поливать и полоть грядки и деляны нам уже поручалось вместе с сестрой, и здесь хозяйничала она, а я был лишь подручным. Родители с пашни возвращались поздно, однако проверить нашу работу не забывали. И попробуй не выполни урочные задания. Впрочем, мы выполняли их, как говорится, не за страх, а за совесть.

Ну и, разумеется, на мне лежали хлопоты по уходу за собаками и собачатами. И когда я в сумерках прибегал с улицы, вдоволь наигравшись со сверстниками, отец непременно спрашивал меня не только о том, ладно ли я запер на ночь ворота, но и накормил ли Борзю, Шарика, Соболя – моих подопечных «братьев меньших», живших в разные годы.

Собаки были настоящими друзьями моего детства. Они с готовностью приходили на помощь в разных делах, отрабатывая кусок хлеба, получаемый из моих рук. Особенно усердно служил Соболь, сильный и умный кобель. Он при надобности не чурался даже и упряжки. В отличие от пушкинского «дворового мальчика», который играл на снегу, «в салазки Жучку посадив, себя в коня преобразив», мы своих Жучек и Шариков пробовали самих запрягать, «преображая» в лошадей. Но, признаться, не всегда и не со всеми это получалось. Многие собаки упорно сопротивлялись такому ущемлению свободы либо оказывались слишком малосильными, чтобы тянуть салазки, особенно если на них пытался присесть юный хозяин.

Мой же Соболь, для которого я смастерил специальную упряжь – мягкий тряпичный хомут с постромками, свободно возил меня по двору и по улице, на зависть моим приятелям. Но, правда, делал это лишь под настроение. А ежели бывал не в духе, то быстро «выпрягался» – упрямо садился перед санками и, постукивая хвостом, объявлял сидячую забастовку.

Точно так поступал он и при выполнении других работ, предлагаемых мною. Помню, например, как я пытался сделать из него вьючное животное. Однажды в сентябре, когда мы с матерью и сестрой Валей заканчивали копать картошку в огороде, я, не слишком-то любивший эту нудную и в буквальном смысле «пыльную» работёнку, вызвался таскать подсохшие клубни из бурта в домашнее подполье. Мать восприняла такую инициативу без особого восторга, видимо, не очень веря в мои отроческие силёнки, но, подумав, разрешила перейти в грузчики. Тем более что отец, по горло занятый бригадирскими хлопотами, обещал подъехать только к вечеру, чтобы помочь с перетаскиванием картошки, а уже теперь, чуть за полдень, погода начала портиться, по небу заходили тучи, грозя пролиться дождём и намочить собранный урожай.

И вот я с радостью взялся за настоящую мужскую работу, хотя она оказалась не из лёгких. Я набирал в мешок пару ведер картошки, взваливал его на плечо и трусил к дому, чтобы там, за порогом, высыпать её через специальный люк – в подполье. Соболь сопровождал меня в этих рейсах, семеня сбоку. И вскоре мне пришла в голову мысль приобщить его к новому делу. Я захватил второй мешок. В свой, как обычно, набрал два ведра, а в другой – наполовину меньше, завязал его, раскатал клубни по концам и возложил перемётной сумой на спину Соболю. Он покосился на увесистую ношу, однако без особых возражений понёс её, по-прежнему топоча рядом со мной. Естественно – под одобрительные возгласы сестры и матери.

Общая производительность нашего труда заметно возросла. Соболь таким манером перетаскал с десяток ведер. Однако потом без всяких объяснений уклонился от сотрудничества. И когда я, опростав очередной его мешок, вернулся из избы на крылечко, возле которого четвероногий друг прежде поджидал меня, то на месте его не нашёл. Слинял-таки помощничек мой. Пришлось одному довершать отгрузку «второго хлеба» в семейные закрома.

Конечно, это всё же были дела на уровне полузабав. Из тех, о которых в продолжение строк, взятых эпиграфом к нашему разговору, поэт заметил, что «труд обернётся сначала к Ванюше нарядной своей стороной». Но далее за ними следовали уже занятия более серьёзные. И домашние, и общественные, колхозные, к которым нас, крестьянских детей, тоже терпеливо и методично приобщали взрослые. Сначала, понятно, на подсобных ролях, «на подхвате», но постепенно, дав возможность проявить себя, доверяли и самостоятельные дела под свою ответственность.

Всех забот, хлопот и страд в сельском хозяйстве перечислить невозможно. Крестьянин, как известно, работы не ищет, она его окружает всегда и всюду, и зачастую ему без помощников обойтись трудно. Об участии во множестве

работ мне уже доводилось рассказывать в своих писаниях, и я повторяться не буду. Но, пожалуй, помяну ещё одну-другую из числа общественных, в силу их необычности, даже экзотичности, на теперешний взгляд.

Положим, были времена, когда весною, перед началом посевной страды, бригадиры полеводческих бригад или колхозный агротехник привозили к нам в школу семена пшеницы. Несколько мешков. Пшеницу раздавали по классам. И вот мы, вместо какого-нибудь не особо важного урока, классного часа, физкультуры или пения, получив свою порцию зерна, должны были отобрать лучшие, самые крупные и цельные, не побитые пшеничинки, отделить от мелких, щуплых и травмированных. Вручную! Сидя за партами и орудуя обычно тыльным концом ручки либо карандаша. Такие отборные зёрна потом высевали как свою колхозную «элиту» на семенных участках – для будущего размножения и сортообновления. Но не менее важные всходы они давали и в наших ребячьих душах, приобщая нас к общему труду, к главному крестьянскому продукту – хлебу, без нарочитых «внушений» воспитывая сыновние чувства к отчей земле, к малой родине.

Работа, задаваемая нам, была весьма кропотливой, монотонной, хотя,

в общем-то, не обременительной и даже приятной, ибо на таких уроках разрешалось вести себя свободно, разговаривать с соседями, «делиться опытом», помогая друг другу. По итогам этой работы нас неплохо поощряли, морально – похвалой бригадиров или самого председателя колхоза, которые, обходя классы, благодарили нас за «весомый вклад» в общую борьбу за стопудовый урожай, а иногда и материально – угощали самодельными пряниками, испечёнными сельскими пекарями по наряду артельного головы.

А на иных работах таким поощрением порою был и свободный доступ к «конечному продукту». Так велось, к примеру, на «выпускании мака». Да-да, речь именно о том самом маке, который ныне стал гонимой, отверженной и почти криминальной культурой. Даже любителя-садовода, вырастившего «для красоты» десяток маковых цветков под окнами дачного домика, преследуют, как преступника, разводящего «наркоманию». В наши же времена мак отнюдь не был таким изгоем. И его выращивали не только в палисадниках и огородах, но и на окрестных колхозных пашнях. Почти в каждой полеводческой бригаде было своё маковое поле. И мы, сельские мальчишки, бродя летней порой по лесам, по логам в поисках съедобных трав и лакомых ягод, не забывали «по пути» завернуть к этим полям. Чтобы полюбоваться ими во время цветения либо поживиться маковкой-другой, когда они поспевали и в сухих коробочках, если их потрясти, начинали призывно шуршать и побрякивать семена, точно в детских побрякушках.

Правда, в пору их зрелости за маковыми полями устанавливался пристальный надзор. Частенько наезжал верхом строгий объездчик или появлялся сам бригадир на гремучих дрожках, один звук которых отпугивал нашего брата. Да и «рядовые» взрослые селяне, проходившие мимо, при случае могли надавать подзатыльников и надрать уши за сорванные «обчественные» маковки. Так что нам в основном приходилось довольствоваться созерцанием картины цветущего мака. Благо – это никому не возбранялось, никем не преследовалось. И я до сей поры помню, как мы, выходя ребячьей ватагой из берёзовой рощи возле Гурина лога, невольно останавливались и замирали перед розово-красным морем цветов, которое вдруг открывалось взору, простёртое в даль к самому горизонту. При набегавшем ветерке крупные, яркие цветы на длинных ножках начинали колыхаться, покачивать головками, точно приветствуя нас. Этому ощущению живого, одушевлённого поля способствовал и таинственный шум над ним, создаваемый не то лепестками маковых цветков, не то бесчисленными пчёлами, осами и шмелями, усердно работавшими внутри вогнутых розеток.

Цветков этих, при всей их красоте и притягательности, никто из нас не срывал. Это считалось предосудительным, да и просто пустым, неразумным действием, с точки зрения крестьянского здравомыслия, которое уже присутствовало в каждом из нас, несмотря на ребяческий возраст. Другое дело – подкрасться стайкой «смельчаков» к созревшему урожаю, рискуя схлопотать затрещину от объездчика или иного бдительного свидетеля, спешно сорвать по дюжине бурых маковок, сунуть их за пазуху и невидимками скрыться в лесу. А уж там, в тишине и безопасности, хвастая друг перед другом величиною и красотою доставшихся шаровидных коробочек, наполненных сухими семенами, вытряхнуть в ладошку эти чёрно-сизые крупинки, отправить разом в рот и долго разжевывать, размалывать их острыми молодыми зубами, пока не превратятся в жидкую кашицу, слаще и запашистей которой не бывает на свете…

Впрочем, и в подобном хищении маковок с общинного поля не было особого резона, помимо баловства и ребяческой тяги к приключениям на свою голову. Как уже замечено, почти у всех из нас в собственных огородах и палисадниках вызревали такие же маковки. Да и каждый знал, что в первые же дни начала учёбы обязательно появится в школе нарочный из колхозного правления и будет звать ребятишек, чтобы после уроков помогли лущить созревший мак. Хотя, по совести сказать, нас и звать не нужно было. На такое «вкусное» дело мы сами шли с охотой и готовностью.

Снопы сжатого мака обычно свозили с полей на конторский двор, то есть в ограду правления колхоза. Там, кроме конюшен для выездных жеребцов, был ещё артельный каменный подвал со льдом, где хранилось мясо (свежая «убоина»), растительное масло собственного производства, мёд, яблоки из общественного сада и прочие продукты, отпускаемые колхозникам на трудодни или «под запись». А напротив подвала стоял длинный бревенчатый склад в несколько отсеков-сусеков для хранения редких и ценных видов зерна и семени - рыжикового, конопляного, льняного, подсолнечного, макового… Вот сюда-то и доставляли с полей сжатый мак, вместе с коленчатой соломкой, похожей на тоненький бамбук, и золотистыми куполообразными коробочками. Здесь, под тесовым навесом, мы и лущили, шелушили мак, «выпускали», как у нас говорилось. Прихватывали из дому ведра и ножницы, большие, портновские, либо «овечьи», предназначенные для стрижки овец, присаживались к «урочному» маковому снопу и, выдёргивая маковки, отстригали им верхушку с рубчатой розеткою и высыпали, «выпускали» семя всяк в свою посуду.

Естественно, не забывали при этом особо приглянувшиеся коробочки опрокинуть и себе в рот, предварительно пощёлкав пальцами по крутым бокам, чтоб не застряло между внутренних рёбрышек ни единой «маковой росинки», и со смаком жевали дивное сыпучее лакомство. Это тоже не возбранялось. И никакой мерой не ограничивалось. Тут действовал, можно сказать, коммунистический принцип: каждому - по потребности.

Мы, конечно, старались не злоупотреблять доверием, но всё ж к концу «молотьбы» маковых снопов у иных из нас, прежде всего - у тех, кто чаще других путал ведро со ртом, замедлялись движения и начинали советь глаза. Усердных работничков явно потягивало ко сну, что, впрочем, также не осуждалось, а лишь вызывало добродушные насмешки окружающих. Всем было известно снотворное действие мака. Сельские знахарки им пользовали от бессонницы и «уросливости» даже детей. Однако никто из нас в ту пору и слыхом не слыхивал, что этот вкуснейший на свете продукт, незаменимый у хозяек в праздничной стряпне, является каким-то «наркотиком», может одурманивать, одурять людей, слабых волей и духом, попадающих в зависимость к нему, и даже сводить их до времени в могилу.

Никаких наркоманов в нашем селе отродясь не водилось. И с маком, после его уборки и молотьбы на конторском дворе, мы встречались только по большим праздникам, когда на столе появлялась разная сдоба – калачики, крендельки, шанежки с вкраплениями чёрненьких маковинок или обсыпанные ими сверху, точно порохом; треугольные пирожки с толчёным маковым семенем, неповторимо ароматные, вкусные, буквально таявшие во рту… Мы поедали эти своеобразные тартинки с особым удовольствием ещё и потому, что горделиво сознавали некоторую причастность к отменному «объедению», которым они были начинены.

Хотя, конечно, едва ли догадывались, что было во всем этом ещё и подспудное воспитание нашего будущего трудолюбия, органичное, постепенное привитие его «путём зерна». Даже – макового…

P.S . Минувшие выходные провёл я на дачном участке. Тяпал дорожки, междурядья. Помню, в минуту передыха оглянулся вокруг и поймал себя на мысли, что в соседних огородах горбатятся такие же старики да старухи. Ни одного юного лица! Правда, молодёжь мелькала у загородных вилл, мимо которых я проезжал, но, увы, не с тяпками-лейками в руках. И на бывших колхозных, совхозных полях, заросших наполовину, ни отзвука летней страды. А ведь время такое тревожное! Не дай Бог – война, кто страну, кто армию кормить будет?