|
24 февраля 2014 года в СП России состоялось второе заседание Совета по прозе. М. Попов (председатель совета): Конечно, в заголовке перекличка со знаменитым сочинением Гете «Поэзия и правда». Для начала надо заметить, что в русском переводе утрачена значительная часть смысла, вложенного автором в название. По-немецки там нет такого резкого противопоставления, какое выпирает в русском переводе. Там нет: «или - или!» «Правда» там подразумевает скорее поверхностный слой явления, внешность события, а «поэзия» его концентрированное выражение. Мне кажется, что Гете прав, резко противопоставлять образ и факт, воображение и документ, рифму и цифру не стоит. Да, и по большому счету, невозможно. Мне хотелось поговорить о тайне взаимовлияния реальности и вымысла на примерах из жизни скорее прозы, все же это, так сказать, наша ведомственная обязанность. Возьмем породистый, всем известный литературоведческий факт. Вересаев приводит историю о петербургском чиновнике, очень своими внешними параметрами напоминающем Акакия Акакиевича Башмачкина. Только в истории этого чиновника все вертелось вокруг ружья, - охота была единственной, всепоглощающей страстью этого человека. И он все свободные деньги откладывал на покупку хорошего ружья, ходил в рванине, как Башмачкин, терпел насмешки, терпел «укусы мороза», но добился своего. Купил ружье, поплыл на лодке за утками, и не заметил, как зацепившись за камыши, ружье нырнуло в воду. Чиновник заболел, дело дошло до опасной горячки, угрожавшей даже его жизни. С этого момента начинается категорическое несовпадение истории жизненной и литературной, описанной в «Шинели». Товарищи несчастного охотника, пожалели неказистого товарища, скинулись и купили ему новое ружье. Хорошие люди, хоть и чиновники. Николай Васильевич Гоголь оказался безжалостней, его не устроил такой, в общем-то хэппи-энд (ему был известен этот анекдот по уверениям Вересаева), он превратил постную жизнь в гениальный текст. Сразу скажут: есть правда жизни и правда искусства, и будут правы. Но, честно говоря, всякому понятно, что умное это утверждение справедливо не до конца, есть где-то перемычка между реальностью и вымыслом, по которой они обмениваются энергиями и ядами. От авторского своеволия Гоголя, жизнь чиновника, послужившего прообразом, не изменилась, но не всегда бывает так. Иногда за гениальность текста приходится платить, и не всегда плату вносит художник. Вот вам еще один хрестоматийный пример. Из Гете, раз уж мы топчемся внутри его замысла. «Вертер» - воздействовал одухотворяюще на души тысяч молодых людей всей Европы, но скольких этот поразительный по своей нелогичности (на взгляд современного или просто трезвого человека) текст заставил «лечь виском на дуло». Есть и среди наших титанов «грешники». Известно, что после громадного успеха «Крейцеровой сонаты» немалое число молодых людей совершило над собой самую настоящую кастрацию. Кстати, почему-то большинство этих отчаянных были родом из Болгарии. Заслуживает внимания то, что повесть об аде супружеской измены выросла из ревнивого чувства самого Льва Николаевича к композитору Танееву, к которому якобы как-то по-особенному прониклась Софья Андреевна. Литературоведы, кажется, доказали, ничего «такого» там не было. А гениальная повесть есть. И столько посторонних людей искалечено. Наверняка, есть какая-то и польза от этого произведения. Я имею не безусловную эстетическую, кто-то из распущенных оболтусов «серьезно взглянул» на взаимоотношения с женщиной. Но, честно говоря, интересен ли нам этот «одумавшийся»? Теперь надо бы разбавить поток кровопролитных примеров. Все знают замечательную песню про «Три танкиста, три веселых друга», про то, как «пошел атакою взметен, по родной земле дальневосточной боевой, ударный батальон». Ночная танковая атака, по тогдашнему уставу бронетанковых войск была строжайше запрещена, поскольку не было приборов, позволявших ориентироваться в темноте. Авторы песни устава не читали, и сработали сюжет песни по гражданскому своему наитию. Песня зазвучала по стране, потому что музыкальные редакторы тоже не читают обычно уставы бронетанковых войск. И, что интересно, в реальных танковых частях задумались: как же так - уже вся страна поет о ночных танковых атаках, против самураев, что «в эту ночь решили… перейти границу у реки», а мы тормозим. И в танковых бригадах срочно стали тренировать ночные танковые выходы. Выяснилось – неплохо получается. Пришлось изменить устав. Не хочется переходить на уровень литературных анекдотов, но один очень уж характерный я напомню: Бальзак беседует со своим издателем, тот длинно и подробно жалуется ему на жизнь, в частности на болезнь жены (болезнь в таких случаях всегда базедова); жалуется, вздыхает, Бальзак терпит, терпит, потом нетерпеливо перебивает – хватит, дайте вернем к реальности, поговорим о Евгении Гранде! Кокто, кажется, всерьез считал, что не всякая человеческая жизнь стоит строчки Бодлера, или по крайней мере не раз об этом говорил. Скорей всего, после размышлений на эту тему Николай Гумилев сказал супруге: Аня, если я начну «пасти народы», пристрели меня. Забавный, в общем-то, пример, в одной фразе и абсолютная трезвость, и громадное кокетство. В принципе Николай Степанович не кардинально далек от какого-нибудь Малера, который требовал, чтобы к театру, где будет исполнятся его 5-я симфония собрали всех городских врачей и санитаров, потому что среди публики обязательно будут массовые попытки самоубийства. Или совсем уж мелкий факт. В юности я прочитал книжку хорошей американской писательницы Фланнери О Коннор «Часы без стрелок», и меня восхитил этот образ стоячего времени, так же как образ текучего времени на картине Дали. Но через некоторое время появились электронные хронометры, и емкий, казалось бы, образ просто испарился. Империя реальности нанесла ответный удар по миру художественной федерации. При этом, с реакцией на картину Дали ничего не произошло. Чувствуется, что я затянул вступление. Кто-то хочет высказаться? О. Пеструхина (кандидат филологических наук): Мне кажется, что примеры подобраны несколько искусственно. Реально в жизни все не так, что ли картинно. Примеры не так отчетливы. Мы ведь до сих пор не можем сказать, откуда пошли в России 19 века нигилисты, от Базарова с его лягушками, или завелись непосредственно из тогдашней российской реальности. Да Базаров и имя – нигилист, явились раньше на бумаге, но вряд ли кто-то из серьезных людей станет утверждать, что не случись Тургеневу написать свой роман, так и явления не было бы. Л. Обломова (куратор литературного проекта «Синий кожаный чулок»): Нимфетки находятся в таком же положении, что и нигилисты, и утверждать, что до Набокова в жизни не существовало такого явления как педофилия, так же глупо, как и отрицать, что роман «Лолита» не создал нечто такое, чего прежде не было. А. Шмидт (литературный критик): Мне в голову тоже пришло несколько «классических» примеров. Когда Стивенсон отправился в Полинезию, то его редактор просил его, чтобы он не присылал ему никаких описаний местных туземных нравов, красот природы, верований, обычаев и прочей чепухи, которой читающий Лондон в изобилии получает от разного рода отставных колониальных полковников коротающих скуку своей пенсии. Издатель требовал именно «прозы», сочиненного. Именно в этом была потребность. Л. Обломова: Современная проза в том же положении, только не какой-то отдельный издатель диктует условия игры, а время как таковое. А. Шмидт: Что ты имеешь в виду? Л. Обломова: Писатель 19 века, выполнял целый ряд, так сказать, общественных нагрузок, по ходу написания своего романа. Если герой оказывался в Париже, автор должен был хоть пару слов сказать про Эйфелеву башню, или Елисейские поля, а если действие происходило в Северной Америке – изволь описывать и в подробностях Ниагарский водопад. Если Сибирь – давай медведей, мороз, тайгу, пельмени в мешках… Весь Жюль Верн на этом стоит. Помимо фабулы там полно попутной информации. О. Пеструхина: Или «Фрегат «Паллада». Л. Обломова: Не путайте меня. У Гончарова в данном случае - правда, а не проза. Но, правда, написанная гениальной прозой и одним из самых умных людей, из когда либо плававших по морям. Я о современном прозаике как типе, он освобожден от многих работ, если ему не хочется, может не описывать красоты и достопримечательности страны пребывания героя, если ему это не нужно для его сугубо прозаических целей, то же самое с меню, национальным характером и так далее. Телевизор взял на себя изложение видеоряда, а соцсети довели эту визуализацию жизни до абсурдного размера. Примитивную сюжетику нам предъявляют детектив-сериалы, мелодрамы; жажду человека к сплетне, к пошлой историйке они удовлетворяют полностью. Что остается собственно прозе? О. Пеструхина. Мне кажется, ты сгущаешь, и наговариваешь именно на наше время. Всегда было определенное разделение труда в области словесного искусства. Всегда были, условно говоря «физиологические очерки» и «философские повести», а так же фельетоны, публицистика. А. Шмидт: Вот, на этом повороте мы рискуем соскользнуть с дорожной карты разговора. Мне кажется, вернуться нам поможет вот какое соображение: проза, как сказал кто-то из умных людей, не равняется повествованию, это искусство повествования. Ключевое слово, как понимаете – искусство. М. Попов: Как написал средневековый пуштунский поэт Кабул Шах: никогда не надо врать, надо правду сочинять. Сочинять! О. Пеструхина: Вы хотите сказать, что правду можно только сочинить? Л. Обломова: А ты знаешь прямой путь переноса правды из жизни на страницу? Берешь правду из жизни как масло из масленки и намазываешь толстым слоем. М. Попов: Не надо иронизировать, такой метод имеется. Или, так скажем, есть люди – документалисты – которые считают, что у них есть стопроцентный метод предъявления правды читателю. А. Шмидт: Мы что о документальной прозе станем говорить? М. Попов: Почему такой пренебрежительный тон? А. Шмидт: А какой еще тут может быть тон. Есть люди, уверенные, что если в их тексте приведены реальные имена и даты, названия реальных городов и улиц, то тем самым, они изложили всю правду о событиях, имевших место в то время, в том месте. Л. Обломова: Да, у меня всегда было желание спросить, скажем, у Светланы Алексиевич, всех ли она опросила женщин, переживших войну. М. Попов: «У войны не женское лицо», это один из лучших образцов в этом роде. А. Шмидт: Вот именно. Пусть она ответит, все ли женщины военного времени получили право голоса на страницах ее книги, или только те, чьи воспоминания показались автору «характерными» и «интересными». Сочинитель имеет право выдумывать, потому что он ставит под названием своего текста слово «роман», то есть предупреждает: я выдумал. А тот, который в процессе своей работы подстриг правду, которая к тому же к моменту своего ему изложения была уже рассказчиком причесана, отредактирована внутренним редактором, считает себя особо честным автором. Это сочинение, прошедшее через несколько видов выхолащивания, выдается за кусок чистейшей, неподдельнейшей правды. Нет хуже лжи, чем такая правда. М. Попов: Однажды, еще когда я жил в Белоруссии, пришлось мне присутствовать на одном собрании общественности, посвященном событиям войны. Среди прочих выступала одна старенькая учительница, она как все рассказывала об ужасах фашистской оккупации. И эти ужасы, уверяю вас, были, одних деревень было сожжено до тысячи, с людьми набитыми в клубы и конюшни. Так вот после всего эта старушка – когда-то она учила меня химии в средней школе – узнав, очевидно, что я поступил в Литературный институт, решила поделиться со мной сокровенным. Я был для нее как бы голос на волю, из мира, где она должна была придерживаться строго установленной обществом точки зрения на войну. Тихо в стороне от всех, она сообщила мне, что «эти годы», были самыми счастливыми в ее жизни. У нее был страстный, красивый и трагический роман с одним полицаем. Вся последующая мирная жизнь была для нее серыми, беспросветными буднями. Л. Обломова: И что вы хотите сказать? С полицаями спасть нехорошо? М. Попов: Уверен, что она не «сочиняла», она рассказала мне правду. А. Шмидт: Вы хотите сказать, что рядом с фактом сожженных тысяч деревень, такая «правда» не имеет права на существование? Я уверена, таких историй не одна, и не одна тысяча даже. О. Пеструхина: Нет, ну читали ведь все «Живи и помни». Правда дезертира. Вам не нравится не сочиненная правда вашей химички, вот вам сочиненная правда. А. Зинчук: (аспирант кафедры истории литературы последней трети 20-го века) Извините, опоздал. Но, кажется, хвост разговора ухватил. Вы про оригинальные «правды», да? Да кого угодно можно оправдать художественными средствами, умело примененными. По законам военного времени дезертиру этому – расстрел, а по литературным законами он вызывает брезгливое сочувствие большого числа людей. А. Шмидт: Ты всерьез считаешь, что с помощью «искусства повествования» можно очеловечить любого морального урода? А. Зинчук: Что, пример Раскольникова вам не пример? Убийца, не от голода, не из аффекта, не даже ради славы или власти, от чистой гордыни – то есть, грех чисто адский, - и то мы с ним интеллектуально возимся, он еще здесь, среди людей, да и автор его любит. И не просто любит, а хочет спасти. Правда, ничего из этого не получается. В общем, персонаж, хотя и популярный, но вряд ли кем-то хоть чуть-чуть любимый. В отличие от Свидригайлова. М. Попов: Свидригайлов – любимый персонаж? Л. Обломова: Я понимаю, что он хочет сказать. Не любимый, как Дартаньян, а способный вызвать интерес, а, значит, и сочувствие. Вообще, у нас положительных персонажей, как-то не перебор. Приходится выбирать более приятных среди негодяев. М. Попов: А какой для вас самый-самый отрицательный персонаж. А. Шмидт. «Отрицательный» это литературоведческое слово. Из жизни литературной науки, а не из жизни. А персонажей вы предлагаете оценивать как затерявшихся среди живых людей. Я могу сказать, кто мне наиболее, ну, скажем, неприятен. Иудушка Головлев. Ну, что хотите со мной делайте, и даже его покаянная якобы смерть ничего не меняет. М. Попов: У меня был знакомый, так он считал, что самый неприятный человек во всей русской литературе – Ноздрев. Стоит только не со стороны на него посмотреть, а представить себя в его компании – ад! О. Пеструхина: Вообще-то я согласна. Среди серых, стертых, достоевских химер – есть совсем уж невыносимые личности, как Лужин, а Свидригайлов, и Ставрогин, они интересные. Их кстати и не жалко. Жалко жалких, таких как Грушницкий. Наказанных автором строже, чем было бы как раз. Пехотный капитан, который все заварил, избежал расплаты. А вот Андрий даже на сочувствие тянет. Преступил – получил по полной. Расплатился за грех, закрыл счета. Чем-то напоминает вашу химичку. Только если бы химичка, кроме спанья с полицаем еще и сдала партизанский отряд. А кто у вас? М. Попов: Швабрин. Кажется, не такой уж и кровавый злодеище, но степень вероломства такова, что внутри все кипит. О. Пеструхина: Мы кажется слишком увлеклись одним из компонентов прозы. Героями. Без них, конечно, не может быть ничего, но «проза» понятие более широкое, чем… А. Шмидт: Я недавно прочитала в книге критика Пирогова, что он любит, как там сказано «плохую прозу». И утверждает, что критик Басинский такую же, то есть «плохую» прозу тоже очень любит. О. Песрухина: Да, это обычное кокетство. Сейчас стало модным среди некоторых презирать даже Набокова за навязчивое эстетство, не говоря уж о его современных жалковатых заместителях типа Иллического или Михаила Шишкина. Литература «горького факта», «земляная правда», «навоз не спрыснутый духами», пусть написано коряво, но зато про самый-самый нерв. А. Шмидт: Да, мне тоже показалось, что эта поза « заступника народного слова» Пирогова, неожиданным для него образом сближается с самыми вычурными выходками какого-нибудь Уальда. Он однажды выпрыгнул из дорогого экипажа, чтобы поправить лохмотья на нищем, потому что лохмотья висели недостаточно эстетично. Л. Обломова: Да, Пирогов очень смешно запутался. Хотел сказать одно, ну, примерно, то, о чем вы сейчас – дешевое естество это дрянь, а по-сути выразил обратное желаемому. Конечно же, в космосе его суровой, бдительной эстетики, плохой прозой должна считаться как раз проза формально кокетливая, прилизанная, ему должны быть тошнотворны стилистические клоны манеры «двуглавого гения», что даны у Барабтарло в манернейшем тексте «Сочинение Набокова», так вот ратуя за «плохую прозу», он попадает в свой собственный капкан. Пирогов говорит, что любит «плохую прозу», а все думают, что любит набоковидную дребедень вроде уже упомянутого Илличевского, Шишкина и других таких же, что похуже. А. Шмидт: Тут еще одна чепуха. Любит-то Пирогов прозу Сенчина. Тогда выходит, что проза Сенчина «плохая». Или Пирогов эстетический двоелюб? У него хватает сил сердца и для прозы Сенчина, и для плохой прозы. Л. Обломова: Нет, не наговаривайте. Накинулись на человека. Пирогов цельный человек. Любит, то, что любит. К тому же, он человек искренний. Он хочет доказать, что любимая им проза, «плохая» она или плохая, она целебная. Как грязь. Ему важно заявить, что именно любимая им проза, полезна для поддержания морального и всякого другого здоровья нации. А. Зинчук: Как с Балабановым. Сильная штука «Груз», и Балабанов считал, наверно, что если всех ткнуть мордой в этот грязный экран, то все сразу закричат: так жить нельзя! Давайте, люди русские, построим жизнь на совершенно новых началах. Почитаем тусклую чернуху Сенчина, и это заставит нас, весь русский народ, срочно перестроиться внутренне, и рвануть к свету и духовному возрождению. А. Шмидт: То есть, есть несколько видов «плохой» прозы, правильно? Л. Обломова: Есть несколько видов литературной дряни, и глянцевый ничем лучше сермяжного. О. Пеструхина: И не «хуже». Какая-нибудь искусственно духоподъемная былина, про то, как бывшие афганцы в заброшенной деревне, вместе с вылеченными клюквой наркоманами строят в последней главе православный храм… А. Шмидт: А такое бывает, сама наблюдала. В родной деревне Василия Белова, я читала, храм ограбили, а у нас на Истре именно такие вот как ты говоришь афганцы, и бывшие наркоманы храм настоящий возвели, и без малейших дураков и пропаганды. М. Попов: Деревни две и правды две. Мы возвращаемся к началу разговора. Почему Гоголю было неинтересно описывать хороших чиновников, что возместили реальному Акакию Акакиевичу утраченное ружье. Зачем надо было возводить поклеп на реальность? Почему так получается, что только с помощью интересного можно привлечь внимание читателя. И не от того ли мучился Гоголь, что не туда завел вверившегося ему читателя. Приходится повторять за А. Блоком: «А что, если замутнены сами истоки вдохновения?» С. Носачев: (прозаик, телеведущий) Разговаривая на эту тему, мне кажется, не имеет смысла сильно углубляться в примеры (произведения) мировой литературы. Само понятие простой жизненной правды сложно уравнивается с правдой литературной. Задача художественного произведения подать читателю ситуацию «в объеме», но в то же время без шелухи. С помощью литературных приемов и «деталей», автор зачастую создает максимальную ясность ситуации; здесь же очень важны намерения литературного героя, которые нам раскрываются от третьего лица. Жизненная правда сложнее. Здесь никто не убирает шелуху. А порой дьявол скрывается именно там. В жизни правду отжимают до конкретного действия «предательство», «измена», «пьянство». Она чаще холодно-публицистичная, без подводных камней. Так безопаснее хранить ее в голове, не переживая из-за каждой мизерной правды целую трагедию в четырех действиях. Например, муж подруги напился и ударил ее. Хранить в голове это гораздо проще, чем две истории – подруги и ее мужа, из которых становится понятно, что пить мужик начал из-за того, что жена ему нервы треплет, а жена, прежде чем ее ударили, каким-то образом спровоцировала пьяного. В литературе – она так же доведена до удобства, но более человечна. Задача автора за руку подвести своего читателя к выводам и открытиям. Это не должно быть чрезмерно просто и слишком уж тяжело. Тем не менее, эта дорога должна быть им вымощена. Отсюда и вытекает, на мой взгляд, понятие «литературной правды». Нельзя описать кусок жизни в реально существующем объеме. Со всеми действительными мелочами. Такое повествование будет похоже на бурелом. Пробраться через него, если и получится, то весь покроешься мелкими царапинами и ссадинами, за которыми не заметишь самой большой, душевно-сердечной раны. Вероятнее всего, никто и до конца это дочитать не сможет. Поэтому лишние преграды в литературе убираются. Л. Обломова. Или наоборот нагромождаются новые постройки, подпорки, объяснения, выдумки. С. Носачев: Художественное произведение, сколь бы фантасмагоричным оно не было, все равно остается произведением – то есть попыткой скопировать, спародировать реальность, не внешнюю, а духовную что ли. Основываться оно может только на понятных моральных нормах (либо антинормах), давно прописанных. Здесь можно нарушать законы физики, физиологии и эволюции, но кто бы ни был действующим лицом – он всегда внутренне человек. Он размышляет и, по возможности, действует(осмысленно бездействует). В этом аспекте творчества автор не может ничего придумать: «наполняться» герой будет всегда личным опытом писателя. Даже если прототипов два десятка человек, конечный герой, причесанный и ухоженный, автоматически – личность того или иного психотипа. Герой оживает с первых строк. Его характер проявляется в походке, во взгляде на мир. Помещая его в определенные декорации, автор уже размышляет, как поступит такой человек. При неправильном поведении герой умрет в глазах читателя. А это убьет и книгу. Лирический герой, безусловно, отличается от человека. В нем нет яркого дуализма. Чаще всего. Он либо белый, с мелкими жизненными недостатками, либо черный, с просветами. Двойственность, присущая реальности, в литературе будет только занимать ненужные страницы. Читателю не так важно, что вне описываемой ситуации герой совсем не такой. Это не важно и автору – ему нужен этот человек именно в этом антураже, другое его не интересует. На мой взгляд, как такового «литературного вымысла» быть не может. Произошла эта история в жизни или нет – не имеет никакого значения. Ведь все отправные точки автор берет из жизни. В классическом повествовании они бытовые, в фантастике могут быть некоей метафорой. Развиваться сюжет может только по логике, знакомой нам и привычной – той, что окружает нас всю жизнь. Концовка – это излом. В литературе нельзя бросить человека на перепутье. Обычно, автор берет его именно там, и переводит через некий порог. Концовкой должно быть действие. Пусть это будет квинтэссенция всех «реальных» концовок в жизни – самоубийство, свадьба или побег – но и здесь невозможно чего-то придумать. В будничной жизни 950 человек после измены напьются, 40 – напьются и пойдут искать обидчика, но останутся еще десять. Кто-то убьет себя или жену, кто-то обоих, другой сядет на тяжелые наркотики или начнет пить, отчего и помрет через пару лет, или еще шесть трудновообразимых вариантов. И вот эти концовки выбирает писатель. Если взять многогранник с бесконечным количеством граней, как некое сосредоточение истины, то литературная правда и правда жизни будут там гранями наравне со всеми возможными правдами каждого человека. С. Мордвинцева. (прозаик, философ). В литературном институте студентов упорно обучают правилу «литература – это не жизнь», и надо сказать многие, в том числе и я, от этого сильно страдали. В поисках правды лично я забрела сначала в философию, и обнаружила «истина не принадлежит этому миру. Есть только более или менее достоверные мнения». С этим же соглашается психология (экзистенциальная) – что понятие правды – исключительно субъективно. То, что в данный момент является правдой для тебя в ощущениях, то для тебя и существует. А правда в ее общепринятом понятии – есть некое социально принятое, подтвержденное статистическим большинством мнение. Даже позитивистская наука в районе квантовой физики столкнулась с субъективностью – эксперимент проходит так, как этого ожидают. Сам факт наблюдения влияет и определяет результат. О. Пеструхина: Но в акте творчества наблюдатель наблюдает продукт собственного изготовления. Это все равно как если бы микроскоп сам рожал инфузории, которые ему положено увеличивать. С. Мордвинцева: Вернемся все же к правде литературной. Тоже, на мой взгляд, понятие крайне субъективное. Один читает книгу и ей верит, другой – нет. Причем книга может быть, как совершенно реалистической, так и фантазийной. В чем же дело? Для меня вопрос литературной правды – это про правдивость внутреннего голоса автора. Этот голос может поставить в качестве основной цели «поиск смысла жизни», но безнадежно врать себе по дороге к этой цели. А может искренне прятаться от жизни в женских романах. Но попытка бегства будет так честна, что все, кто в данный момент чисто психологически испытывают желание спрятаться, испытают радость узнавания. Они будут узнавать в ощущениях более или менее близкую к идеалу попытку скрыться в мир иллюзий. С моей точки зрения путь поиска чего-то глобального (смысл жизни, тема смерти, одиночества, вины, стыда) через литературу - сложный. Чрезвычайно. Потому что автору нужно предъявить свое внутреннее честно и целиком. Иначе он не преодолеет порог достоверности у читателя. Нужно также отметить, что читатель, заинтересованный именно не в захватывающем убегании, а в поиске глобальных ответов на свою жизнь, будет исключительно пристально следить за процессом достижения автором его итогового состояния. И ответов. Любое недостоверное или придуманное состояние воспримется как вранье и непрофессионализм. И навык литературного мастерства не сильно поможет. Даже очень красивые розочки на дверях в никуда, вызовут, в итоге, разочарование читателя. На мой взгляд, писатели часто используют смешанный вариант. Начав с достаточно эмоционально правдивой истории, которая интересна своим внутренним процессом, но до ужаса банальна в конце, авторы меняют концовку. Они запредельно ярко и открыто врут о том, как могла бы закончиться эта история. Но их попытка избегания реальности настолько эмоционально понятна читателю, что ее с радостью принимают. Писатель дает нестандартный, фантастический вариант выхода из реальных тяжелых эмоций и читатель испытывает благодарность. Более того, расширяется горизонт его сознания в поисках вариантов выхода из знакомых многим тяжелых, неприятных эмоций. И это снова вызывает радость. Так строятся новеллы. И многие знаменитые фильмы вроде «С легким паром». Еще один вариант литературной правды, как мне кажется, встречается в произведениях апеллирующих к ресурсным чувствам человека (радость, уверенность, стойкость и т.д.) Фантастическая литература, на мой взгляд, держится именно на них плюс оригинальность деталей выдуманного мира. Яркие, незамутненные чувства, которые поддерживают романтического читателя, живут именно там . И читатель ждет мометов максимальной проявленности героев, чтобы дать энергии своим собственным ресурсам. Так он вспоминает об их существовании внутри себя, и с радостью достраивает. Для него лично – они более правдивы, чем окружающий мир. И именно здесь, мне кажется, стоит упомянуть об ответственности автора перед «одурманившимся» читателем. В потоке эмоций (а именно для создание накала эмоций существуют перипетии – постоянное усугубление препятствий героя) запросто не замечаешь, где автор ради «интереса», а может внутреннего страха, переходит из области реально описанных ярких эмоций в жесткую фантазию. Это, прежде всего, относится к ужастикам, триллерам и прочей разрушительной литературе. Автор доходит до определенного правдивого эмоционального предела, а дальше начинает выдумывать. Читатель не видит этой грани и, вполне возможно, следуя за шлейфом правдивости автора идет дальше… а дальше может быть суицид, убийство, психоз и т.д. На этой стадии читатель не может распознать, где заканчивается внутренняя правда автора, потому что сам никогда не заходил так глубоко. Хотя бы из чувства самосохранения. А тут в безопасном режиме ему этот опыт дают, но честь его может быть выдумана. И именно здесь таится опасность. Хорошо если читатель или слушатель песни задумается и «сформирует бригаду ночных танковых войск». Но в данном случае эмоциональный накал крайне низок. Это скорее про расширение горизонта и представление себе возможности действовать третьим способом. А может история просто не донесла трагедий особо впечатлительных танкистах: «он поехал и погиб в овраге».. Вопрос литературной правды для меня – это вопрос правдивости чувств. Готовности соприкоснуться с ними. А чувства бывают приятные и тяжелые. И те и другие имеют степень чистоты и высоты, а значит правдивости. Разные жанры более приспособлены для предъявления этих чувств в своей максимальной чистоте. Авторы, с моей точки зрения, могут быть внимательными, и тогда произведение отразит неглубокие чувства, но зато подробно. А могут быть глубокими, тогда чувства и саморефлексия достигает такой глубины, что ее улавливает только конгениальный читатель. Тут автор может выйти и на архетипический и на трансперсональный уровень. Иными словами, «каждому Пушкину своего Белинского». Ну и, конечно смешанный вариант «внимательный и глубокий». А вот именно в том сочетании, лично мне кажется, находится русская классика (Толстой, Чехов). Вы там выше говорили про Дали. Так вот он как раз вышел на архитипический и трансперсональный уровень. Потому что сюрриалисты исследовали реальность снов ( как существующую параллельно с нашей, в чем-то более правдивую, но Иносказательную). Внутри метафоры всегда есть реальное ощущение, которое сложно кодируется словами или с ним сложно (страшно) соприкоснуться. О. Сочалин (прозаик). Рассуждая на тему «Проза и правда», велик соблазн с мудрым видом процитировать кого-нибудь из классиков мировой литературы, скажем Э. Хемингуэя, и зачитать строки из его очерка «О писательстве»: «Если что и было написано хорошего, то все это придумано – плод воображения. Именно поэтому все оказалось правдой». Или привести высказывание М. Горького о том, что можно писать о яблоне, на которой растут золотые яблоки, но никак не груши. К сожалению, не могу воспроизвести эту цитату дословно. А там уж пусть аудитория разбирается, что имелось ввиду. Или, не разбираясь, кивает. Как кому нравится. В самом деле? Ну, что тут еще добавить? И все же я попробую. Попробую просто поделиться своим жизненным опытом без нагромождения витиеватых и многословных рассуждений. Одно время я работал журналистом в довольно известном благотворительном фонде, название которого не буду приводить, не в этом суть. Моя задача состояла в том, чтобы воплотить в более или менее литературную форму истории обращающихся к нам людей и опубликовать все это на сайте фонда, чтобы привлечь к этим историям внимание аудитории. Не проза, конечно, но все-таки. Вот тогда передо мной очень серьезно и встал вопрос о правде. Читаю письмо мамы мальчика, в котором она просит о помощи и рассказывает историю сына. В 2 года 8 месяцев Илюша проглотил щелочь и получил сильнейший ожег пищевода. Теперь у него не работает печень, пищевод и другие важные органы. Сейчас мальчику 12. Он не может есть обычную пищу, и питается через зонд. Несмотря на это, мальчик пытается вести полноценную жизнь, но ему необходима операция, денег на которую не хватает. Это правда его матери. Все документы и справки, доказывающие вышесказанное имеются. Но, если написать об Илюше основываясь только на этих фактах, он не получит помощи. К сожалению, это тоже правда. Никого не растрогает такая сухая история, даже подкрепленная фотографией, на которой бледный измученный мальчик лежит на диване. Поменьше диагнозов, побольше человеческого – это правда моей начальницы. Пытаюсь узнать что-то у мамы Илюши по телефону. «Да ну что за вопросы. Какие у нас могут быть интересы? За компьютером в основном сидит. Что? Да читает иногда. Все больше по истории». Ладно. Запишем. Хорошо учится, увлекается историей – уже что-то. Захожу на страницу Ильи в социальной сети Вконтакте… Выясняю, что одним из его серьезных увлечений является просмотр порнографии. На его странице довольно много ссылок на порно видео. Это тоже правда… А чему здесь удивляться, если ребенок вынужден большую часть своего времени проводить за компьютером, кто его защитит от порнухи? Естественно он ее найдет, в Интернете ее полным полно. И все это правда. А еще есть моя правда. Я знаю, что Илья не белый и пушистый, а обычный подросток, со своими слабостями и недостатками, а мне нужно написать про него так, чтобы ему помогли. И как мне быть? Или еще пример. Виталий Петрович, пожилой мужчина ехал на машине к сыну и попал в аварию. Теперь он прикован к постели, у него серьезная черепно-мозговая травма. За ним ухаживает жена, пенсионерка. Денег на лекарства не хватает. Сын родителям уже не помогает, он винит в случившемся себя и сильно пьет. Как мне об этом сказать правду? На бедную семью сразу же налетят «потенциальные жертвователи» с криками: «Почему мы должны Вам помогать?! У Вас сын есть! Пусть он Вам и помогает! Вон сколько детей нуждается!» И это будет их правда и до правды сына пострадавшего им нет дела. А Виталий Петрович всю жизнь пожарным проработал, людей спасал… Это тоже правда! И справка имеется! Ну и как писателю быть, спросите вы? Вон сколько правд, а проза-то всего одна! Или правда всего одна… Или правда литературы и правда жизни разные правды… Как быть-то? Мне кажется, в литературе писатель обязан искать правду только внутри себя, в своем сердце, пропустив через него все свои знания, весь свой опыт, правду каждого из своих героев. Только тогда получится создать свою, по-настоящему правдивую, историю. Далеко не всегда это будет читательской правдой, тем более правдой критика, но если писатель не преследует каких-либо корыстных целей, ни перед кем не заискивает и не пытается угодить моде, издателям да мало ли кому еще, то он на правильном пути, на пути к правде. М. Попов: Да, хочется сказать здесь что-то вроде заветного аминь, да только практика показывает: писатель может ни перед кем не заискивать, не преследовать никаких корыстных целей, не пытаться угодить моде, и жадным жрецам ее, издателям, но это не гарантирует создания шедевра. Всем большое спасибо за участие в разговоре, который, как мне кажется, невозможно завершить. |
|
