Евгений ТАТАРНИКОВ (Ижевск)
Предисловие
«Во имя добра он прокладывал путь свой тернистый» Яша родился первым из семи детей 19 декабря 1819 года в Рязани, в семье обедневшего дворянина. «Жизнь наша была тихая и смирная. Моя мать олицетворяла любовь и кротость… любила литературу, читала всё, что попадало под руку, и записывала в тетради, полюбившиеся ей романсы, песни, стихотворения… Только отец мой, Пётр Григорьевич, высокий худощавый брюнет, был несколько сух и вспыльчив…». К этому следует добавить, что «честность его доходила до педантизма», – вспоминал поэт. В 1839 г. Полонский, которому шёл тогда 19 год, поехал на телеге из Рязани в Москву, чтобы поступить в университет. В столице он поселился у Е.Б. Воронцовой, богатой двоюродной бабушке, которая предложила бедному родственнику стол и две комнаты рядом с кладовой в мезонине. Туда он перенес свои вещи: чемодан и подушку. На экзамене соседом Полонского оказался благообразный юноша с голубыми глазами, на восторженном лице которого читалась меланхолия. Этим юношей был Аполлон Григорьев, про которого Полонский писал: «Я тотчас же с ним заговорил. Он признался, что пишет стихи, я признался, что пишу драму… Жил он у своих родителей, которые не раз приглашали к себе обедать. А Фет был их постоянным сожителем, и комната его в мезонине была рядом с комнатой молодого Григорьева. Афоня и Аполлоша были друзьями». Дела семьи Полонского шли плохо, поэтому студент Яков мог рассчитывать только на себя. «Пока моя бабушка была жива, я был обеспечен, но и тогда денег у меня не было, я ходил в университет пешком и зимой в самые сильные морозы в одной студенческой шинели и без галош. Я считался уже богачом, если у меня в жилетном кармане заводился двугривенный; по обыкновению, я тратил эти деньги на чашку кофе в ближайшей кондитерской… Часто посещать театры я, однако, не мог по недостатку средств… И где, где я тогда в Москве ни живал! Раз, помню, нанял какую-то каморку за чайным магазином на Дмитровке и чуть было не умер от угара... Жил у француза Гуэ, фабриковавшего русское шампанское, на Кузнецком мосту; жил на Тверской в меблированной комнате у какой-то немки... Выручали меня грошовые уроки не дороже 50 копеек за урок», – вспоминал Яков Полонский. Кстати, Фет и Полонский были студентами-однокашниками Московского университета, где ходили в кружок Аполлона Григорьева, учившегося там же. «В первые дни нашего знакомства, – вспоминал Полонский, – он (Аполлон Григорьев – прим. автора) нередко приходил в отчаяние от стихов своих, записывал свои философские воззрения и давал мне их читать. Это была какая-то смесь метафизики и мистицизма...». От того и другого Полонский был далек. Итог студенчеству Полонский занес в «Мои студенческие воспоминания»: «Нисколько не жалуюсь на то, что в Москве не было у меня ни семейного очага, ни постоянной квартиры и ничего, кроме дорожного чемодана. Были студенты, которые испытывали не только бедность, но и нищету… Но судьба, которая рано познакомила меня с нуждой, одарила меня другим благом – друзьями…». Всех троих: Полонского, Фета и Григорьева связала бескорыстная дружба и страсть к поэзии на всю жизнь. Возмужав, Яков стал выглядеть так, если надеть ему широкую шляпу, то увидим красивого цыгана. Хотя Яков был о себе другого представления: «Я был далеко не красавец, очень беден и вдобавок имел глупую привычку стихи писать…». Не зря же в 1853 году он посвятил цыганам эти строки стихотворения, которое мы знаем со школьной скамьи, а наши родители пели за праздничным столом:
«Мой костёр в тумане светит; Поэт Афанасий Фет вспоминал, что был первым, кто почувствовал в Полонском оригинальный дар его стихов. «Помню, – пишет Фет, – в каком я был восторге, услыхав в первый раз «Мой костёр в тумане гаснет»…». Только за одно - это стихотворение Полонского можно – любить. Литературный успех мало что изменил в жизни Полонского: прожить литературным трудом он не мог. Полонский был небогат, так что порой приходилось зарабатывать на жизнь и уроками «по 50 копеек», и выполнять литературную поденщину в журналах. Полонский был совестливо-скромным по характеру и об этом говорит следующий факт. В 1860 году с подачи Фёдора Тютчева ему предлагают место в Комитете иностранной цензуры. Полонский колеблется, идёт посоветоваться с Некрасовым: достойно ли свободному поэту работать цензором? И заниматься просмотром произведений, предназначенных к печати, где на внутренней стороне обложки было бы напечатано: «Одобрено цензурой». «Я высказал ему, как я колеблюсь, как тяжело мне быть на таком месте, служенье которому идёт вразрез моим убеждениям. Некрасов засмеялся. Он назвал меня Дон-Кихотом, чуть не дураком. – Вам дают место в 2500 рублей жалованья, а вы, бедный человек, будете отказываться – да это просто глупо! Никто вам за это спасибо не скажет – за ваше самоотверженье вас же осмеют». В письме одной даме Полонский рассказывал: «Я долго, очень долго колебался - изъявлять согласие, - наконец, решился взять это неприятное для себя прозвище - ради той свободы, которую дает оно. Как секретарь я не могу ни на один день покинуть Петербурга - каждый день может быть бумага, требующая немедленной справки или ответа. Цензор же совершенно волен... Правда, я лишусь казенной квартиры, но зато буду получать 2500 рублей жалованья и смогу кой-что откладывать на случай болезни или дальней дороги». Полонский согласился, где и проработал до 1896 года. Пророчески звучат его слова, обращенные к Ивану Тургеневу: «Мне кажется, что год, в который я не напишу ни строчки, ни одного стиха не состряпаю, будет последним годом в моей жизни...». (Из письма Полонского к И. С. Тургеневу от июля 1873 года.). В 1890 году Полонский выпускает свой последний сборник – «Вечерний звон», окрашенный настроениями печали и близости конца. Полонский оставался рыцарем поэзии до последнего дня, отстаивая свою жизненную позицию. Весной 1898 года, за полгода до смерти, больной, дряхлый и почти ослепший, Полонский выступает против идей, содержащихся в трактате Льва Толстого «Что такое искусство». В письме Льву Толстому Яков Полонский пишет: «Между нами прошла пропасть, так как Вы отрицали все для меня святое - все мои идеалы: Россию, как народ и как государство, церковь и проповедь, таинство брака и семейную жизнь, искусство и присущую ему красоту... Никак не могу я понять, как можно совершенствоваться в этом направлении. Миллионы братьев наших, хотя и отживших, но все же братьев, поклонялись и Рафаэлю и Данту, славили гений Шекспира, сливались воедино душой и сердцем, внимая Бетховену, изучали Канта и двигали вперед науку, естествознание... словом, были лучшими двигателями человечества, как в умственном, так и в нравственном отношении... Пока проповедуете Вы нищенство и милосердие, Запад дошёл до другой крайности. Золя говорит, что христианство отжило свой век и доказал нам, что милосердие не ведёт к справедливости, а Вы отдаете без борьбы всю Россию в руки этого Запада. Он и так уже без выстрела одолевает нас и материально и нравственно грабит нас…Вот моё искреннее признание; перед Вами я не виноват и готов умереть за Ваше спасение. Но не могу же я раскаиваться в том, что душа моя несёт свои идеалы, иные, несовместимые с Вашими, бережёт их и борется тем же оружием — печатным словом. Извините, что письмо мое вышло слишком длинно и нескладно…Дай бог Вам всего лучшего, здоровья и душевной бодрости. Мысленно заочно по-братски обнимаю Вас. Остаюсь любящий Вас Я. Полонский». «Я всю жизнь был ничей, для того, чтобы принадлежать всем, кому я понадоблюсь», – писал в конце жизни Полонский. Он и принадлежит всем.
Эпилог (с элементами фэнтнзи) Александр Солженицын посвятил Полонскому рассказ «Прах поэта», где описал место его первого захоронения — древний город Ольгов: «Это место, как своё единственное, приглядел Яков Петрович Полонский и велел похоронить себя здесь. Всё нам кажется, что дух наш будет летать над могилой и озираться на тихие просторы степей». И среди этих просторов, как писал Афанасий Фет: «…Показался громоздкий воз… Следом за ним показалась ещё подвода, третья, четвёртая — словом, целый кортеж. На ворохах всякого рода пожитков сидели женщины в живописно перекинутых через плечо шалях… Чёрные локоны, вырываясь с дикою силой из-под пёстрых платков, повязанных какими-то причудливыми тюрбанами, придавали женским лицам какую-то матовую бледность и мягкость. Изо всего этого выцветали чёрные большие глаза, под бровями изящнейшего рисунка. — Цыгане! цыгане!». Глядя на них Полонский пошёл «с толпой цыганок за кибиткой кочевой». Кочуя с ними, как когда-то Пушкин, однажды Яков встретил сидящих у костра Афанасия и Аполлона, последний глядя на Луну, пел под гитару: «О, говори хоть ты со мной, подруга семиструнная! Душа полна такой тоской, а ночь такая лунная!». Вокруг них плясала черноокая цыганка Земфира, на которую из-под телеги смотрел маленький смешной медвежонок. Увидев подходящего к ним хромого, опирающегося на палку старика цыганской внешности, в котором Афанасий узнал Якова, Фет в изумлении закричал Аполлону:
«Перестань, не пой, довольно! |
|||||
Наш канал
|
|||||
|
|||||
| Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
|||||
|
|
|||||
|
|
|||||
«Если б муку эту знал,