| |
* * *
Так и хочется стать меркантильным,
пианино и дачу купить,
чтоб в трудах, с урожаем обильным,
музицируя, небо коптить.
Так и хочется выбиться в люди,
стать участником странной игры,
наблюдать на серебряном блюде
отражение бурой икры.
Так и хочется, преуспевая,
быть увенчанным славой земной
и, торжественный марш напевая,
бултыхнуться в котел смоляной!
* * *
Мой мотоцикл сломался в деревушке.
Сижу усталый и курю в избушке,
а лысый бородатый старикан
над ржавой плиткой с чайником бормочет,
с двумя кусками сахара хлопочет
и весь запас бросает в мой стакан.
На старых, сильно выцветших обоях
пристроил он друзей своих обоих —
Сергей Есенин с трубкой. Карл Маркс.
И говорю я для чего-то в шутку:
— А вот скажите, с бородой и трубкой —
родные, что ли, на стене у вас?
И возмущенно захлебнувшись чаем,
он кашляет: — А мы вот различаем!
Эх, нынешние, черт бы вас подрал! —
И разъясняет искренне и строго,
что молодой — поэт один, Серега,
а тот нерусский, но философ — Карл.
Я встал со стула, подошел поближе,
воскликнул: — Да! Теперь и сам я вижу,
ты извини, не разглядел я, дед.
А все-таки не те пошли поэты,
а мудрецов таких — и вовсе нету
и, видимо, не будет двести лет.
Но он подул, постукал папиросу
и, как Сократ, хитрющий и курносый,
помыслил, улыбнулся, закурил.
— Ты спи на печке, вон тулуп у двери,
а что про двести лет — смешно, не верю,
ты на людей зазря наговорил.
И после я услышал, засыпая, —
на лавке повернулся он, вздыхая:
— Ты слышь ли, мужики, однако, есть,
всегда они имеются в народе —
ну, гении которые навроде... —
И засмеялся: — Им бы с печки слезть!
* * *
Послушай, батя, странный ты, ей-богу!
Ни слова, ни полслова о войне.
Я знаю, ты болтать не любишь много,
Но понимаешь, интересно мне.
И он ворчит: – Оставь меня в покое.
Возьми полтинник и кати в кино.
Ведь сказано, из всех искусств – какое
Важнейшее? Вот именно, оно.
И он кивает головой послушно,
Что молодые – те ещё друзья,
Что кой-кому не воспитанье нужно,
Да жалко, что их выпороть нельзя.
…Слова всё те же. Всё одно и то же.
Как далеко, однако, – тридцать лет.
В его рассказах так война похожа
На фильм, куда легко достать билет…
И в прошлое его нельзя пробиться.
Среди теней – и сам я лицедей.
Но он-то – не о действующих лицах,
Он говорит мне за живых людей.
Да что искать виновных, невиновных –
Не виноваты мы в судьбе иной.
Они и сами разбирались в войнах
Ничуть не больше перед той войной
ОРДЕН
На прохоровском поле
огонь замёл следы
и стали сгустком боли
две танковых орды.
И Бог взмахнул десницей,
рассыпав зёрна звёзд
за чёрной колесницей
в корнях седых берёз.
И под крестом раскосым
растаял дым долин
и золотым колоссом
раздавленный Берлин.
И травит кровь младенца,
и тянет на восток
серебряное сердце,
святящийся песок…
И катится за Одер,
за тенью гонит тень
святой отцовский орден —
и длится славный день!
КОЛОДЕЦ
И Бог один, и Родина одна
проходит стороной, рассыпав слёзы
и снег, согревший наши имена
под голой берестой седой берёзы.
И сразу вспоминают фонари,
о чём молчат задумчивые ели
и рассудительные снегири,
согретые дыханием метели.
И тает между небом и землёй
на зеркалах колодезного сруба
живая ртуть под коркой ледяной
в колоннах Храма, фабрики и клуба.
Ведут ступени вверх, ведут ли вниз,
и, бесконечно судьбами играя,
шумит о том, куда мы собрались,
косых дождей солома золотая.
И по следам, по кругу от крыльца
блуждает тьма, наполненная смыслом,
соединяя свет в глазах отца
и тень любви под сердцем материнским.
* * *
Война меня преследует повсюду.
Ровесник мира – до последних дней
Со всеми вместе праздновать я буду
Печальный и победный юбилей.
Какой ценой оплачена победа!
Быть может, из-за гибельной войны
Нет среди нас великого поэта,
Достойного истории страны.
Но каждый год, неясно до отчаянья,
Так тихо, что слышней растёт трава,
В минуту виноватого молчания
В земле гудят великие слова.
Они меня безмолвием тревожат.
Произнести бы их – а не могу.
Но кто-нибудь когда-нибудь – да сможет.
Придёт – и не останется в долгу.
* * *
Стоит, как призрак, за спиной,
за пеленой тумана
мой друг, который был со мной
в горах Афганистана.
Мы снова едем на броне
в клубах горячей пыли
среди своих в чужой стране,
где нас давно забыли.
Алеет утренний восток
не далеко, не близко –
звезда восходит сквозь песок
на стебле обелиска.
И слышен мерный гул колонн,
как будто все вернулись
под сенью выцветших знамён
во мглу российских улиц.
А ты остался навсегда
в пустынной трын-травище,
где плещет мёртвая вода
в глаза твои, дружище.
И облака плывут вдали
крылатыми тенями.
Сквозь холод каменной земли
смотри, что стало с нами…
* * *
Птицы летят над Москвой голубой,
над Москвой голубой,
над огнями в дыму.
Это не снег — оглянись, за тобой
перья белые падают в тьму.
В небе плывут миллионы теней,
миллионы теней,
кто вернет их назад...
Прошлое наше сквозь слезы видней —
оглянись, это души солдат.
Преодолев сорок медленных лет,
сорок медленных лет
как мгновенье одно,
это не сон, оглянись им вослед,
ты ослеп — оглянись все равно!
Тесно сердцам в лебедином строю,
в лебедином строю
на пути в никуда.
Это не дождь — оглянись, я смотрю,
как живая сверкает вода.
Что пожелать, ты стоишь в стороне,
ты стоишь в стороне
под святою звездой.
Лишь оглянись — над землей по стране
рассыпается свет золотой...
ПО МОТИВАМ ГРАЖДАНСКОЙ
Цикл стихов
1
Двуглавый орёл покачнулся у трона.
Закрою глаза – слышу крики ворон.
Сегодня в бою сто теней эскадрона
растают под сенью трёхцветных знамён.
Сверкают оружием красные цепи,
картавая стая летит по следам.
Рассыплюсь песком, стану ветром над степью,
лишь горсти земли никому не отдам!
Надеть ордена, господа офицеры,
наш долг – наша честь, и ни шагу назад.
За белую Русь, православную веру
в крови захлебнётся последний закат.
Взгляни в небеса – там шеренги застыли.
Когда с нами Бог уходил навсегда –
прощай, моя боль, – мимо сердца России
с погон золотых покатилась звезда…
2
Поцелую в гриву верного коня.
Три версты отрыву – вспоминай меня,
золотопогонный расстегну мундир.
Спи в траве зелёной, красный командир.
Под трёхцветным флагом с нами Царь и Бог,
за степным оврагом догоню свой полк.
Ах, как был я молод, грусть ты моя, грусть.
Впился серп и молот во Святую Русь.
Кончится в Париже наш донской поход,
я ещё увижу двадцать пятый год.
Где-то на закате в стороне разлук
песню о солдате допоёт мой внук.
Пропиталось знамя кровью голубой,
честь и долг за нами, правда – за тобой.
Нет конца погоне, оглянусь сквозь дым –
бродят наши кони по цветам ночным.
3
По золотым твоим погонам
струится мёртвая вода.
Покоя нет – и вновь по коням, –
за Дон уходим, господа!
И вновь расплескивают флаги
дым красный, белый, голубой.
Верны России и присяге,
за них бросаемся мы в бой.
Всё ясно с красно-белым цветом,
а с голубым ещё вопрос.
За ослепительным рассветом
мальчишка время перерос.
И полоснёт по Петрограду
из жёстких глаз голубизна.
Когда узнает он всю правду,
душа воспрянет ото сна.
Покоя нет – и вновь по коням;
там, впереди, горит звезда.
По золотым твоим погонам
струится мёртвая вода.
4
Стремена золотые со звоном,
эскадрон, ускользающий в тьму, –
это быль или небыль в бессонном
еженощном московском дыму?
Будет спать золотая столица
под сияньем рубиновых звёзд.
И вокруг – бородатые лица,
жёлтый снег и пушистый мороз.
Быстрый бой за оврагом у Яра
где-то в прошлом, сгоревшем дотла…
И красивый удар комиссара,
разрубивший тебя до седла.
И лежишь ты, не чувствуя боли,
свой народ не предав, не поняв, –
чьи там тени проносятся в поле
на прекрасных, как ветер, конях.
5
Блеск погон золотых и степные костры.
С нами Бог – пропадём, уходя от погони,
от судьбы, от России, от жёлтой звезды,
в небесах облака – это белые кони.
В беге бешеных дней отсверкали клинки,
в мире чёрных теней нет ни зноя, ни стужи,
на прохладных ветрах в дыме тают огни –
это ищут спасения белые души.
Прокатилась гроза над кровавой рекой,
тишина шелестит, книгу судеб листая,
и на том берегу мальчик машет рукой,
и летит сквозь туман лебединая стая.
6
Растает Русь, как сон в полях огромных.
Но вижу: за рекой дрожит туман,
и мчится сотня в островерхих шлемах,
и в чёрной бурке – красный атаман.
Как много силы в этой тёмной лаве!
Им цель ясна, у них достойный враг –
вне времени, навстречу вечной славе,
так в буйный ливень землю ест овраг.
А из глубин небес, в дыму рассвета,
сверкая грозным золотом погон,
под шелест слов опального поэта,
летит последний белый эскадрон.
И сильный сын сойдётся с лучшим сыном
за Родину, за веру, за любовь –
и ненависть пройдёт дождём бессильным,
и зацветёт на жирной пашне кровь.
И долго, долго, долго будут биться,
в заре туманной всхлынув без следа,
и закричит в лесу ночная птица
о том, что не узнаешь никогда.
БАЛЬМОНТ
Солнце катится в свой аут
и блестит паркетный пол —
в школе, где учился Бальмонт,
мы играем в баскетбол.
И несёт по следу снега,
вьёт под окнами река
дым серебряного века,
ночь с глазами мотылька.
Там, над площадью Соборной,
заводские трубы флейт
голосят мотив упорный —
победителей здесь нет!
И бродяга за метелью
тростью шаркает по льду —
снегири нам душу грели
в этом солнечном саду. * * *
Где-то всхлипывают спутанные кони
и звенит неиссякаемый ручей.
Сладкой брагой флягу верную наполню
из глубин давно растаявших ночей.
Гребень леса остановит у обрыва
ледяное колесо живой луны,
и развеют ослепительные гривы
металлический оттенок глубины.
Сердце, дрогни от разбойничьего свиста!
В паутине соловьиной звездных троп
пусть расскажет про судьбу кавалериста
иноходь, переходящая в галоп.
И приснится взмах крыла перед разбегом,
песня темная блуждающей души...
У последнего костра, за белым снегом
покатилась в небо шапка цвета ржи!
* * *
Бродит в небе ночь по самому по краю,
вдоль по лезвию невидимой луны...
Я зову друзей, я души собираю
на востоке и на западе страны.
И блистает за пустынными холмами
чистым золотом исчисленный запас —
тьма любви слепой, хранимая тенями,
соль земли живой, рассыпанной для нас.
Отзываясь то ли порознь, то ли вместе,
дышат бронзой ледяной колокола.
И молчат сердца, пропавшие без вести,
потревоженные волнами тепла.
И пускай совьет костер в своей короне
дым закатный всех бродяг или царей —
не остынет на распахнутой ладони
горсть рябины для пугливых снегирей!
* * *
Дремлет огонь ослепительных глаз
в искрах раскосых.
Песней любви захлебнулся без нас
пьяный философ.
Рыжей печалью насытит песок
сон о Кабуле,
если кольнет поцелуем в висок
глупая пуля.
Тянет свой круг мимо легких сердец,
помнит бродяга,
где расплескала небесный свинец
полная фляга.
Там, за холмами у звездных полян,
боли не зная,
пьет и не может допить наш туман
тьма золотая!
* * *
Серый в яблоках пляшет мой конь.
Дым костра стороной обойду —
пусть подарит нам рыжий огонь
лунный камень в зеленом саду.
Я не знаю, что делать с душой.
В паутине стеклянных ветвей
вздох случайный из песни чужой
расплескал золотой соловей.
Ночь пуста, и трава так нежна.
Я спугнуть тишину не боюсь.
Ледяная растает волна —
звезды выловят солнечный пульс...
И стоишь ты у края земли,
с небом вровень и с веком не в лад,
ослепительный ветер вдали,
дня крылатого темный закат.
* * *
Покатился полумесяц по дороге колдовской,
спутал гриву свою рыжую с рябиной.
И осталась на поляне ночь, согретая тоской,
тьма, разбавленная горечью полынной.
Я найду следы бродяги и когда-нибудь вернусь.
Если тает снег, душа не виновата —
эта горсть последних ягод, эта нить прозрачных бус
собирает стрелы в сердце у заката!
И пускай звенящей бронзой отзывается листва
и молитвы рассылает дым небесный —
снова славит пьяный ветер у забытого костра
всех, кому достались даром наши песни.
МОНАСТЫРЬ
Тянет душу след запутанный
на кругах тропы земной –
бездну Зосимовой Пустыни
не объедешь стороной.
И рассудовские жители,
соблюдая строгий пост,
говорят, что до Обители
много дальше, чем до звёзд...
Лучше дело иметь с сёстрами.
И молитву сотворя,
распахнётся за воротами
тишина Монастыря.
Там цветы в узорах дивные,
и возносят купола
над прозрачными руинами
волны лёгкого тепла.
И молчит Святая Троица,
затаив Благую Весть:
– Если Русь живёт и строится,
значит, смысл в заботах есть!
И сияют в стёклах гридницы
золотые небеса...
Глубже смотришь – ближе видится
дым любви, глаза в глаза. |
* * *
Пей кофе, конъюнктурщик юный,
кури «Пегас», пиши слова.
В глухом прибое славы шумной
пусть закружится голова.
Строгай стихи, пили поэмы —
и долго будешь молодым,—
пока в кругу любезной темы
не распечатаешься в дым.
Катись проторенной дорогой,
про что угодно воду лей.
Но меру знай — войну не трогай.
Отца родного пожалей!
* * *
Растает Русь как сон в полях огромных,
соединяя запад и восток,
затмив в небесных молниях и громах
рябины красной тлеющий листок.
Ещё далёк холодный час рассвета
и весь в тумане соловьиный сад,
пока от волн Амура и до Бреста
в забвенье бродит курский лейтенант.
И блещут солнцем рыцарские латы,
и танк отцовский в прашурной броне
идёт по следу вечного солдата
на северной и южной стороне.
И не тускнеет воин твой железный,
и не седеет бронзовая прядь —
у Бога отпечатана над бездной
магического ромба рукоять!
* * *
Бродит в небе ночь по самому по краю,
вдоль по лезвию невидимой луны...
Я зову друзей, я души собираю
на востоке и на западе страны.
И блистает за пустынными холмами
чистым золотом исчисленный запас —
тьма любви слепой, хранимая тенями,
соль земли живой, рассыпанной для нас.
Отзываясь то ли порознь, то ли вместе,
дышат бронзой ледяной колокола.
И молчат сердца, пропавшие без вести,
потревоженные волнами тепла.
И пускай совьет костер в своей короне
дым закатный всех бродяг или царей —
не остынет на распахнутой ладони
горсть рябины для пугливых снегирей!
* * *
Позвони — и я отвечу,
позови — и я приду.
Ты накинешь шаль на плечи,
словно черную беду.
Бусы красные на горле
блещут, каплями скользя.
Мы сыграли наши роли,
аплодировать нельзя.
Наклониться бы над тенью,
с губ слизнуть волшебный яд
и отдаться сновиденью,
прошлое вернуть назад.
Нежная, всплесни руками!
Но спокоен взгляд слепой —
там, за долгими гудками,
мы не встретимся с тобой.
* * *
Подари мне женщину, Армения,
светлую, как утренний туман,
золотую, как листва осенняя,
смуглую, как озеро Севан.
Обмани меня глазами быстрыми,
тайнами чужого языка,
чтоб слова прошелестели искрами
над тенями в замке из песка.
И не дай ни времени, ни срока мне,
только память в россыпи камней
за горами древними, высокими
на равнинах родины моей.
Белый свет затми ночными крыльями,
на прощанье молча оглянись –
как звезда над русскими равнинами
будет сниться мне другая жизнь.
Подари мне женщина, Армению,
светлую, как озеро Севан,
золотую, как листва осенняя,
смуглую, как утренний туман.
* * *
Чёрный дом до сих пор не снесли,
только ветер взлохматил стропила,
брёвна мощные мхом поросли
да крапива крыльцо утопила.
Дверь на запад, окно на восток.
Гул войны наплывает негромко,
словно пуля вонзилась в висок –
подкосила его похоронка.
И стоит он в убогом краю,
ждёт хозяина, хлопает дверью.
Ночь в деревне – как вечность в раю,
свет увижу – и в Бога поверю.
И в потоке стремительных дней
мы отметим хорошую дату.
В мире тайном печальных теней
послужи дорогому солдату.
* * *
За любовь или ненависть эту,
или зависть, не всё ли равно,
я по белому русскому свету
расплескал золотое вино.
Не судите меня, не судите,
темень глаз твоих – преданный знак.
Был я тенью под солнцем в зените
среди самых случайных бродяг.
Не с того ли в плену и на воле
ты такая одна как страна,
где лишь мёртвый не чувствует боли
и не пьёт золотого вина.
* * *
Сквозь пальто
истрёпанные души
светятся лохмотьями тепла,
не боятся лютой зимней стужи,
выжженные временем дотла.
Словно пламя выгибает парус,
и плывёт за ветром человек
в ту страну, где поджидает старость,
жгучим пеплом рассыпая снег.
О земле таинственной – ни слова,
в бездну опускаются слова…
Как прекрасна песня рулевого,
как близки пустые острова.
* * *
И мне пора отправиться в бега,
уж я давно поглядываю хмуро
на жёлтые крутые берега,
на глыбы скал ленивого Амура.
Хабаровск! Слышу гул твоей крови –
в холмах, как в зыбких волнах океана,
простором дышат улицы твои
и мощно бьётся сердце великана.
И ты прости мой долг перед тобой,
Амур, живой воды не пил я даром,
шепнёт душа на Волге голубой:
– О Русская земля! Ты за Уралом.
* * *
Женщина с весёлыми глазами,
я тебя любил и не любил,
жил в тебе и смехом и слезами
и, целуя в губы, счастье пил.
Я не знаю, нежность или жалость
власть имела, верх брала над ней.
В неизбежность мимо нас умчалась
золотая стая лёгких дней.
У хмельного счастья вкус солёный,
всё пройдёт, тебе я говорю.
Я и сам из осени зелёной,
как на солнце, в прошлое смотрю.
* * *
На стакане чёрный ломоть хлеба.
Миновало всё, чему не быть.
За отца, за Верстакова Глеба
с младшим братом водку буду пить.
И опять мерещится палата
и печальный блеск в глазах отца.
Выпьем за танкиста, за солдата,
он за жизнь боролся до конца.
Смерть хитра, язык её раздвоен –
в сердце брешь нашла, а не в броне.
Всё равно он пал как русский воин,
выпьем – на войне как на войне…
Слёзы или дождь – никто не знает.
Тает хлеба чёрного ломоть,
водка из стакана исчезает.
Брат по крови! В небе наша плоть.
ФИЗИК
Шелестели летейские воды
и тянул приливную волну
шум крылатых колёс парохода,
уходящего ночью в Дубну.
Пассажиры смотрели на берег
и стихал у костра, замирал
онемевший в холмах параллельных
равнодушный Московский канал.
И хватался за барную стойку,
перед дамами сыпался ниц
никому там не нужный нисколько
физик в шляпе из альфа-частиц.
Может, видел он тёмные реки
в переливах соломенных кос,
или куклу свою в телогрейке
у корней молчаливых берёз…
Будто в отблесках дня золотого
иногда вспоминает листва,
повторяет за ветром — и снова
забывает простые слова.
КОЛЕСНИЦА
Вьюнами свитые из вьюги,
опять зияют в бездне лет
и блещут звёздами кольчуги,
полночный впитывая свет.
И сквозь туманы, тень за тенью,
на лоб надвинув кивера,
обходит тьма свои владенья,
четвёртый Рим, эт сетера...
И ветер гонит круг за кругом
иных времён небесный гром,
и солнце тает над Амуром,
а западает за Днепром.
И рассыпается, и длится явь,
обретённая в огне, — снег,
золотая колесница и царь
на бронзовом коне.
РЯБИНА
Растает Русь, как сон, в полях огромных,
соединяя запад и восток,
затмив в небесных молниях и громах
рябины красной тлеющий листок.
Ещё далёк холодный час рассвета
и весь в тумане соловьиный сад,
пока от волн Амура и до Бреста
в забвенье бродит курский лейтенант.
И блещут солнцем рыцарские латы,
и танк отцовский в пращурной броне
идёт по следу вечного солдата
на северной и южной стороне.
И не тускнеет воин твой железный,
и не седеет бронзовая прядь —
у Бога отпечатана над бездной
магического ромба рукоять!
И снова осень сбрасывает листья
за тем холмом, которому молюсь —
прижав к груди рябиновые кисти,
как сон, в полях огромных тает Русь.
* * *
Холмы не так уж далеки.
Взлетая на помост,
оскаленные мотыльки
глотают пепел звёзд.
И слышен льда тягучий хруст,
судьбу себе напел
в златом сиянье алых уст
дым шелестящих стрел.
А может, просто вьётся снег
и, глядя на костёр,
молчит и тает человек
над безднами озёр.
И в глубине зеркальных глаз
мерцают сгустки тьмы –
одна дорога гонит нас
за дальние холмы.
* * *
Кто опутал нас звоном паромных цепей,
сохранил на крови затаённым дыханьем
за холмами, за далями скифских степей
золотое перо над серебряным камнем.
Или здесь только Русь сквозь другие костры
тянет, гонит под сердце в туманном раздолье
и крыло вдоль крыла, и стрелу вдоль стрелы –
над серебряным камнем перо золотое.
* * *
В этой маленькой деревне
по дороге на закат
обходя свои владенья,
шелестел зелёный сад.
И однажды сон чудесный
породил волшебный звон –
и явился, звякнув рельсой,
заблудившийся вагон.
Много надо ли тумана?
И рассыпала звезда
в искрах тьмы другие страны,
реки, горы, города.
Потянулись дни и годы
и свободы беглый дым…
Но летейских вихрей воды
стали снегом золотым.
И опять восходит солнце
и белеет в куполах
дом, куда душа вернётся
погулять в ночных садах.
* * *
Ночь пылает то ближе, то дальше,
и над пропастью звёздных лагун
точит меч свой на каменной чаше
коногон, стерегущий табун.
Угасает костёр или снится,
западая в иных временах,
тёмный след ледяной колесницы
на семи недоступных холмах.
И пронзая метель золотую,
скиф, опутанный лентами грив,
ловит отблеск серебряной сбруи
в седине заколдованных ив.
Нет волшебных зеркал – и не надо,
лишь бы видеть сквозь струи тепла
тень на солнечных плитах Царь-града,
меч на войлочной скатке седла!
* * *
В глубине листвы осенней
прозвенел и отсиял
сонный свет прикосновений
ослепительных зеркал.
И, собрав углами граней
время тёмное свое,
излучает лунный гравий
ледяное лезвие.
И меняя быль на небыль,
вскользь под сердце
гонит ртуть
золотой осоки стебель
на поляне где-нибудь.
Там растянутый на годы
совпадает никогда
календарь любой погоды –
в небе алая вода.
* * *
На лампе газета, чуть менее света,
но если поймать мановение тьмы,
в высоких полях уходящего лета
совьётся дыханье далёкой зимы.
В снегах затаится другая дорога,
продлится созвездий воздушная мгла
и ночь отзовётся, помедлив немного,
на взмах шелестящего в небе крыла.
Кто там заблудился, гонец или ангел,
и дом свой прославил навеки и днесь,
и Богу угодное слово оставил,
деяний благих златоустую весть…
У тайны судьбы упованья простые,
и тянет мой август ладонями в сад
из льда и безмолвия вечной России
сияние неугасимых лампад.
* * *
Собственность священна за час до сделки. Обе стороны должны быть вменяемы — срок давности безумия устанавливается законом.
Дени Дидро
Рыцарь в яблоках на сером
снарядился кое-как:
строгий галстук, парабеллум,
свежий пряник, кнут и фрак.
Грянул гром, в его раскатах
ливень выслал пару стрел.
Ветром сдуло тьму богатых
к беднякам на передел...
И ведет метла за угол
пыль, стоящую столбом,
отбивать поклоны пугал
пред соломенным снопом!
Снова челядь косит сено...
Может, кремль шумит не зря,
если собственность священна
для небесного царя?
* * *
Песня осенняя дышит полынью,
ветер задумчивый гладит листву —
с веток сбивая серебряный иней,
яблоки падают в белом саду.
Сам я пьянею от зрелого меда,
и подтекают янтарной тоской
геометрически четкие соты
или глаза в глубине восковой.
Поле молчит о безлюдном раздолье,
и на бревенчатых лапах избы
тянет осока, рисует без боли
молнии в линиях тайной судьбы.
Дрогнет ли брат мой, затерянный в смуте,
сон ли волшебный нарушит сестра —
всю соль земли соберет на распутьи
серая в яблоках тьма у костра!
***
Р. К.
Из глубины холодного рассвета
глядит в глаза зелёная тоска.
Там среди звёзд, поймав дыханье ветра,
живёт игрушка в замке из песка.
Не трогай тень, душа её бескровна,
и сердца нет у куклы заводной.
Ни тьма любви, ни царская корона
не потревожит сон волшебный твой!
И пусть из снега ночи её свиты,
она шепнёт с другим наедине
три слова той сентябрьской молитвы,
когда метель напомнит обо мне.
И бьётся в окна ветка золотая,
осколки дня собрав из всех зеркал…
Молчи, моё сокровище, я знаю –
неуязвим змеиный твой оскал!
* * *
Уходим, мы уходим — пело солнце,
и тлел песок потерянных границ...
Из-под крыла карги сюда вернется
ботинки шнуровать пятнистый принц.
Опять мулла рыдает по аулам,
глаза туземцев жёлты и слепы.
И строятся могучим караулом
верблюжьих гор мохнатые хребты.
Еще не съеден пуд заморской соли.
Другой февраль ведет в свои снега
Европы азиатские мозоли
по следу золотого сапога!
|
Прошел год со дня смерти выдающегося русского поэта Владимир Урусова (1947-2024).
