Борис Агеев

ДЕРЕВЕНСКИЕ ДНЕВНИКИ

Следующие записи >>>

29 июля 2010

Утром снял с гвоздика в шкафу полевой бинокль и вышел к лавочке у палисадника – обозреть подробности деревенского бытия. Ба-а, а на Чёртовом бугре пусто… Вот почему ночью на его склоне бродили огни и слышался отдалённый гул: бригада механизаторов из акционерного общества на трёх комбайнах по ночной прохладе за несколько часов смахнула пшеничное поле.

Каждый год, когда бываю в деревне в это время, с каким-то тревожным ожиданием осматриваю ниву на Чёртовом бугре. Рано или поздно её сожнут, ссеянные на стерню копнителем комбайна соломенные ряды закатают в тугие рулоны, прошитые вязальной проволокой, свезут на хранение под навес на машинном таборе. И когда это случается, с грустью признаёшься себе, что лето перекатило-таки невидимый рубеж и с этого дня начинается кроткое угасание природы…

Как я понимаю деревенских жителей! Когда они каждый вечер дожидались обязательного прослушивания прогноза погоды по чёрному ли ящичку радиотрансляционной сети, проработавшей в деревне до середины 90-х годов, по телевизору ли... Это для горожан нынешняя палящая жара наказание, от которого только спрятаться в реку по самые брови, для селянина – благоприятная для жатвы пора. Горожанин страдает, чтобы не пропотели майка и белые пижонские штаны, деревенский зной перетерпит, ожидая созревания колоса. Трёх редких тёплых дождиков, этим летом неглубоко промочившим почву на полях, вполне хватило, например, для полноценной вегетеции растений и налива хлебного злака. Озимые, правда, подвели – много хлеба вымерзло, но весенний посев позволяет надеяться… И как делиться с теми российскими областями, которые постигла бедственная засуха и где до сих пор не пало ни капли?

Вспомнилось опять, как шестилетним работал на комбайне у отца… В колхозе «Красный Октябрь» в то время был один прицепной комбайн РСМ «Сталинец». Ширина его жатки, если не подводит память – восемь метров. Не нынешний юркий горбатый немецкий «Терминатор», похожий на рейдовый катер, а океанское судно. Экипаж пять человек: чумазый от пыли отец с защитными очками на лбу - капитан-штурвальный; его помощник, голиком летающий по трапам в животно-опасной близости от верещавших маховиков, ремней и шкивов; две бабы-копнильщицы с длинными вилами на боковых площадках огромного накопителя соломы – их лица замотаны потемневшими косынками, только глаза блестят; тракторист. Помню тросик под рукой у рулевого, тянущийся к сирене на выхлопной трубе трактора. Один гудок – ехай! Два гудка – стоп… Всё кругом ревёт и стонет, раскалено от жары и механического напряжения.

И я, шестой, необязательный член экипажа – значит, юнга! – в пустом глубоком гулком зерновом бункере с деревянной лопатой в цепких руках. Моя задача – ровно разгребать лопатой по ширине угловатого бункера сыплющееся из верхнего шнека зерно. Зерно хлещет кипятком на голую спину, босые ноги проваливаются в плывущее озерцо. По мере прибавления зерна, распихивая лопатой раскалённую дробь по углам бункера, я поднимаюсь всё выше. Вот моя голова поравнялась с горловиной люка и я, наконец, с самой высокой точки комбайновой конструкции смог увидеть и взволнованную порывистым ветерком морскую ниву, и кудрявую поросль снегозащитной посадки, похожую на зелень необитаемого острова…

И вот уже сел на обод люка, ногами распихивая зерно по трущобам ненасытного бункера и с восторгом и страхом, как бы зерно не перелилось расплавленной струёй обратно на землю, машу отцу. Тот оборачивается, замечает мои сигналы и даёт трактористу два гудка…

Спустя пятнадцать лет всё повторилось. Только море было настоящим, называлось оно Японским, остров на горизонте был Хоккайдо, а сидел я на верхней деке выхлопной трубы, в проёме люка, ведущего вниз, в машинное отделение. Покопался в давних записях своих художеств и нашёл этот небольшой эпизод с происшествием в океане, впоследствии переосмысленный, - так явственно навеянный детскими переживаниями и ощущениями…

 

ОСТАНОВКА В ОКЕАНЕ

Случайная остановка главного судового двигателя ночью в открытом море, в декабре — всегда происшествие. Пока я, молодой человек двадцати лет, ученик моториста, по трапам выкарабкивался из машинного отделения — с пайол машины, расстеленных ниже ватерлинии, — на самую верхнюю точку судовой надстройки, на деку кожуха выхлопных труб, чтобы тай­ком покурить, внизу перепуганные механики искали причину остановки.

В свете полной оторопелой луны сверкали щетинки падающего инея, небо в мириадах звёзд с холодными колющими глаза иглистыми лучами необычайно искри­лось, а в зените, точно над моей головой, овеваемой крыль­ями одинокой чайки, оно, казалось, пылало. В сосредоточении гулкой тишины что-то проникло в моё сердце, я замер, свесив ноги в клубящееся тепло машины.

Покрытое зыбцой, в предощущении зим­них штормов, море легло недвижно, луна засветила на нём сверкающую поляну. По угасшему кильватер­ному следу в глубине воды дымило фосфоресци­рующим туманчиком. Ясно виделась черта горизонта, небо кругло обнимало и море, и замерший точно посередине моря сухогруз, и в каком-то астрономи­ческом центре меня, человека. Была такая нечеловеческая геометрия во всём, такие точные расклад и расчёт, что я не мог не восхититься.

Ни море, ни небо не казались ни живыми, ни мерт­выми, они где-то без усилий рождали живое, которое потом умирало, и сами не становились ни старее, ни ветше, но оставались юными, искрящимися светом. По отно­шению ко мне они не казались ни враждебными, ни дру­желюбными; и море, и небо были двумя частями целого —были одной вселенной — а я будто не из недр корабля выбрался, а выплыл из чрева Великого океана в родовых пленках.

Наверное, скажи я шёпотом одно слово со своей трубы — я же оробел и сидел молча — это слово, оттолкнувшись от поверхности моря и разрастаясь в своём значении, гулким эхом уйдет туда, в опрокинутую прохладную звёз­дную глубь. Почему-то я не сомневался, что там есть кому внимать

Прошло немало лет. Теперь я знаю, что до того мгновения я жил короткую жизнь сердца не чуя, одним умом и одним днём, но там, на деке, посреди океана, родилась моя душа. Теперь живу, как будто стесняясь кипения страстей, оберегаемый вторым зрением, что открылось у меня тогда.

Через две-три минуты не успевший ни остыть, ни расплавиться дизельный реактор снова запустили, он бодро взрыкнул, столб чёрного выхлопного газа ударил за моей спиной в высокое небо, на мачтах и надстройках вспыхнули сигнальные огни, судно тронулось с места и стало мягко и упрямо набирать прежнюю скорость.

На нём плыл уже другой человек.

Переписал поздним вечером эти строки, выглянул в сумеречное окно и сердце замерло: пустое поле на Чёртовом бугре перестало светиться…

 

28 июля 2010

На компьютере я ещё и работаю. Конечно, отвык писать рукой по бумаге, но поклонникам карандашных черновиков, в коих, по массовому писательскому суждению, столь ощущаема авторская забота о «живости» слова, отвечу – нет. На экране монитора каждое написанное слова выглядит окончательным. Строгость шрифта, выстроенность строк придают написанному такую основательность, что бывает боязно подступиться. Но одновременно так ярко становятся заметны вопиющие нарушения стилистики, а опечатки панически повергают в дрожь. И потом – на компьютере так удобна черновая отделка: можно целый вечер вертеть один абзац, переставлять его части, подбирать точные слова – и бездушная эта машинка безропотно подчиняется каждому твоему движению! А живость слова, правдоподобность написанного – не будем сочинять – сосредоточены-таки не на кончиках твоих пальцев, а в другом месте… И ещё достоинство – бумаги столько экономится...

Пишу на компьютере не только свои сочинения, но редактирую чужие рукописи, оформляю, пишу предисловия к книгам других авторов. Работа построчная, с «нуля», от «корки до корки», вплоть до оформления форзацев будущей книги, которые придают её облику основательности. Вот если бы потом удалось и корректора нанять – ведь от «блох»-опечаток в рукописи книги, при всех ухищрениях, никогда не удаётся избавиться вполне. Это могут только матёрые корректоры-правщики, коих в издательствах остались единицы. Они не только с первого чтения выловят опечатки, но и обратят внимание автора и редактора на стилистические погрешности, заметят фактические ошибки… Им нужны только глухая комната и побольше света.

Первая книга - Николая Шатохина, известного курского журналиста, редактора районной хомутовской газеты, исследователя биографии Пимена Карпова, нашего земляка, поэта и прозаика Серебряного века из плеяды «крестьянских» поэтов. Николай «минималист», пишет небольшие сюжетные или портретные произведения, вновь и вновь возвращаясь в детство, к первым послевоенным годам. Многие журналисты пишут в промежутках меж газетным строчкогонством, вкладывая волнение сердце в такие небольшие вещи, как Николай – и заболевание это неисправимо. По первой книжке его приняли в писательский союз и, что удивительно – писать после этого он не бросил. Сколько ни предлагал ему уйти от миниатюризации – объединить одним персонажем, например, мальчишкой лет восьми-десяти – все произведения о послевоенном детстве и написать полноценную повесть, он задумывался и вздыхал: «Не могу…»

И теперь задача: правильно выстроенной цепочкой его маленьких рассказов нужно «нарисовать», как бисером, цельную картину действительности… Успех или неуспех будущей книги придётся разделить с автором.

Ещё одна книга, собранная к 75-летию Михаила Еськова, давно готова к изданию – почти в полном составе она присутствует и на сайте Российского Писателя в разделе «Современная русская проза». Михаил принадлежит к верным выученикам и последователям школы Евгения Ивановича Носова, и в своей прозе исповедует добротный реализм.

Давно ещё, по возвращению своему с Камчатки в Курск, пытался участвовать в так называемой литературной жизни, интересовался авторскими читками и «обсуждениями» рукописей в узком кругу – увы, утерянная ныне традиция. На одном из моих рассказов Е.И. Носов оставил карандашную пометку: «Это сделано, а не написано!» В моём представлении «сделанность», умение сконструировать, технически «склеить» произведение, - признак литературного достоинства. Но из разговоров с Евгением Ивановичем, из анализа его прозы можно сделать вывод, что «написать» и «сделать» - едва ли не враждебные понятия. «Сделать» рассказ или повесть можно и на ремесле, но «написать» - сродни озарению.

Как регулярный литературный критик я не состоялся – для того необходимы призвание и дисциплина, но две работы о художественной манере и литературном мастерстве Евгения Носова попрошу земляка выложить на моей страничке. Надеюсь, это покажется интересным…

Добавлю в Дневниках лишь своё небольшое предисловие к последнему сборнику Михаила Еськова…

 

«…От дня отошедшего

Дети войны взрослеют быстро... От голодной среднерусской деревни удаляется громовый фронт, в болоте-бучиле за околицей по ночам копошится нечисть, шкворчит и булькает, днём из трясин всплывают человеческие черепа. После войны на затравеневшем болоте косят осоку на корм скоту, копают торф. Торфовый оброк налагается на детей, – мужчин осталось мало, а зимой в полустепной деревне протопиться больше нечем.

Подросток в полной мере переживает чувства взрослых – и голод, и любовь, и ненависть. Острота этих ощущений пронизывает прозу Михаила Еськова, придаёт ей исповедальный накал. Герой его рассказов и повестей потерял на войне отца и растёт без направляющей отцовской длани, без подсказки его опыта, ощущая в самом себе разрыв цепи поколений, дыру в передаче отцовского начала. Ему приходится сращивать концы наощупь, наугадку. Центром его вселенной становится мать, простая крестьянка. То самое малое горчичное зерно, из которого растёт дерево, простирающее сень на последующую жизнь подростка...

Нынешнее лукавое время сбирает свою дань. Игра вместо бытия, гаданья вместо знанья. К своим недостаткам люди стали причислять излишнюю отзывчивость, совестливость, чувствительность — те качества, которые отличают человека от зверя. Никто уже не может снять фильм, над которым, как прежде, плакали и смеялись бы миллионы, — такие фильмы сегодня научились лишь раскрашивать. Никто не возглашает великих целей, как, например, электрификация всей страны — теперь государственной проблемой становится замена одного сорта лампочек на другой.

В противовес бесстыдной театрализации сегодняшней жизни в мире Михаила Еськова проживают жизнь подлинную. Когда там, в бучилах скаредной деревенской нищеты, колхозный управляющий в наказание за сбор колосков на пожатом поле срезает единственную пуговицу со штанов подростка — это для него настоящая трагедия. Как и испорченные новенькие веревочные лапти, только что сплетённые старшим братом. Тёзка рассказчика из рассказа «Москвич Мишка» предлагает подумать о чём-нибудь хорошем, но «...как выглядит это хорошее, представить ничего не мог».

В мире Михаила Еськова много болеют. В каждых рассказе или повести кто-то опускается в паморочную муть, часто зависает на грани жизни и смерти. И «терпющий», раз в полгода умирающий Петька из рассказа «Петька вернулся!», и страждущая духом Евдокия Надёжкина из повести «Сеанс гипноза», которую нужно вылечить словом — они все ждут от людей сострадания и любви. Михаил Николаевич Еськов, сам бывший врач, признавался, что никогда в своей лечебной практике не мог пройти мимо страдающего человека и до последней минуты искал единственное, то самое, исцеляющее лекарство.

В этой во многом итоговой книге, которую читатель взял в руки, Михаил Еськов пытается срастить концы, протянуть ниточку сострадания от дня отошедшего, от той раненой яблони в саду (рассказ «Старая яблоня с осколком») из военного детства, поверх вселенского болота за околицей — к двуликой современности, в которой люди захотели зажить отдельно от своей души. Как ни много в той жизни было нужды, лишений и зла, но спасались прощением, ведь «кому мало прощается, тот мало любит» (Лк., 7.47). «Безрассудно буйные, подавленные необузданным страхом, стоики бреда и заживо умершие в безразличии ко всему, неспособные быть людьми, потерявшие разумение в человеческом обиходе», — душевнобольные из «Сеанса гипноза» тянутся к врачу Николаю Северьяновичу, как к пророку и предтече, — и «крохами от прежнего сердечного чутья чувствовали: явился тот человек, кто способен понять и пощадить»...

И Христос приходил не ради здоровых, но ради больных, ради нас всех...

 

Есть фотография, на которой Михаил держит на руках глазастого младенца — одного из своих правнуков, которые ничего из той, его прежней жизни, уже, конечно, не испытают. Младенец покоен и величав, а на растерянном лице Михаила застыла застенчивая, детская улыбка...

2010. Светлая седмица »

26 июля 2010 г.

Затеял рыбный суп. Мороженный магазиновый минтай, выловленный китайцами где-нибудь под Тайванем, оказывается дешевле, чем толстолобик из арендованного Алексеем Куроедовым пруда под моим домом. Водоприток из родников иссякает, стоячая вода в прудах начинает зацветать, затрат на известковую аэрацию воды требуется всё больше, а ещё подкормка, а дополнительный уход за мальковыми садками… И хотя конкуренция велика – на всех рынках вяло шевелится в таре полузадохлая прудовая рыба, - цены почти не падают.

В конце готовки в рыбный суп нужно влить ложку водки, чтобы подражал настоящей ухе, но за неимением оной плеснул вчерашнего военно-морского самогончику.

Саша появился во дворе – ходит огородной тропкой. Вернулся с поминок – сорок дней Николаю Грищенко, - и был уже весьма хорош. Сел на качели и начал скисать на глазах. Пока хлопотал с готовкой, выглядывал несколько раз, карауля, чтобы не заснул в теньке на траве. Но нет, ушёл к себе…

Один такой «отдых» ему дорого обошёлся: к самому интересному гендерному месту пригрызся клещ, коего и пассатижами не удалось оторвать. Пришлось Саше ехать к хирургу во Льгов.

А клещи… Появилась эта тварь лет пять назад, и с годами её всё гуще. Из сотни клещей два энцефалитных. Нет бы что хорошее к нам своим ходом доехало, а то вот это…

Да, Грищенко, по-деревенски Буц. Отец приехал с Украины, женился на местной. Породил трёх сынов, одинаково рослых, круглолицых, дебёлых. За несколько десятилетий отстроился, всем сынам поставил добрые кирпичные дома. Вообще хохлы в нашей кочановской среде более трудолюбивы, чем местные, спайка у них крепче: братья тут никому в обиду не давались. Младший из Буцев, Николай, женился на одной из сестёр Данниковых, Татьяне, - она заведует Глиницким сельпо. У них уже внуки. И заболел Николай меланомой, раком кожи. Что было неудивительно, поскольку летом всегда ходил почти без одеяний. После лечения-облучения зараза отступила на время…

И вот взыграло что-то у мужика. Бросил жену, детей, внуков и ушёл жить на другой конец деревни к соломенной вдовушке с ранней сединой в волосах, - с ребёнком. Помоложе она была Татьяны. Через год, а может, и раньше – вернулся. И ходила за ним последние дни, и любимым мёдом его кормила, и последний вздох его приняла она – всё та же терпеливая и всё простившая Татьяна…

Родственников на похороны много наехало. Машины всё больше «мерседесы» и дорогие «ДЭУ» - стоял у дома целый автопарк…

 

К моему нетбуку подсоединён телевизионный тюнер, девять каналов аналоговых здесь принимается. Смотреть особо нечего, но по привычке контролирую телеэфир через крохотный экран тюнера, размером со спичечный коробок, в уголке монитора. Новостям не доверяю, в них много тьмы, вследствие особо развившегося в последнее время умолчания о подробностях событий. Врёт даже Евроньюс. За подробностями приходится лазать в Инет. А там доложат с форумов такие детали, что скоро тянет отключиться вообще.

Вообще - всё плывёт. Поезд, например, упал в Индии с рельсов. Комметарии таковы, что позволяют подозревать не только зазевавшихся машинистов, не увидевших промоину на путях, но и козни тамильских сепаратистов, воздействие колдунов, мировой экономический кризис, диверсию протестантов против властей, активную фазу Луны… Причина события тонет в обмысливании и толкованиях. Инет переполнен духом толкований, толкования тем беспощаднее и бесповоротнее, чем надёжнее степень шифрования имени и точных электронных адресов толковщиков. Надёжность же шифрования дозволяет и больше безответственности.

Подумал, и решил: так это и есть свобода! Бог её ни за кем не отменял, свобода есть причина существования этого во многом лживого мира… И если приходится окунаться в океан суждений – выбери из них самые правдоподобные, а они тоже в Инете существуют – и положись-ка на здравый крестьянский смысл.

Так что Инетом я не брезгую.

" Мне и раньше приходилось замечать за людьми, выросшими после гражданской войны в атеистической пустоте, убежденное и во многом прямолинейное противостояние религии как феномену идеализма, а не феномену культуры. В их филиппиках против церкви слышалось что-то марксистское, емельянярославское в то время, как на самом деле они идеализм порицали не столько за то, что он не может стать материализмом, сколько из чаяния святости вообще, которой - так уж устроено среди грешных людей - не только церкви недостает, но в самой жизни мало: а чем меньше святости, тем она желаннее. ".

Борис Агеев "Сколько терпения человеку нужно" (Цикл очерков о старых людях Курской глубинки)

24 июля 2010 г.

Наткнулся в Интернете на романтическую историю страсти женолюба Андрона и французской актриски, потомицы старинного русского рода Гагариных. Родословное древо Гагариных весьма раскидисто и нельзя быть уверенным, что та актриска – внучка или правнучка нашего злодея Гагарина, забитого мужицким дубьём в кочановском логу. Этот барин любил ходить на охоту с дорогим ружьём и с натасканной не на зверьё огромной собакой. То ли ради забавы, то ли из презрения к чёрной крестьянской кости, то ли вообще из ненавистнического нрава притравливал он, притравливал этой собакой наших мужичков… Его и самого прозвали Собакой. Мужички не стерпели, ночью подкараулили, забили его и прикопали наспех в логу у мелкого ручья. Усадьбу разгромили, разграбили и сожгли. Его жена, барыня богомольная, которую почему-то в деревне любили, с детьми успела убежать и скрылась за границей. Следствие скоро зашло в тупик: начинался февраль 1917 года… Потомки Гагариных ныне живут в Голландии и Франции…

Убийца Гагарина дед Зайцев ухаживал за княжеской могилой до самой ветхой старости – видно, чем-то она была ему дорога. Потом какой-то умник предложил направить стоки колхозного свинарника в пруд, запущенный в логу, и теперь на могилу русского аристократа наплыл метровый гнёт навоза, а сверху стал слой зацветшей воды… Пожалуй, я из тех немногих деревенских, кто со слов матери знает точное место, где погребён князь. В его мелкой могиле под спудом должны лежать ещё и собачьи кости.

Который раз убеждаюсь, что страсти – не обуздаемые сердцем и рассудком чувства и побуждения – самая злопобедительная сила. Социальное – потом.

То-то наша история имеет такой горький привкус.

…Андрон, сказывают, написал целую книгу о своих жёнах и любовницах – а их было много. Недавно и один нобелевский лауреат в художественной форме изобразил похождения молодости и вспомнил всех своих поблядёшек.

Приличные вроде люди…

 

Утром звонок. За воротами молодая дородная цыганка просит перины. Муж её поставил «жигулёк» у колонки, окатывает его из ведра водой - жарко. Несколько раз за лето они ездят на промысел, скупают старые перины, моют, перебирают пух и шьют новые подушки... Знаю, что цыган нельзя пускать во двор, разговариваю через порог: «Самому нужны. Братья приезжают, сёстры, спать на чём…» И это правда. «Ну, послушайте – хоть одну…» Закрываю ворота, а вдогон: «А аккумуляторы есть?». Они ещё забыли про металлолом. Но что в нашей деревне для цыган?

Вышел на огород подкопать картошки. Лопата сама уходит в землю с шорохом, как в порох. Плети стали желтеть, картошка белая, твёрдая, сладкая - но средненькая.

Участок я, конечно, подзапустил. Из тех 30 наследных соток под огород оставил соток восемь. Полоть помогал Саша Посметьев, сосед через пустой дом. Он моложе меня на семь лет, медлительный, худой, коричневый, с начавшейся лысинкой. В детстве мы с такими уже не играли. С ним что-то случилось… Работал на большегрузах на Байкале, потом охранником, потом опять шофёром. В Курске остались жена и квартира, а он вернулся в дом своей тётки, поскольку пустой родительский дом рядом занял младший брат, с которым они в давней вражде. И в детстве всегда дрались на потеху всей улице.

Денег у него почти нет, иногда ходит подработать к арендатору на пруд, то ракитовые пни корчевал, то колол дрова за двести рублей в месяц. Он заходит ко мне попить с любовью кофе с сахаром, я не забываю ему привезти из города дешёвых сигарет. Иногда посылаю его за самогоном и мы потом вечерок-то и скоротаем. Правда, говорить с ним не о чём, у него нет воображения, нет судьбы, а все рассказы вертятся вокруг того, как с начальником автобазы враждовал. Но он, к удивлению, надёжный человек. Чужого не возьмёт. Даже принял опеку над домом и всех в околотке предупредил, чтобы ни-ни… Так что во время моих отлучек в Курск материн дом ни разу не тронули. А публика здесь разная.

Осмотрелся на огороде. От того огромного сада, что мы со старшим братом сажали в отрочестве по повелению отца, остались шесть яблоневых корней и задичавший вишенник. Отец не посмотрел весной на участок – а весной было видно, как с полей половодье струилось наискосок территории, рядом с будущей летней кухней. Здесь и оказался подпочвенный ток. И все посадки благородных сортов в этой зоне со временем начали сохнуть. К тому же в дальнем секторе участка, на щебнистой руине княжеского скотного двора, проссанной на века, ничего не росло, кроме сорного американского клёна, хилого малинника и адской крапивы.

Насаждать сад мне пришлось пятьдесят лет назад, - когда я ещё не понимал святости этой отцовской затеи. И мне же пришлось выкорчёвывать этот сад от полуживых деревьев: много места они занимали, тень мешала огороду – да и всех яблок некому было съесть. У меня, тогда сорокалетнего, сил ещё было много, яблоню срубал и пень выкорчёвывал за час, потом, правда, целый день уходил на распиловку и разделку ствола и веток.

Расчистил участок. Теперь пусто, кругом бурьян… И думаю: если умно сажать новый молодой сад, то – для кого?

 

В мае исполнилось 30 лет со дня смерти отца… И вспомнилось из детства почему-то самое тяжёлое.

Отец пил. Запои иногда по три недели. Зимними вечерами мы, дети, поделаем уроки, повалимся в кровати. Мать заложила печку, потушила керосиновую лампу. Но спать нельзя. Потому что скоро вернётся отец, а возвращается он в таком возведённом состоянии, что сразу начинает бить в дверь сапогами, поленом, а то и ломом, отчего из полусонного забытья, вздрогнув всем телом, возвращаешься в тускло-керосиновый чад действительности. Этот звук – предвестье очередной безобразной, страшной сцены. Мать со слезой в голосе через сенную дверь сперва уговаривает отца уйти, он распаляется ещё и в ярости начинает ломать дверь… В хате хватает мать за волосы, таскает по полу, бьёт её в лицо. Мы с разноголосым плачем жмёмся по углам. И как же хотели, чтобы мать его победила, постылого, вывернулась из его рук и наступила бы на его жестокую выю!.. До утра он не давал передышки, брал гармошку и пел песни тяжёлым, хриплым, неузнаваемым голосом. А днём на упрёки матери и её причитания о том, что она обошла всех в деревне и запретила подавать отцу выпивку, он хмуро отводил глаза: «Свинья грязи найдеть». Мать жаловалась и председателю, и в профком, но отца ничего не брало: недавно его в Кремле наградили орденом Трудового Красного знамени, отец считался в нашем колхозе незаменимым и каждый на деревне почитал за честь поднять с ним стакан.

И так несколько лет. До той поры, когда старшему брату Юре исполнилось четырнадцать лет, а мне двенадцать… Юра бросился на него, толкнул, схватил за руку, я заломил ему другую руку и мы, ещё мальчишки, неожиданно дружно, с ликованием повергли его на пол, - грузного, ошеломлённого. Помню только, как мои детские кулачки отскакивали от его очугуневших скул, мать ястребицей пала на его грудь и с бабьими подвыванием начала слепо, исступлённо бить его лицо. Все свои слёзы, всё женское страдание и всю материнскую горечь вымещала она в эту минуту, так что мы с Юрой в испуге отшатнулись от неё. Отец же только мычал с кровавой пеной на губах, дергал головой.

…Утром он повернул к нам с Юрой опухшее лицо, посмотрел новым, оценивающим взглядом и его разбитые губы искривила жалкая усмешка: «Хорошо батьку бить, а?..» Но с этого дня он укротил нрав и ни разу больше не поднял руки на мать.

Юра не простил его. И уехал из дома сразу, как получил аттестат зрелости. Младший брат Володя однажды вскричал: «Ни разу не приласкал! Отец…» Думаю, он всё-таки был хорошим отцом. Помогал нам доучиться, возил устраивать кого на работу, кого на житьё к родственникам. Оставался человеком надёжным, защищал мать и помогал ей. Он просто не знал уменьшительного и ласкательного значения слов…

Я любил его и иногда страшился. В моём теперешнем представлении в образе отца, в его судьбе и характере воплощалась та русская широта, пагубность которой на одном его примере становится такой очевидной. Необузданность нрава, звериное в родном человеке, как тёмная ударная волна - так гнетуще воздействовали тогда на хрупко-стекольную детскую душу! Но у меня до сих пор нет по отношению к нему тяжёлого чувства. Только скрытая трещина по жизни пошла, потому что знаю то, чего не пожелаю другим детям – знаю, что такое бить отца.

И до этих лет ещё иногда по ночам вздрагиваю всем телом и просыпаюсь. Жена сперва пугалась, потом привыкла. Врачи говорили о последствиях детского невроза.

Вспомнил об этом и написал, чтобы выговорить, отдать на люди. У литератора есть ещё эта особо не выбалтываемая способность переложить душевную тяжесть изнутри вовне, вынуть её из чёрного футляра, после чего со временем наступает облегчение. Может, и теперь отпустит…

 

Сегодня, в последнее воскресенье июля – ещё и День Военно-морского флота. Я служил в советское время в сухопутных войсках, но маяк на острове Карагинском, что в Беринговом море, на котором провёл несколько молодых лет, входил в структуру Тихоокеанского флота, как подразделение Гидрографической службы. Так что это и мой день! И приведу в заключение маленький эпизод из первой книги моей одиссеи «Хорошая пристань». Новые сторожевики, кажется, 1972 года постройки, уже выходили на патрулирование камчатского побережья.

« Митя зашёл за Бакланий мыс, посидел в полуразвалив­шейся охотничьей избушке, всматриваясь в поднимавшиеся на мелководье пологие дугообразные валы, с монотонным шумом падающие на песчаную косу. Ветер в этом месте разгонял не­шуточную волну, трепал ломкие, свежеподмороженные стебли травы на береговой бровке, свистал в брёвнах опавшего сруба.

Небо опустело, птицы ещё раньше понемногу улетали на юг, не стало слышно на берегу ни чаячьего гама, ни бакланьих выкриков. Редкий припоздавший баклан нёсся к пустой скале, облитой белёсыми потёками, садился на выступ, растерянно вертел длинной шеей, не обнаруживая вокруг сородичей...

Спустя несколько минут Митя заметил в зыбкой дали кон­тур судна, неторопливо идущего траверзом острова. Бинокль приблизил крашенный маскировочной шаровой краской борт с большим серым номером выше ватерлинии, его надстройки, весь его хищно-стремительный силуэт, в очертаниях которо­го Митя узнал сторожевик. На флагштоке ветер пластал тугое бело-синее полотнище, тоже указывающее на принадлежность судна к советскому военно-морскому флоту. Митя долго про­вожал его зрачками бинокля с чувством непонятного удовлет­ворения, как будто военный корабль своим форштевнем рыл в волнах безграничного моря ограждающую остров волшеб­ную борозду, которую никто никогда не смог бы переступить. И смотрел до тех пор, пока корабль, как призрак, не скрылся в дымчатом просторе».

С праздником!

"...Баба Дуня находилась, может быть, и не на корабле веры, а на утлой ладейке, но ее скорлупка прошла целый век насквозь, не потерпев крушения. Должно быть, в скромном движении ладейки по волнам житейского моря и нужно искать источник ее душевного долголетия. Сын бабы Дуни Михаил, врач и писатель, в одном из своих рассказов о полуголодном военном детстве с травяными супчиками и молочной забелкой, вспоминал, как мать каждое утро начинала с молитвы, в которой просила хлеба насущного на текущий день, чтобы накормить и сохранить своих “писклят”. Сын угрюмо спрашиваел: “Молишься Богородице, а икона Николая Угодника”. “Молюсь святому месту”, - отвечает ему мать. Наверное, баба Дуня и сохранила внутренний мир непорушенным, потому что во все скудные годы было у нее в душе святое место. Оно у каждого должно быть.

Борис Агеев "Сколько терпения человеку нужно" (Цикл очерков о старых людях Курской глубинки)

23 июля 2010 г.

...Наконец, принял наследство. Оформление его тянулось больше года, стоимость юридических бумаг превысила цену родительского гнезда в три раза: за дубовый дом пятидесятилетней постройки здесь дадут, может быть, 7-8 тысяч. Участок земли составил 30 соток, но межевание проводить не с кем - по одну сторону пустырь, с другой стороны соседи вымерли несколько лет назад. Да и само принятие наследства - процедура в наших краях дикая. Опустевшие дома умирают быстро, а чтобы добро не пропадало, соседи их растаскивают по нужде. Но после ухода в лучший мир матери мы, её пятеро детей, решили сохранить дом, где она скончалась, чтобы было куда вернуться, погостить, а смотрителем выбрали меня, поскольку перешёл на пенсионный статус и живу неподалеку, в Курске.

В деревне мне лучше, чем в городе. Хотя большую часть жизни провёл в городах и посёлках городского типа - город не полюбил. Поскольку в городе нет единственного, почему тянет вернуться в деревню - благодатной тишины. От нынешнего палящего лета спасаюсь под вентилятором, хожу макаться под душ; в окно с кисейными занавесочками видно, как порывы знойного ветра колышут ветви каштана, и только к утру здесь настаивается толика прохлады. И в предрассветном мареве на склонах Чёртова бугра выплавляется червонно-золотой слиток пшеничного поля, сумрачно ерошится на его вершине лесок Жёрновец...

Московский товарищ, мой земляк, предложил открыть в его издании свою рубрику. Долго сомневался, думал, зачем оно мне нужно, ведь миллионы людей, юзеров Интернета, как их ещё называют, пишут дневники, находят своих читателей, общаются в воображаемом электронном воздухе и - неужели бывают счастливы? Однако потом подумал, что для меня литературный Интернет - совершенно новая область общения, куда перемещается массовый пользовательский интерес, а вполне возможно, что там и собственных читателей окажется больше. Хочешь, не хочешь - а пишешь всё-таки для них... К тому же взятое обязательство дисциплинирует, заставляет бороть собственную леность, к которой так располагает деревенское бытие. А потом: эти записи могут составить ядро будущей, во многом необычной книги - возможно, и последней... И я решил попробовать.

Открываю окошко нетбука, через присоединённый к нему цифровой модем начинаю рассматривать мир, вслушиваться в него - и многое отсюда видится иначе...

Но сперва нужно вернуться к начальной точке, к истокам.

Деревня моя во Льговском районе Курской области носит самое деревенское название - Кочановка. В лучшие годы она состояла из сотни дворов, в каждом из которых водилось не менее двух-трёх детей, в иных - как в нашем - и пятеро, а в иных и семеро. В семье Данниковых, например, появилось шестеро девок - и ни единого наследника. Отец впал в сумрачное состояние, стал спиваться и скоро умер.

Деревня всегда рожала много, а после войны вдвойне. Думаю, "производство" отечественной истории, не сопоставимое своими масштабами ни с каким другим, оказалось возможно именно по причине избытка населения - было кому идти на край света и кем жертвовать на полях сражений. Теперь вот история обернулась, источники иссякают, деревня пустеет. Как мать говаривала: хоть голым по деревне пробеги - никто и не выглянет. Но это к слову.

Соседнее село в полукилометре от Кочановки зовётся Глиница, оба селения были княжескими вотчинами Толстых и Гагариных. Но чтобы не повторяться, попрошу земляка разместить на сайте цикл моих давних очерков о старых людях курской глубинки, в которых находится много сведений о моей родине - и дать ссылку на это место. Добавлю только, что из четырёх "героев" этих очерков последней претерпела моя мать. Некоторые обстоятельства того времени станут понятны из прошлогоднего интервью в "Литературной России": http://www.litrossia.ru/2009/38/04515.html.

Волока Чуваков умер три с половиной года назад, он перед этим молча болел, однажды вышел из дома и скончался во дворе. Я как раз гостил у матери, но не мог заставить себя пойти и отдать последний долг человеку, с которым в детстве так много было связано. А когда его племянница при встрече справедливо упрекнула меня в этом, я не нашёлся ответить, и только сказал, что Волока в моей памяти остался всегда жив.

Кажется, она поняла...

Следующие записи >>>

Вернуться на главную