1

— Где мои сыночки? Вы не видели моих сыночков? Куда они ушли?..

Старая безумная женщина каждый день с утра до вечера, много лет подряд, сидя возле забора на лавочке, суетливо всматривалась в прохожих и задавала им один и тот же вопрос.

Забор волнообразно полузавалился – местами в направлении огорода, местами от него. У избушки, которая виднелась за огородом, с одного угла осел фундамент. Крышу, ставни и наличники с каких уже пор не перекрашивали, и давняя лазурь (точнее, её сохранившиеся участки) вспучилась, отслоилась, а по цвету была теперь мрачно и многозначительно темна. Всё обветшало, рассохлось, заржавело. Хотя забор добрые люди пытались ставить, подкрепляли кольями, но он снова падал. Кто-то недавно обмазал глиной завалинку и часть передней стены, где в брёвнах появились широкие трещины, идущие от торца к торцу по чуть винтовой линии. Старая лавочка отшлифовалась: в сумерках на ней, в тени обступивших её сиреневых кустов целовалось не одно поколение влюблённых. Парни изрезали лавочку перочинными ножиками, и она сплошь запестрела изображениями сердец и заветными именами.

— Гражданин! Гражданин! Постойте! Вы не видели моих сыночков? Петю с Колей! Они ушли погулять, и я их никак не найду! А уже темнеет!

— Нет, мамаша, к сожалению, не видел.

— А вы, гражданочка?

— Ах нет!.. Извините, я очень тороплюсь.

— Может быть, ты, девочка, видела?

— Нет, бабушка Люся, и я не видела. Но они, конечно, придут…

— Да… Да… Я их жду… Ребята, куда же вы? Вы не видели моих сыночков?

— Что это она? Чокнулась – да? Ну, даёт!

— Молчи! С ума она сошла! Детей у неё убили! Выключи свой дурацкий приёмник!..

На избушке между окнами алели три пятиконечные звезды: их выпилили из фанеры и приколотили гвоздями школьники. Такие звёзды – одна, две, три, по количеству погибших в семье на фронтах Отечественной войны, висели в этой подмосковной деревне на многих домах. Волосы женщины седы. Головной платок сполз ей на шею. Сама она была бледная, истомлённая, с провалившимися глазницами. Одной рукой старуха держалась за лавочку, другую протягивала и вопрошала с надеждой, вежливо, но настойчиво, привставая вслед прохожему. Она немного напоминала галку: такое впечатление вызывали чёрный цвет одежды и манера по-птичьи, удивлённо наклонять голову. И глаза были галочьи – пустые, чёрные, ибо в них сильно расширился зрачок. Сперва у неё убили мужа, потом одного за другим сыновей. Когда погибли дети, она сошла с ума; и с тех пор время для неё остановилось и сместилось в ту пору, когда женщина была совсем молода, выходила на деревенскую улицу, искала взглядом заигравшихся где-то ребятишек и спрашивала у всех подряд:

— Вы не видели моих сыночков?..

Она не сознавала горя, лишь испытывала беспокойство, поэтому из её глаз не пролилось ни слезинки.

У неё уже недоставало сил ходить по улице, и теперь она сидела на лавочке. Старуха не была никому опасна и никому не причиняла неудобств. Те, кто привык видеть и слышать несчастную женщину, шли себе мимо и отвечали так, чтобы не лишать мать надежды, а самим не испытывать угрызений совести. Другие, дачники и заезжающие студенты, повстречав эту женщину впервые, терялись, торопились уйти. Она сидела и спрашивала о сыновьях во все времена года и всегда была одета в пальто, валенки и платок, потому что ни собственная кровь, ни солнышко её уже не согревали. Иногда часть дня старуха проводила у себя во дворе и что-нибудь там делала. Едва ли в это время её озарял разум, скорее, ею руководила инерция хозяйки, но действия старухи выглядели осмысленными: она была примитивно чистоплотна и стирала, затем протягивала от дома к сараю верёвку и вешала на неё тёмное, застиранное тряпьё, летом выносила проветривать верхнюю одежду, в том числе два детских костюмчика и два пальтишка. Она сама готовила себе поесть и ухаживала за огородом, который ей вскапывали соседи.

Ей снились вполне осмысленные сны, только смещённые по времени. Почему-то часто старуха видела то, как она, совсем юная мать, стройная, по-крестьянски налитая и сильная, стояла в ледяном ручье и с наслаждением ополаскивала ноги. На берегу ручья сидели пятилетний Петя с шестилетним Колей. Старшенький утопал в отцовском картузе, младший был с непокрытой светлой, как лён, головой. Отец виднелся в луговой траве, выросшей ему по пояс. Он подтачивал брусом косу и усмехался, оглядываясь. Стоял ослепительный знойный день. Трава изнемогала от сочности; из красневших в ней гвоздик текло клейкое вещество, ромашки были целомудренно белы, крупны и упруги, а меж ромашек распределились блекло-синие васильки; стрекотали кузнечики, летали бабочки и стрекозы, красивый, будто холёный, шмель натянуто и монотонно гудел. Молодая мать распустила на спину волосы, расчесала их гребнем и опять начала свивать обеими руками в крупный тугой узел. Она чему-то улыбалась, чувствуя истому в кристально чистой, обтекающей щиколотки воде, с детей переводила взгляд на мужа, с мужа на детей. Петя с Колей щурились от солнца и тоже улыбались; муж что-то кричал издали, но его счастливые возгласы рассеивались в тончайшем призрачном звоне, характерном для жаркой погоды. Было ли всё это именно так, или волнующий сон составился однажды в молодости из многих случаев яви? Она видела этот сон и была счастлива. Но неожиданно просыпаясь, старуха приподнимала над кроватью голову и спрашивала в темноту:

— Где мои сыночки? Вы не видели моих сыночков?..

Однажды с ней что-то произошло. Её вопросы стали утрачивать автоматизм и монотонность. С каждым днём старуха сильнее беспокоилась, озиралась по сторонам, приподнималась с лавочки и, произнося те же слова, не всё договаривала, не заканчивала интонацию фразы; в голосе её явственно слышалась растерянность. Может быть, для несчастной матери эти три десятка лет после войны промелькнули как время от полудня до сумерек. Может быть, для неё наступил поздний вечер, а Пети с Колей всё не было, и она, заволновавшись по-настоящему, не знала, как об этом сказать, ибо, кроме того что повторяла много лет, всё остальное разучилась говорить.

Старуха начала приставать к прохожим, останавливала их, после обычных вопросов пристально вглядывалась в лица и, сжав зубы, нащупывая ускользающую мысль, издавала звук:

— М-м-м…

Казалось, в её глазах вот-вот появится одухотворённость, движение; спадёт пелена безумия, мелькнёт осмысленный взгляд, а из уст старухи потечёт разумная речь. Она уже злилась, что её никак не могли понять, чего-то добивалась, требовала, цеплялась за руки, за одежду, обнаруживая при этом неожиданно большую физическую силу. Мимо её дома стали бояться проходить дети. Да и взрослые по возможности избегали вытоптанной тропки, сворачивали на траву.

2

Целый месяц в деревне жили два офицера-лётчика. Они приехали сюда со своими жёнами и поселились у одинокой хозяйки.

Лётчикам было по тридцать пять – тридцать семь лет. Оба испытывали самолёты и дослужились до званий полковников. Первый, Николай Сарьян, был плечист и плотен, носил усики. Его подбородок при самом добросовестном скоблении не выбривался дочиста, карие глаза глядели спокойно и хладнокровно. Другой, Сергей Завьялов, был высокий, стройный, настоящий русоволосый славянин, по внешнему виду Алёша Попович, по натуре, видимо, лиричный, тонкий человек. Его взгляд нередко становился задумчив, лоб хмурился, переносицу бороздила морщина.

Жёны лётчиков (у Сарьяна – Лена, а у Завьялова – Вера) ещё не сделались матерями, хотя у Лены уже талия теряла тонкие девичьи очертания. Вера, стройная, смуглая, была женщиной возвышенной и сдержанной. Её подруга, напротив, обладала открытым, ярким темпераментом.

Каждое утро, очень рано, все четверо шли на реку купаться. Жёны, одетые в пляжные халатики, несли на плечах полотенца; мужья в одной руке держали по удочке.

Женщины, выбрав поудобнее спуск, сразу входили в воду и, обе хорошие пловчихи, не боялись заплывать подальше, и оттуда, где они находились, слышался мелодичный заразительный смех. Мужчины прежде всего дрожащими руками настраивали удочки, надевали на крючки припасённых червяков и, уйдя далеко в сторону, ловили в укромных местах, а удовлетворив первое жадное стремление поймать что-нибудь, втыкали удилища в грунт и тоже купались, оглашая реку диковатым фырканьем, всплесками и криками:

— Ух, хорошо! Хорошо!..

Затем оба бегали по берегу, находили заросли крапивы, кусты тальника и даже смородины, увитой хмелем, и носились, продирались по заведённому для себя распорядку, для укрепления воли и нервов, чувствуя могучее здоровье, уверенность, жажду жить, наслаждаясь мирным счастьем, которое в самой страшной из войн завоевали для них отцы и деды…

— Вы не видели их? Ну где же, где они?..

Сперва лётчики и их жёны сами не встречали несчастную старуху, только слышали о ней. Жили они ближе к реке, чем она, и первое время, увлёкшись купанием и рыбалкой, ходили лишь в одном направлении; но вот, спустя неделю после приезда, их тоже коснулся и потряс окрик с деревенской лавочки.

Однажды после прогулки по лесу, видневшемуся в противоположном конце деревни, Сарьяны и Завьяловы возвращались домой. Услышав голос старухи, все четверо невольно замерли. В действительности она вызывала куда более сильное впечатление, чем в пересказах. Протягивая руку и глядя огромными жуткими глазищами, она несколько раз повторила свой вопрос. Женщины занервничали, поспешили прочь от удручающей картины, но опять замедлили шаги, ибо их мужья задержались возле старухи.

С тех пор они стали как-то более сдержанны в развлечениях, хотя не лишили себя летнего отдыха и с присутствием в деревне несчастной в конце концов смирились.

Незаметно в листьях деревьев распространялся жёлтый цвет, для кого золотой, а для кого ничего весёлого не представляющий, опечаливающий, как собственная седина. На лугу были скошены травы, и земля напоминала теперь оболваненную голову, по которой инструмент выстригал то дуги, то дорожки. Синева неба не казалась больше ласковой, но становилась гуще, звончее и выглядела холодной, точно её отражение в родниковой воде. Быстрее плыли облака, туманные и грузные.

Как-то лётчики с жёнами снова проходили мимо сидевшей на лавочке старухи. Они чувствовали себя как на иголках, но из деликатности не обошли стороной несчастную женщину и поздоровались с ней. Она тотчас поднялась, шагнула и спросила:

— Где мои сыночки?

И сделала это с таким выражением надежды и доверия, что они не смогли позволить себе уйти от неё и не смогли вовсе ничего не ответить. Они остановились, и Завьялов, из мужчин наиболее чувствительный и жалостливый, произнёс:

— Видите ли… Мы не знаем.

— Где, где мои дети? – сказала старуха, обращаясь теперь именно к нему, судорожно хватая его за руки своими длинными узловатыми пальцами и всё тревожнее вглядываясь в лицо молодого мужчины.

— Мы не знаем, бабушка, – повторил лётчик дрогнувшим голосом, отводя глаза и стремясь осторожно освободиться от старухи, но она цепко держала его за запястья и притягивала к себе; затем с наливавшимся кровью лицом начала мелко трястись и издавать тот странный впечатляющий звук «м-м-м…», от которого у полковника мороз пробежал по коже. Он с трудом возвратил её на лавочку и попрощался, затем поскорее ушёл, увлекая остальных.

3

Главврач совхозной больницы хотел поместить старуху у себя, в отдельной палате; но сердобольные деревенские женщины попросили не изолировать несчастную мать, дать ей возможность ещё поспрашивать про детей. Каждый взрослый человек, если у него не зачерствела душа, видя и слыша теперь старуху, скорбел, а возможно, ронял слезу; и наверное, кто-нибудь спрашивал себя: как может он жить спокойно на свете, смеяться и спать без дурных сновидений, если другого постигло такое несчастье.

Отдых лётчиков и их жён подходил к концу…

Отпускники распрощались с хозяйкой и вышли из избы. Поскольку уже стало холодновато, отъезжающие оделись потеплее, мужчины были в своей блестящей офицерской форме. При полном параде за этот месяц Сарьян с Завьяловым ни разу не показывались, никто не знал даже, что они лётчики, к тому же полковники, и теперь, когда они шагали по деревне, все, кто встречался им на улице, изумлённо смотрели, переглядывались и перешёптывались.

Офицеры с достоинством раскланивались и не особенно смущались, что деревенские жители пялили глаза. Под стать лётчикам были жёны, милые и видные, только что-то слишком серьёзные, невесёлые. Взрослые показывались из домов, из-за заборов и глядели им вслед из-под руки, загораживая яркий солнечный свет. У плетня, на сложенных вдоль него брёвнах, орал петух. На жердях плетня сохли стеклянные банки, предназначенные для осенних солений. Тихо плыло над головой одинокое облако. Вся деревня была залита прощальным сентябрьским светом.

Все четверо были обеспокоены тем, что надо было вновь пройти мимо старухи. Может быть, напоследок они бы её обошли, но под взглядами жителей деревни не сделали этого и вот уже в крайнем напряжении стали приближаться к печальному месту. Несчастная мать, казалось, их-то как раз и ждала. Она будто обрадовалась, оторвалась от лавочки и в согбенной позе протянула руку, затем решительно выпрямилась и встала на их пути. Женщины сильнее ухватились за мужей и побледнели. Не успели лётчики поприветствовать старуху, всё же надеясь на благополучный исход, как она снова, должно быть, по совпадению, вцепилась в Завьялова, да так сильно, что он не мог никак оторвать её от себя, и забормотала с яростью, немного пристанывая:

— Где мои сыночки? Где они? Где?.. Где?..

Завьялов тяжело дышал и всё пытался высвободиться. Женщины вскрикнули и отбежали в сторону. Старожилы, включая детей, застыли на месте. Вдруг Сарьян шагнул к старухе, взял её за руку и глядя с суровым вниманием, громко произнёс:

— Подожди, бабуленька! Мы это! Мы твои сыны! Вглядись-ка! Мы и есть!..

Она тотчас умолкла, отпустила Завьялова и, обратившись теперь к Сарьяну, уставилась на него. Несколько секунд в её лице не было никакого движения. Затем у старухи вздрогнули брови и по щеке пробежала судорога, в глазах началось чередование тени и света, словно там происходила борьба добра со злом. Появились новые, явно не свойственные безумию признаки: стал сужаться зрачок, затряслись губы, от лица отхлынула кровь, но опять к нему вернулась, придав щекам потепление. Сарьян от неожиданности растерялся. Глаза старухи сделались ясными, на них появилась влажная пелена.

— Нет, нет!.. Это не вы! Нет!.. – зашептала она, медленно повернулась, снова села на лавку и, плача в ладони, повторила: – Нет, это не вы!..

На глазах у поражённых лётчиков, их жён и деревенских жителей произошёл редчайший случай «обратного потрясения». К старухе вернулся разум; она вспомнила, что её сыновья убиты, и обрела счастье оплакивать их.

1981

Альберт Иванович Карышев родился 28 августа 1936 года в Наро-Фоминске. Учился в школе во Владимире, куда в начале войны эвакуировалась его семья.
В 1954 году Альберт Иванович поступил в Архангельскую мореходную школу. По ее окончании отправился в плавание матросом, осуществив свою детскую мечту о море.
Образование продолжил в Ленинградском кораблестроительном институте. Окончив его, с женой и ребенком уехал на Дальний Восток.
Там, в бухте Большой Камень (ныне город Большекаменск), работал на заводе «Звезда» инженером по ремонту атомных лодок. Потом вернулся во Владимир. Карышев с детства тяготел к литературному творчеству. Однажды решился обратиться во Владимирскую писательскую организацию и стал работать в Бюро пропаганды художественной литературы. В 1977 году впервые опубликовал свой рассказ «Есть капитаны!»
С 1982 году Альберт Карышев – член Союза писателей СССР. В свет вышло более десяти его книг. Публиковался в журналах «Наш современник», «Волга», «Морской флот».
На сайте "Российский писатель" был опубликован рассказ Альберта Карышева "Несказанное".

Комментариев:

Вверх