ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

10

Эти летние каникулы не ограничились одной поездкой семьи Лукиных на Зыряновское водохранилище, которое местные, да и приезжие за его разливанные объёмы уважительно величали не иначе, как морем. В середине июня теперь уже на двух мотоциклах, на втором ехала семья младшего двоюродного брата Светланы Алексеевны Евгения Михайловича Лямкина, сговорились и раненько в ясное росистое утро отправились в Змеиногорск.

Дорога неблизкая. Первую остановку сделали, когда перед Шемонаихой свернули с автотрассы и спустились к полноводной Убе. На полянке разбили привал: мужики сходили в недалёкий ивняк, срубили пару толстых рогулин, перекладину, принесли с реки свежей водички в котелке и походном чайнике. Петька с Лидой и их ровесницей Танюшей Лямкиной натаскали с берега камешков-окатышей и выложили кругом между вбитых в землю рогулин. Оконтурили и обезопасили место под костёр. Светлана Алексеевна и Антонина Ивановна занялись варкой обеда.

Намеченная заранее следующая остановка, теперь уже с ночёвкой, состоялась на реке Алее. Если Уба стремительно неслась из скалистых горных ущелий и была непредсказуема в своих повадках, то полноводный Алей струился по равнине раздумчиво и величаво, ни игристой и своенравной волны тебе, ни утягивающих на дно коварных бурунов и водоворотов. И такой тёплой, как парное молочко, воды ни в Убе, ни во всех реках их городка, сроду не бывало! Да, прогревались затоны и редкие заводи, но лишь ближе к поверхности, а в нижних слоях она, как правило, родниковая, а то и вовсе с подтаявших ледников студёные, едва ли не со снежной крупой и летом, подводные потоки.

Евгений Михайлович мужик был запасливый: палатка, покрывальце и даже семиметровая сеть с мелкой шёлковой ячеей. Вот её-то и поставили, растянув на ночь от берега и до середины реки, да спроворили это дело так ловко и умело, что, когда с первым светом в три утра, при стелящемся по поверхности Алея тумане, решили проверить добычу, то радостно вскрикивал при каждом выбранном метре не только один Петька, что активно пособлял вытаскивать сеть из глубины, мужики тоже не скрывали своего удовольствия и перекидывались ядрёными шутками. Штук пятнадцать чебаков, примерно сколько же крупных окуней, три с приплюснутыми головами и веснушчатыми спинами щуки, все они застрявшие в ячейках, впечатлили и проснувшихся, вышедших на шум женщин. И ничего, что на высвобождение рыбы из расстеленной на песчаном берегу сети понадобилось минут сорок, зато сюда же была принесена пачка соли, весь улов вспорот и промыт, часть его унесена к костру на уху, а остальные чебаки, окуни и две щуки крепко посолены и плотно уложены Евгением Михайловичем в специальный пятилитровый контейнер.

- Перед Барановкой поделим, - коротко сказал он и пояснил: - Вам ведь с развилки туда, а мы с Тоней проведаем её родителей в Староалейке.

- Да, Женя, - откликнулась Светлана Алексеевна. – Мы денёк-другой отгостим у Лёли Поли. Давно ждёт…

- В пятницу съедемся в Корболихе. Там тоже ждут.  

На развилке мотоциклы разъехались и покатили каждый своей дорогой. Петька только и успевал крутить вихрастой головой. В степном Алтае всё было не так, как у них в горах. Редкие сопки с пирамидками останцев, где плоские скалы, как блинчики на праздничном столе, сложены горкой; разливы серебристого ковыля и солнечной сурепки, небесного цвета незабудки по забокам просёлка, крохотные с почти стоячей водой речушки в лощинах и оврагах, обрамлённые пышным от близости влаги ивняком, бесконечные, докуда хватает глаз, пшеничные и подсолнуховые поля.

Прежде летом Петька здесь не бывал. Из раннего детства отпечаталось в памяти, как они, попрыгав в неглубокий сугроб со ступенек пассажирского вагона в Третьяках, сразу попали в такую метель, что не видно не зги! Колючки холодных снежинок так больно били по лицу, что мальчишке казалось, что эти осколки лютой зимы вот-вот вопьются в щёки и собьют с ног. Шедший впереди отец обернулся и скомандовал всем укрыться за его спиной и ступать за ним след в след.

Если по посёлку до занесённой остановки вещи мать и отец несли вдвоём, то при выходе из носатого автобуса, что ехал маршрутом Третьяки - Змеиногорск и выгрузил их у поворота на Барановку, баулы и сумки Александр Ефимович тащил уже один, Светлана Алексеевна несла на руках крохотулю Лидочку, а Петька и Алёнка упорно шли за матерью. Вскоре просёлочной дороги было не различить, мощные снежные заряды сровняли её с остальным полем, сделав всё одним гигантским сугробом, упирающимся в дымчато-серую, жёстко-ворсистую кошму степного бурана, и тогда отец, чтобы не сбиться с пути и не сгинуть в этом светопреставлении, решил идти вдоль телеграфной линии от столба до столба. Хорошо, что опоры располагались в видимости друг от друга; Александр Ефимович сначала пройдёт налегке, пробьёт тропу, вернётся за вещами, перенесёт баулы и сумки к следующему столбу, опять вернётся, уже за семьёй, глядишь, а тропинка протоптана, теперь можно даже и старшим ребятишкам по ней ступать, не шибко увязая в снегу.

Избу Кораблиных в утонувшей по трубы в сумётах деревне отыскали не сразу. Помог мужичок в овчинной дохе до пят, с которым шедший впереди и прикрывающий собой домочадцев от хлёстких ударов кристалликов снега отец столкнулся в этой сутемени так, что оба они отлетели каждый в свою сторону и с матерками свалились на заметённую дорогу.

- Ты чё ж, зенки-то раззявил? – еще лежа, рявкнул мужик. – Не вишь, ли чё ли, человек-то живой, аль хто перед вами?

- Прости, отец, - не стал ругаться Александр Ефимович. – Заплутали мы…

- Хто отец? Я ли чё ль? Ну, ты дядя даёшь! Я ишо и в армии-то не был! Второй годок апосля школы сторожем на ферме околачиваюсь. Весной повестку жду.

- Ну, давай руку, пособлю встать, - Александр Ефимович освободил правую ладонь от верхонки и протянул парню. – А то пробарахтаешься в этой долгопятой шубёнке, пока не окочуришься.

- Да я способный, - огрызнулся парень и руки не взял, - не гляди, што молод!

И действительно почти в ту же секунду, неуловимым движением подобрав полы дохи, он уже был на ногах.

- Вот так-то, дядя, у нас, барановских быват!

- Ловок, однако, - похвалил Александр Ефимович ершистого паренька. – А не подскажешь ли, дорогой ты наш, где изба Кораблиных?

- Это которых?

- Тёти Поли и Федота Степановича.

- Как где? Через пять дворов от нашей!

- А тогда где ж твоя?

- На другой улке!

- Проведёшь?

- А то как же! – воскликнул парень и по-взрослому усмехнулся: - Вижу, без меня всюю ноченьку и проплутаете. Ишь как лупит-то снежищем! Сколь у нас без привычки, аль по хмельному делу через это народу пропало! Смело шагайте за мной, а ты, дядя, передай-ка сюды однуё поклажу, - парень, подхватывая баул, довольно ухмыльнулся: - Это мне больше для весу, штоб с дороги ветром не сдуло!

Петьке казалось, что такого уже ему и в жизни не увидать. Они с сёстрами грелись у печи -лежанки и заворожённо смотрели на раскалённые до красна концентрические кружки на плите. Его зимнее пальтишко и шубки сестрёнок сохли, раскинутые тут же на спинке пододвинутой лавки. На самой лавке рядком лежали их промокшие пимы. Баба Поля сразу же, как только они ввалились из сеней в избу, всплеснула руками, приказала живо снимать валенки и через минуту вручила ребятишкам, каждому по паре толстых и уютных для озябших ног шерстяных носков.

Взрослые сидели и отогревались вокруг стола перед занавешенным окошком и негромко разговаривали.

- Ты почто Светлана не отписала заранее? Телеграмму не отбила? - укоряла крестницу Полина Ильинична. – Федот Степанович встретил бы на станции. Лошадка-то есть же, Чалка, ходкая да выносливая. Да и сани у нас не сани, а розвальни. Мало того, что все бы уместились, так еще бы и примчались за полчаса.

- Мы, Лёля, когда вчера выезжали, солнышко светило. Было ясно и морозно. Кто бы подумал?

- Неужли не обвыкла за столько-то лет? – старушка покачала седой головой. – Наши бури до ваших белков редко долетают. Больно горушки-то круты да стоят такой стеной! Не перешагнёшь…

Что дальше сказала эта добрая и ласковая бабушка Петьке особенно глянулось:

- Вот они, бураны-то, по-варначьи торкнутся к вам, получат по зубам, отползут, как побитые собаки, опять сюда, к нам, на равнину, а уж здесь-то им волюшки на все четыре стороны. Вот и бедокурят, перегоняют сугробы с места на место, горы наметают, да людей караулят по степи…

- Да уж, говорил нам провожатый… - поддержал Полину Ильиничну Петькин отец. – Смышлёный малый.

- Серёнька-то? – бабушка усмехнулась, однако как-то жалостливо что ли: - Бойкий он, предупредительный и безотказный. Да вот только малость не того… Кое-кто из злоязыких и больно умных дурачком за глаза его обзывают, а по мне так Серёнька парень просто наособицу: муху не обидит, курице голову срубить не может, а увидит такое – плачет…

- А как же армия? Он что-то про весну толковал.

- Какая армия! Ему уже двадцать семь, - Полина Ильинична вздохнула: - Как исполнилось восемнадцать, в военкомате сразу забраковали, билет какой-то особенный дали…

- «Белый» называется, - нехотя вставил сидевший рядом и молчавший всё это время хозяин дома Федот Степанович. Если к бабушке Петька сразу проникся душой, то деда этого, с редкой острой бородкой, что в народе зачастую именуют козлиной или татарской, мальчишка слегка побаивался. Глаза холодные, цепкие, сам слова не скажет и ничего не спросит. Когда они вошли, быстроглазый Петька мигом подметил, как дед не мешкая ушёл в горницу, будто бы по какой-то неотложной надобности, однако мальчишке подумалось, что тот просто не рад гостям. А Федот Степанович между тем продолжил: - Правильно люди говорят – дурак он и есть дурак. Такому дай оружие – всех перестреляет!

- Ну, что ж ты так-то, Федот Степанович! – и при тусклом свете свисавшей с потолка лампочки было видно, как миловидное лицо хозяйки покрылось красными пятнами. – Он и цветочка-то не сорвёт, так ему жалко всё живое, а ты – оружие…

- А я говорил и говорю, что с такими тихушниками, как твой Серёнька надо ухо держать востро, - хозяин крякнул недовольно: - Насмотрелся, что здесь у нас, когда кулачили весь этот сброд, что там, где отбывал по ложному навету.

- Ой, что-то я совсем забыла про гостинцы-то, - Светлана Алексеевна легонько хлопнула ладошкой себя по лбу. – Саша, неси-ка к свету баул!

И спустя минуту на чистую клеёнку стола были бережно выложены кашемировая шаль, шерстяная рубаха и бутылка армянского коньяка с пятью звёздочками на цветной наклейке.

- Дорогой небось, - разрумянившаяся, с накинутой на плечи обновой Полина Ильинична кивнула в сторону красующейся на столе бутылки. – Поди и не надо было тратиться, разве ж у нас нет чем угостить: и самогон первачок, и медовушка, настоянная на березовом соке…

- Молчи уж, старая, коль не приучена брать в толк, - пусть и несколько раздражённо, но вместе с тем и снисходительно, одёрнул супругу Федот Степанович. – Это напиток благородный и, уж кто-кто, а я-то ему цену знаю. Доводилось употреблять – и не раз! - с такими людьми, - хозяин согнул в локте правую руку с поднятым вверх указательным пальцем, - перед которыми всё районное начальство дрожало! Кхе-кхе…

- Вот и ладушки, - миролюбиво сказала хозяйка. – Опнулись с дороги, счас и на стол соберу. Федот, достань из подпола капустки квашенной, огурчиков да груздочков, сальца брусочек, а я лапшички подогрею. Не забудь деткам рамку медовую, полакомиться…

- А мёду-то, Полинушка, и нетути, - не моргнув глазом, ответил Федот Степанович. – На той неделе, помнишь, ездил в Змеёво, сбыл последний жбан, а уж про рамки и вовсе не к месту… С осени Палыч упросил до весны одолжить ему для поддержки в зимовку. Всё отдал.

- Неужто ни грамма мёда в доме, - Полина Ильинична пронзительно заглянула в прищуренные глаза мужу и загадочно покивала сама себе: – Ну, что ж, на нет и суда нет. Достань клубничного варенья.

- На что варенья, фляга в сенях опростанная стоит, там, знаешь сколь по стенкам мёду налипло, - Федот Степанович подавил ухмылку. – Счас принесу в избу, пущай у печи оттает. Ребятки резвые, дам по ложке, дак они и сами наедятся от пуза, а еще и в миску наскребут. Парнишка, я вижу, быстроглазый да, видно, озорной, и сестрёнкам, чё даром сидеть, тоже пущай пособят. Родителей угостят.

- Ну и куркуль же ты, Федотушка, - не сдержалась старушка. – Неисправимый…

- Ничего не надо, Лёля, - вмешалась Светлана Алексеевна. – У нас есть карамельки и подушечки в шоколадной пудре, захватили в поезд, детишкам к чаю. Главное, чтоб молочко… мои-то любят, особенно домашнее… корова-то не в запуске?

- Две недели как отелилась, - сказала хозяйка и взгляд её потеплел. – Бычка принесла, крепенький, на лбу кудряшки, - и словно спохватившись: - Поди ребяткам по стаканчику сметанки набрать; пока то да сё, пусть отведают.

- Как, будете деревенскую сметану? – мать обвела взором детей.

- Не-а, мам! – Петька неожиданно осмелел. – Я лучше ложкой мёду наскребу.

- А я вообще не хочу есть, - заявила Алёнка и вдруг выпалила: - И чтобы я еще какой-то мёд засохший не скребла!

- Доча, ну нельзя же так! Мы же не дома…

- Ага! Через такую бурю ползли, чтобы пустую бочку скоблить…

- Гляди-ка ты, а девочка-то у тебя, Света, злющая! – видно было, что Федот Степанович несколько растерян. – Ты бы ей язычок-то укоротила.

- Не прекословь, Алёна, старшим, - сказал до сих пор молчавший отец. – Можно бы и гонор свой придержать…

- Вот и я говорю: знай своё место пигалица заезжая, - не в меру раздухарился Федот Степанович, аж бородёнка козлиная заходила ходуном вверх вниз, а тощая физиономия пошла пятнами, ну, точь-в-точь как недавно у Полины Ильиничны. – Моя бы воля, выпорол бы так, чтобы неделю сесть на жопу не смогла!

- Слушай, ты, хозяин, - резко повернулся к старику Александр Ефимович и сквозь зубы раздельно процедил: – Не петушись, хмырь нетоптанный! Крылья в цвет обломаю и шею, как кутёнку, сверну!

      Да так это было сказано, что Федот Степанович замер на месте и словно подавился недосказанным словом, начав хватать морщинистым, впалым ртом воздух.

- Вот так-то лучше, - отец усмехнулся и сказал, обращаясь к растерянно стоящей с опущенными руками Полине Ильиничне: - Ты уж прости, тётушка, что так вышло. Постели нам где-нибудь, теперь не до застолья.

- Не накормив, никуда не пущу, - после слов гостя Полина Ильинична вдруг вся подобралась, подбоченилась. – В такую даль ехали, да чтоб кто-то вам настроение здесь сломал?! Ты, старый хрыч, со своей жадностью всех уже извёл. Еще чего вякнешь – зашибу!

- Да я чё, я ни чё… - пятясь к двери, забормотал Федот.

- Молчи уж, мироед проклятый, - оборвала его хозяйка и, обращаясь к Александру Ефимовичу, попросила: - Ты бы, Саша, сам в подпол слазил, там на притолоке свеча, а спички вот на. Собери всё, о чём этому обсказала давеча, да глянь рамки в старом корпусе в углу, а баночки с подписанным вареньем на полочке сбоку. Выбери, какое глянется. Внучат побаловать...

- Удобно ли, тётушка?

- Еще как удобно. В кои-то веки дорогие гости прибыли, и не встретить…

Стол получился богатый: розетки с солониной, белые пластики мёрзлого сала с тонкими понизу прожилками алого мяса, наваристая, куриная, с аппетитными жёлтыми бляшками плавающего жира, лапша, во главе бутылка коньяка, графинчики, один запотевший с прозрачным, как слеза, первачом, другой, с отстоявшейся, в пузырьках, медовухой.

Ребятишкам собрали столик приставку ближе к печи. Лапша, печёные в духовке пряники и пышные ватрушки, ломти с сочащимся из сот янтарным мёдом, глубокие блюдца с клубничным вареньем, чай с молоком.

Спервоначалу, конечно же, пригубили коньяка. Женщины поморщились.

- Чем же это он отдаёт? – почмокала сухенькими губами Полина Ильинична. – Что-то знакомое, а ума не дам…

- Да клопами, Лёля, от него разит! – расплылась в улыбке крестница. – Ими самыми.

- Тьфу, ты! А почто ж тогда люди так его ценят? – крёстная недоумевала.

- Говорят, очень полезен в небольших дозах.

- Наш первачок тоже не вреден, ежели его в меру глотать. Опять же для растирания при ознобе и хвори шибко помогает. Так ведь, Федотушка?

- Да, да… именно так… подтверждаю… - начал было соглашаться с женой еще не отошедший до конца от недавнего скандала Федот Степанович, да видно взыграл только что проглоченный коньяк. – Ты, Полька, как была колхозницей, хоть и вылезла в учителки, так и осталась лапотницей! И куды тебе уразуметь, что это же армянский коньяк – напиток богов!

- Ну, ну! Угомонись, муженёк, - Полине Ильиничне совсем не хотелось ругаться. – Коль ты говоришь: напиток богов, так вот пусть его боги и пьют. А мы с крестницей отведаем-ка медовушки. Ты как, Саша? С нами?..

- Нет, я - с клопами, - отшутился Александр Ефимович. – Тебе, дядюшка, плеснуть?

- Не просто плеснуть, а до краёв! – хмельно блеснул глазками Федот Степанович, тряхнул бородкой и опять захорохорился: - У меня, племяш, знаешь, какие навыки в употреблении! Бывало, и в Алтайском крайкоме, в самом Барнауле столы специально для меня накрывали. Потому что ценили верного сына партии Федота Степановича Кораблина! Ох, как ценили! В других колхозах семенное зерно в амбарах мыши сожрут да растащат; председатели бегают по деревням, побираются, а у Кораблина закрома ломятся, не знаю куды девать! Помнишь, Полина?

- Помню, Федотушка, всё помню, - Александр Ефимович и Светлана Алексеевна невольно переглянулись, столько нескрываемого сарказма прозвучало в голосе хозяйки, что они поняли: тут что-то не так. А Полина Ильинична, между тем, как-то просто взяла, да и сменила тему: - Вы пока закусывайте, а я сниму пельмени с печи, должны уже свариться. Может, деткам первым?

- Да нет, Лёля, - сказала Светлана Алексеевна. – Кто же после сладкого будет их есть? Неси сюда. Тебе пособить?

- Сама управлюсь…

Про пельмени хозяйка вспомнила, когда Александр Ефимович достал и передал женщинам наверх оговоренные ранее припасы и сам выбрался из подпола в кухню.

- Совсем запамятовала, старая, - вслух пожурила себя за забывчивость Полина Ильинична. – Саша, накинь фуфайку, возьми с полки кастрюлю, да выдь, пожалуйста, в сени, там в углу увидишь большую железную бочку под крышкой. Нагреби из неё пельменей полную посуду.

Что гость и сделал, с большим удовольствием зачерпывая деревянным овальным совком и пересыпая в кастрюлю стылые до звона ладно вылепленные пельмени. Дело это привычное, и в их околотке, как и по всей Сибири-матушке с незапамятных времён после забоя скотины было принято с первыми морозами собираться вечерами всей семьёй за широким и просторным столом и под неторопливую беседу лепить и лепить пельмени и выкладывать на специальные фанерные подносы, а потом выносить сначала в сени, если дело происходило в избе, или в коридор, в межэтажную кладовочку, как было в их финских домиках. Там на холоде продукция окаменевала, пельмени ссыпали в мешочки и уносили в сараи, где их ждали столитровые кадки в обручах, а лучше, конечно, было иметь на этот случай железные бочки с плотными крышками. Испокон ладили подгадывали так, чтобы этих вкусностей хватало аккурат до Масленицы и Великого поста, то есть до середины марта, поскольку, веруешь ты али сомневаешься - в этом случае не первое значение, просто отовсюду подступала весна, звенела капель, снега таяли, значит, могли запросто и подтаять, и смяться слипнуться и пельмени. А допускать подобное – это себя не уважать.

Далеко за полночь закончилось застолье. Женщины помыли, протёрли и прибрали посуду. Федот Степанович после трёх обильных рюмок армянского давно уже откинулся на своём табурете к тёплому простенку и теперь храпел, поминутно перебивая храп каким-то вдохновенным бормотаньем. Александр Ефимович наладился было подхватить старика и перенести в спальню на кровать, однако Полина Ильинична замахала руками:

- Не вздумай, Саша! Он через каждые пять минут будет вскакивать с постели и прибегать сюда командовать, - старушка улыбнулась: - А в этом углу он вроде как на трибуне, что-то себе бормочет, как будто готовится к докладу. Давно уже испытано, так Федот будет сидеть и дремать до тех пор, пока все не разойдутся, тогда и он – можешь понаблюдать – тихонько встанет и по стеночке сам переберётся к себе спать.

Так оно и вышло. Едва гости, не включая света, хватало того освещения, которое сквозь шторы из кухни попадало в горницу, прошли туда, где на разобранном диване им было постелено, и где рядом, через проход, на широкой железной кровати у стены под тёплыми одеялами уже спали втроём ребятишки, как храп мгновенно прекратился; слышно было, как Федот Степанович заскрипел табуретом, что-то грохнулось на пол и, тень старика прошуршала по половикам в направлении находящейся за горницей спальни.

- От жук, так жук, - тихо сказал жене Александр Ефимович, укладываясь на постель. – Весь такой липкий да ушлый… клейма негде ставить. И как только тётушка его терпит?

- Так вот и притерпелась, - вполголоса отозвалась Светлана Алексеевна и вздохнула: – Уже тридцать лет… Но, как ты заметил, Лёля спуску ему не даёт. У нас вся отцова порода такие, цену себе знают.

- И это, Светик, ты мне говоришь? – в темноте Александр приобнял жену. – А то я не знаю! Вот за это я тебя и люблю.

- Ну, ну… всё… давай спать, пока не зашли еще дальше…

- А я-то думал…

- Индюк думал, да в суп попал!

Летняя Барановка не то, что зимняя, по крыши утопавшая в сугробах. Деревня оказалась красавицей, этакой в изумрудной огранке тополей и черёмух малахитовой брошью, оброненной в чистом поле. Она и по очертаниям весьма схожа, и особенно это хорошо видать с выпуклого бугорка на въезде, где отец остановил мотоцикл осмотреться, прямо у внушительного щита, на котором печатными, читаемыми издалека цветными буквами начертано: совхоз «Вперёд к коммунизму».

- Мам, мы пособираем цветочки? – спросила Лида, вылезая из люльки.

- Только далеко не отходите.

- Я прослежу, - подражая взрослым, солидным, как ему думалось, голосом молвил Петька.

- Да уж будь добр, а мы с отцом просто посидим на травке. Ноженьки совсем затекли, пусть маленько отойдут.

- А я тебе букет наберу, - сказал Петька, так ему хотелось в благодарность за то, что доверяют и разговаривают с ним как с равным, совершить что-нибудь необыкновенное. Он бы и отцу нарвал охапку цветов, но никогда прежде мальчишка не видел, чтобы мужчинам мужчины дарили цветы. Вот бы хоть мышку-полёвку или ящерицу поймать – это бы папка точно оценил! И может быть, даже похвалил бы…

Понаблюдав за сестрёнкой, что в трёх-пяти шагах от родителей осторожно прохаживалась по лугу и, приседая в траву, срывала какие-то меленькие цветочки, Петька, видя, что рядом ярких бутонов нет, решил уйти дальше в поле, уж там-то наверняка можно что-то отыскать, потому что пространство в тех местах переливалось на солнце разными цветовыми оттенками.

С букетом незабудок и кукушкиных слёзок Петька, чтобы удивить отца и мать и немножко развеселить, подкрался к ним с тыла, из-за мотоцикла, и уже набрал полные лёгкие воздуха, чтобы зареветь медведем, но тут услышал обрывок разговора и замер, прислушиваясь.

- Мои двоюродные сёстры Ульяна, Дарья, Наталья и Вера, они ведь Федоту Степановичу не родные. Совсем никто.

- Это как так?

- История долгая и никому, в общем-то, особо неизвестная.

- А тебе?

- Лёля и мне-то об этом рассказала только в тот наш зимний приезд. Видимо, в сердцах была от его выходок и придирок, вы тогда с ним дрова кололи во дворе, а она мне и открылась.

- Прямо какие-то тайны Мадридского двора…

- Тем тайнам до нашей, как пешком до луны, - хоть и сидела Светлана Алексеевна к Петьке спиной, но мальчишка каким-то особенным зрением увидел, как мать улыбнулась. – Ихнюю свадьбу я хорошо помню. Мне в ту пору было семь годков. Лето, праздничные гирлянды и венки из цветов на воротах, помню, как въезжает тройка с колокольчиками, дуга и оглобли перевиты цветными лентами; длинные столы во дворе, гармонь, балалайка, пляски, песни. Лёля такая нарядная, молодая, в белоснежной фате, да и Федот Степанович представительный, в костюме, с орденом на груди; он ведь постарше её на восемь лет и тогда уже был председателем Барановского колхоза. Жить они стали у него в деревне. Потом дошли слухи, что он погуливал, ни одной юбки не пропускал, а вот своих детей три года у них почему-то не было. А здесь же всё как на ладони, и поползло среди народу: пустая, дескать, Полька-то, не гляди, что баба вся из себя, а внутри-то ничё и не задержится… Каково было Лёле это слушать, наверное, и не обсказать! И вдруг опять на всю округу: Полина-то Ильинична понесла, да больше того – оказалась двойня! Я думаю, что это не иначе как кто-то свыше пособил, чтобы самым паскудным и злым языкам хайло раз и навсегда заткнуть. А то ведь будь один ребёнок, снова бы брехали: это, мол, они от страму у кого-то выкупили суразёнка… Две девчушки, Уля и Даша, румяные, толстощёкие, палец покажешь – хохочут! Через год еще одна девочка родилась Наташа, и на другой четвёртая Веруня. Федот Степанович, бывало, подопьёт и куражится: погодите чуток – мы и пятого с Полей заделаем, и теперь, дескать, обязательно парня, чтобы фамилию мою героическую продолжить. Зря, мол, что ли я кровь свою в Гражданскую литрами проливал! Зря что ли мне лично сам Мамонтов орден вручал! Это, Саша, тот самый Мамонтов, красный командир, который гремел по Алтаю. Да так гремел и безобразничал, что его свои же бойцы и зарубили, когда он девочку крестьянскую в пьяном угаре изнасиловал и едва не убил. Красные партизаны отбили, а его тут же и кончили. Как бы там получилось с сыном неизвестно, потому что Лёля еще грудью кормила Веруньку, а в начале марта приехали милиционеры и Федота Степановича тёпленького прямо из постели забрали и увезли в Змеёво. Проворовался председатель Кораблин, по-тихому распродавал семенную пшеницу и овёс и выгребал из закромов и сплавлял налево хранимый на посадку картофель. Опять же втихаря колхозный скот с дружками забивал для себя, а бумаги составлял так, что, якобы, коровы пали от какой-то неведомой заразы. Восемь годков дали, вот он всю войну и просидел, а Лёля одна тянула ребятишек да учительствовала. Когда Федот вернулся, заморенный, пришибленный, приняла, откормила. И стали они жить как раньше, только вот должностей и орден ему не вернули, сколь он не бился и куда только не писал. Всюду отказ. Работал скотником, пчёл развёл. Я спросила тогда у Лёли, а кто отец сестрёнок моих сродных. Тимофей из Гольцовки – ответила. А кем работал? Лёля загадочно и хитро так улыбнулась: а тебе, дескать, крестница, это зачем знать? Я тогда насмелилась и давай наседать на неё с расспросами: почему у вас с Федотом Степановичем детей-то не получалось? Она ответила просто: а он сам еще смолоду как-то по пьянке хвастался, что однажды в окопах они прятались от белых, морозы стояли лютые, все, мол, мои товарищи околели да позамерзали насмерть, а я вон, вишь, какой здоровый, один выжил. Даже, мол, ничё себе и не поморозил! А я вот думаю, что как раз и поморозил, потому как ни одна из его бесчисленных подружек никого от него в подоле ни разу не принесла, и нам на крыльцо не подкинула…

- Вот это Лёля так Лёля у тебя! – видно было, что Александр Ефимович искренне поражён. – Ай да молодчина! Уважаю! Поперёк всему – и главное, за продолжение жизни и своего рода!

- Мам, пап! А Петька подглядывает! – выдавая брата, крикнула из травы Лида. – Вон он за мотоциклом спрятался!

- И ничего я не спрятался, я только подошёл, - Петька поднялся во весь рост, обошёл люльку и протянул матери букет. – На полянке нарвал, там их много…

- Спасибо, сынок, - мать чуть склонила голову и пристально посмотрела Петьке прямо в глаза. Мальчишка внутренне съёжился, но взгляда не отвёл: будь что будет. – Много ты услышал?

- Не знаю. Ты уже говорила, когда я подошёл, - Петька вздохнул, врать он не мог, а вот чуть-чуть подправить своё поведение и слегка оправдаться - это не будет враньём. – Ты так интересно рассказывала, что я побоялся тебя прерывать и встревать…

- Ай да, Петька! Ай да сын! – отец был весел как никогда. – Светик! У вас в роду случайно евреев не затесалось? У нас – я твёрдо знаю, близко не стояло.

- И у нас… Мы же деревенские сибиряки. Откуда им здесь быть? В миг бы помёрзли, как причинные места у одного товарища…

- Тогда откуда у нас сынок такой ушлый?

- Да я сроду и не ушлый! – обиделся Петька. – Просто вы говорили, а я заслушался…

- Что ты к нему пристал, отец? - настроение у Светланы Алексеевны было отменное, ноги отдохнули, солнышко светило. До любимой Лельки рукой подать. – Парень всё осознал и больше не будет. Ты лучше глянь, какие цветы мне сын подарил! Букет – залюбуешься!

Два дня отгостила семья Лукиных у Полины Ильиничны. Федот Степанович лежал в больнице в Змеиногорске, что-то с сердцем, как сказала бабушка; зато изба и двор были полны внучат, и девочек, и мальчиков. Двое пацанят, Ванька и Димка, оказались Петькиными ровесниками. Девчонки играли в куклы в тени под яблоней, а они целыми днями пропадали на Алее, за деревенской околицей в ивняке, купались и рыбачили: здесь и глубина с макушкой, и рыба всякая плещется и даже бьёт иногда хвостом по синей речной глади. Клёв был что надо. Бабушка уже и ухи наварила с чебаками, и окуньков нажарила на плите летней печи под навесом.

На третий день с утра расцеловала баба Поля гостей и долго махала цветастым платочком в сухоньком кулачке вслед уезжающему мотоциклу, а Петька, повернув голову в каске, тоже долго смотрел из люльки назад, всё запоминая, пока не исчезли за поворотом Полина Ильинична в окружении многочисленного голенастого потомства.

11

Деревня Корболиха, как и прежде, в своём уютном овальном логу утопала в зелени тополей и берёз, рябин и черёмух, простиралась по склонам цветущими огородами и пашнями, вот разве что домов в ней поубавилось: многие из жителей разъехались по чужим городам и весям, как точно так же в сороковых, восемнадцатилетней девчонкой сорвалась с места и Светлана.

В те послевоенные годы выбраться из колхоза – этого добровольно-принудительного заключения - было почти немыслимо: паспортов-то у колхозников просто не существовало, были какие-то бумажки, действие которых ограничивалось территорией деревни или нескольких населённых пунктов, если хозяйство было крупным.

Поспособствовала выправить документы одна из старших двоюродных сестёр Алевтина Васильевна, связистка-фронтовичка, она работала заведующей районной почты и имела доступ к тем бумагам, к которым простому смертному было не приблизиться. Причём, человек опытный и много повидавший, оформила всё официально и грамотно. Поэтому, когда на почту примчался забулдыга-председатель обличать и возвращать беглянку в колхоз или, как он кричал в кураже – препроводить на тюремные нары, Алевтина Васильевна помахала у него перед носом новеньким паспортом и сунула под этот же лиловый ноздреватый нос такую фигу, что председатель, плюгавый и запитый мужичонка едва не подавился и, пятясь спиной к двери, покинул помещение.

Светлана на попутках добралась до Третьяков и в общем вагоне пассажирского поезда «Москва- Тихменёв» доехала до конечной станции, до того городка, где ей теперь предстояло обживаться и налаживать новый быт. Адрес, где остановиться, у девушки был. В пригороде, в небольшой лачужке обитал родной дядя – Михаил Георгиевич Лямкин с женой Фёклой Романовной и двумя сыновьями. Дядя и сам-то всего два года, как объявился в деревне.

Он как ушёл на войну в июле 41-ого, так и канул, как в воду. Пять лет от него не было ни слуху, ни духу. Тихая и почти всегда внешне спокойная и тёмная лицом, как омут, Фёкла уже и оплакала его, а в конце войны даже успела побывать замужем за одноруким соседом-инвалидом Иваном Емельяновичем, мужиком работящим и покладистым, но скоро сбежавшим от постоянного её нытья и нескончаемых попрёков. И вдруг весной 46-го приходит на сельсовет письмо аж из самой Белоруссии. С ним тут же посыльная прибежала на двор к Фёкле, и уже от ворот затараторила:

- Тётя Феша, ты где? Пляши!

- С чего бы это? - недовольно бросила хозяйка, выходя с лопаткой из хлева, где подчищала коровье стойло. – Не видишь, ли чё ли, Натаха, занята я. Не хватало, ишо б расплясалась здесь… - вздохнула и пробурчала: - Перед коровами…

- Ты меня ли чё ль это коровой обзываешь?..

- Это уж тебе самой решать…

 Всё одно, пляши! – не сдавалась посыльная, и задорно пригрозила: - А не то уброшу, вон в лывину под ногами!

- Тебя какая муха укусила? Вытанцовываешь здесь, путаешься…

- Не поверишь, тётя Феша – белорусская!

- Ишь чё удумала… Тебе бы замуж, Натаха, чтоб мужик намял, живо бы перебесилась.

- Да не обо мне речь нонче, - деваха тоже вошла в раж: - Значит так, пока не спляшешь – письмо это драгоценное не получишь!

Тётя Феша с силой воткнула лопатку в навозную кучу, кинула злой взгляд в сторону посыльной, разбросила руки, присела, встала, притопнула чунями и прошлась перед Натальей, поводя худыми плечами.

- Вот – это другое дело! – деваха была крайне довольна, что переломила злоязыкую бабёнку. – На, держи, тёть Феш, читай послание от мужа. Дядя Миша отыскался, - сунула распечатанное письмо Фёкле Романовне в задрожавшие вдруг ладони с миниатюрными пальчиками и, круто развернувшись, убежала со двора.

«Здравствуйте, уважаемые руководители сельского совета и дорогие земляки! – прочитала женщина первые строки и обомлела, узнав аккуратный, подбористый почерк мужа. Прошла на ватных ногах до крыльца, обессиленно опустилась на ступени, расправила листок и, судорожно сглотнув набежавшую в пересохший рот слюну, продолжила: - Пишет вам уроженец деревни Корболиха Змеиногорского района Алтайского края Михаил Георгиевич Лямкин. Проживаю я теперь в Белорусской ССР, в селе Овсяное под городом Пинском. Являюсь участником и ветераном Великой Отечественной войны. Пишу вам в надежде узнать о судьбе моей семьи: жены Феклы Романовны и сыновей Евгения и Алексея. Живы ли они? И где сейчас находятся? Прошу вас сообщите об этом по указанному ниже адресу. Кавалер орденов Красного Знамени и Красной Звезды и медали «За отвагу» старший сержант запаса Михаил Лямкин.»

Спустя месяц встречала деревня героя войны бравого сержанта всем миром: и стар, и млад высыпали на небольшую площадь перед сельсоветом с развевающимся красным знаменем на крыше и репродуктором в виде колокола на столбе у крыльца. Только вчера колхоз закончил посевную, и так совпало, день передышки от полевых работ и приезд дорогого земляка. Бабы в нарядных юбках и кофточках, мужики тоже при параде, у многих на груди поблескивают медали и ордена, кое-кто в гимнастёрках. У вдов и у жён, пропавших без вести мужей, в уголках глаз таилась тихая надежда: «а вдруг, да и мой так же когда и объявится? Разве ж Фёкла-то чаяла?..».

И вот с горки по накатанной гравийной дороге на площадь лихо прирысачил рослый жеребец, запряжённый в бричку на рессорах и резиновом ходу, управлял которой сам председатель колхоза, в ту пору еще не запитый безнадёжно Кузьма Петрович Вяткин, а сзади восседал долгожданный гость. Что уж подвигло главу хозяйства не полениться, а с утра пораньше смотаться аж в Третьяки к поезду, чтобы встретить своего ровесника Мишку Лямкина, хотя в детстве они и не шибко чтобы дружили, просто росли вместе, об этом бабы как обычно посудачили, расходясь после короткого митинга с площади по домам, и никому не пришло в голову, что таким образом дальновидный, как он сам про себя мыслил, хозяйственник Кузьма Петрович подстилал соломку заслуженному фронтовику, чтобы сделать того своим заместителем. Что и говорить, дел невпроворот, а рабочих рук и самое главное – дисциплины ох как не хватает во вверенном ему партией хозяйстве. А здесь, человек военный, можно сказать, боевой партизан, с таким мы горы свернём – мечтал про себя Вяткин.

Однако сладким этим грёзам сбыться не было суждено. Не откладывая в долгий ящик Лямкин выбил все справки для домочадцев, у него самого были в полном порядке и паспорт, и военный билет, и спустя месяц, разместив пожитки в чемоданы, баулы и узлы, укатил с семьёй в Тихменёв, завербовавшись горняком на полиметаллический рудник.

А в первый же вечер по приезду из Белоруссии, после окончания собранного Фёклой и ближней роднёй застолья, на котором Михаил Георгиевич лишь однажды пригубил из чарки самогона, а больше занимался прильнувшими к нему сыновьями, у них с женой произошёл разговор, которого в свете дальнейшего совместного проживания было не избежать.

- Миша, я должна повиниться, - потупив взор, обратилась к мужу Фёкла Романовна, когда, проводив гостей и уложив детей спать, они остались одни. – Сядь поближе к столу, мне так удобней будет.

- Фешенька, всё, что ты хочешь сказать, мне уже известно, - спокойно, но с расстановкой произнёс Михаил Георгиевич. – Доброхоты донесли…

- Сам подумай: ни маломальской весточки от тебя за столько лет, а я молодая, ребятишки на руках, хозяйство одной тянуть…

- Всё я понимаю. И тебя не виню. Обстоятельства… Главное, сынов сберегла, - Михаил Георгиевич помедлил и начал: - Коль у нас такой разговор, то выслушай и ты. Осеню 41-го попали мы в одном из районов Белоруссии в окружение, кто-то сдался в плен, а многие, к примеру, как мы со всем своим взводом, кто из нас остался живой, подались в леса. Поголодали, поскитались среди болот, да и вышли на партизанский отряд. И в нём я провоевал до прихода наших. Правда, перед этим, когда мы с боем захватили один важный железнодорожный узел, меня тяжело ранило в живот. В нашем лесном госпитале кишки заштопали, в общем спасли, однако, как я ни рвался к своим бойцам, которые влились в регулярные части и готовились идти дальше освобождать Европу, меня забраковали, командир сказал: будешь здесь восстанавливать советскую власть и – никаких разговоров. Это приказ. И определил меня на жильё в одну из уцелевших изб в райцентре. Хозяйка, вдова убитого в 41-ом красноармейца, Марыся, детишки у неё малые, как наш Алёша, Стасик и Галинка, ну, и я, учившийся в те дни заново ходить. Так что фронта я больше не увидел. Помогал поднимать колхоз да ловить по лесам бандитов. Марыся ко мне прикипела, и ребятишки тоже приняли, хотя сперва смотрели исподлобья, волчатами. И мы с ней жили как муж и жена. Оно бы и ладно, но у меня всё одно - душа-то не на месте, то Женя маленький приснится, бежит ко мне, ручки тянет, я его только подхвачу… и тут же просыпаюсь, весь мокрый от пота, и кошки скребут на сердце так, что хоть вой. Марыся спросит, чё это, дескать, с тобой творится – сам не свой. Я ей сон обскажу, она вздохнёт, отойдёт к печи и потом полдня молча чугунками ворочает и гремит. А спустя несколько дней вдруг, да и говорит: отпиши-ка, Миша, на родину себе, узнай, как там твои, пока не извёл себя до донышка…

- Так что и я тебя, Мишенька, прощаю, - выслушав, облегчённо выдохнула Фёкла Романовна; обычно поджатые губы жены разгладились, сделались припухлыми, и женщина неожиданно похорошела и даже как-то преобразилась. – Будем жить дальше, сынов подымать, - и вдруг что-то игривое и желанное уловил Михаил Георгиевич на лице у жены: - Да и мы ить, Мишенька, сами не то что бы так уж и стары, а и даже молоды вокруг себя. Давай ишо ребеночка родим…

К ним-то сейчас и приехала Светлана, в надежде обжиться и со временем перетянуть к себе мать и двух младших братиков, оставшихся в колхозе. Лачугу она искала недолго; так подробно в письме дорогу от вокзала к ним описал родной дядя, что почти не пришлось расспрашивать спешащих по улице по своим делам прохожих. Лишь один раз остановила старушку в калошах, старом шушуне и тёмном платке, повязанном на подбородке, когда было неясно, куда сворачивать, либо налево к домам в переулке под горой, либо к деревянному мосту, за которым тоже выглядывали избы, правда, если у горы за крепкими заборами стояли крестовики и пятистенки, то за рекой – разношёрстные избёнки и строения, и ограды здесь были, как говорится, кому какую вздумается поставить; такие самовольные поселения в народе именуют «нахаловками». Куда Светлане сейчас сворачивать, такого пункта в письме как раз и не описывалось.

- Бабушка, а вы не подскажите, где тут живут Лямкины?

- Как же не подскажу! Мы ить в соседях, - старушка с любопытством заглянула девушке в глаза: - А ты им кто же будешь?

- Родная племянница. С родины приехала. С деревни.

- Мы, которые за рекой, все откуда-то прибыли, да и обосновались тута, - старушка оказалась словоохотливой: - Все вербованные или сосланные, как мы…

- А не укажите отсюда, где ихний дом?

- Третий по праву сторону от дороги, как мосток то перейдёшь. Сразу за нашим, у их ишо тропинка к калитке булыжником выложена. Михаил с осени с реки тачкой навозил и замостил, чтоб грязь в  ограду не таскать. Ступай, девонька, смело и не сумлевайся, - сказала старушка и похвасталась: - Баба Нюся никогда здря не скажет и куды попало не направит.

- Спасибо большое, баба Нюся!

- На здоровье, доченька! Поклон хозяевам передавай.

Первое время, месяца полтора, пока не получила место в общежитии, Светлана спала в тесной кухоньке на полу. Фёкла Романовна стелила с вечера поверх половиков полушубок, накрывала его простыней, в изголовье клала подушку, нашлось и одеяльце, не сказать, что новое, но стёганное и тёплое. Удобства для бойкой деревенской заводилы самые что ни на есть подходящие!

С работой похлопотал Михаил Георгиевич, здесь же на городской окраине только что началось возведение одноэтажных коттеджей на двух хозяев. Строительным материалом служили шлакоблоки. Светлану взяли разнорабочей, она подносила каменщикам раствор и семикилограммовые чушки шлакоблоков.

Привыкшая с детства к труду, девушка легко справлялась, и к пяти вечера, к концу смены не падала с ног, как это нередко случалось с другими подсобницами. Она лишь сочувственно улыбалась, поднимая подруг с пола и усаживая на лавку. В эти минуты нет-нет, да и вспоминалось, как они в войну в Корболихе, с весны до осени днём на колхозных полях сеяли, пололи, жали, вязали снопы, убирали картофель, морковь, свеклу, а вечером весёлой гурьбой отправлялись на топтогон, местную танцплощадку и под гармонь да задорные песни и частушки до рассвета отплясывали и хороводили, кровь молодая кипела и законы природы не в силах была отменить и растоптать даже война. На сон и времени-то не оставалось, так прикорнут где-нибудь на сеновале часок-другой и – вперёд в поле!

     Как эти навыки пригодились девушке, об этом можно и не говорить, однако не прошло и полугода, а Светлана уже собрала и отправила домочадцам посылку, с вложением в неё двух новеньких рубашек и брюк по размеру девятилетнему Витеньке и пятнадцатилетнему Володеньке, цветастого платка матери и, конечно же, конфет и пряников. Дядя Миша от себя добавил добрый шмат, усыпанного солью и облепленного зубчиками чеснока, хорошо проперчённого домашнего сала. Несмотря на то, что Лямкины ютились в лачуге, но сарай для животных, как и сама скотина и куры у них имелись.

Через год, в начале лета Светлана выхлопотала отпуск и, накупив гостинцев, отправилась домой в деревню проведать своих.

Щедро сияло июньское солнышко, по высокому небу с равнинных полей воздушным караваном в сторону зубчатых и лесистых гор плыли облака. Что уж тянуло их туда, может, они хотели просто доплыть до вершин и там, зацепившись, чуточку отдохнуть от своих странствий, осмотреться, в каком направлении лететь дальше. Светлана улыбнулась своим мыслям и толкнула калитку правым локтем, поскольку руки были заняты сумками.

В родном дворе по тропке перед крылечком босой мальчик в штанишках с лямками через плечи и рубашке с короткими рукавами катал сколоченный из отшлифованных и окрашенных в жёлтый и синий цвет дощечек грузовичок с крутящимися деревянными колёсами. Услышав скрип петель, он повернул русую головку, доли секунды хватило мальчугану, чтобы узнать старшую сестру и, Витя, раскинув вперёд ручонки, побежал навстречу ей, ткнулся в подол цветастого платья и, отпрянув, поднял счастливые глаза на её лицо. Девушка, воспользовавшись секундой, опустила на травку рядом с собой обе полные сумки и распрямилась.

- Ты приехала, Света! Насовсем? Мама тебя завтра ждала, она сказала…

- Дай-ка, Витенька, я тебя обниму, - слёзы радости затуманила взор девушки. – Как ты вырос за год! Скоро меня догонишь… Ну-ка, скажи – тебе сколь полных лет?

- Десять. В январе одиннадцать будет.

- А как учишься? Нравится?

- Ага! По русскому и родной речи – на пятёрки; по арифметике и рисованию – на четвёрки, - мальчуган замешкался на мгновение, но тут же просиял: - Зато по пению и труду тоже одни пятёрки!

- Ах, какой же ты молодец! А Володенька где?

- Они с мамой на колхозной пашне, картошку тяпают.

- А ты чего же не с ними?

- А кто бы тогда тебя встречал?

- Так вроде же, ты сказал, на завтра меня ждали?

- Я утром к маме подошёл: а вдруг Света наша сёдни приедет? А нас нет… Мама тогда и оставила меня здесь караулить. Ты не думай, что я это специально, чтоб не работать, - мальчик с сожалением вздохнул. – Знаешь, как я люблю траву собирать за ними и утаскивать в овраг…

- Да ничего я такого и не думаю, братик. Вы у меня самые любимые, - Светлана прижала Витеньку к себе и погладила по вихрам. И тут её взгляд упал на лежащую перед ними на боку раскрашенную машинку. – Кто её изладил, больно похожа на взаправдешную?

- Володя сам выстругал, - с гордостью ответил Витя, нагнулся и показал ближе игрушку. Покрутил ладошкой колёса. – Видишь, как они все вертятся. У нас в школе есть мастерские. Братик там и дырки насверлил, и сделал как надо.

- Молодец, - Светлана подняла с земли одну из сумок, порылась в ней и достала новенькую железную, с выгнутой вверх кабиной легковушку «Победу». - Это тебе, Витенька, от меня. 

Мальчишка принял игрушку и давай её крутить в руках, разглядывать. Спохватился и благодарно глянул на сестру.

- Спасибо, сестрёнка! Я так мечтал о такой, - братик не умел скрыть неподдельного восторга: - Представляешь, Свет, а мне точно, как эта, вчера приснилась.

- По правде?

- А то как? И цвет такой же голубой, и колёсики, и всё, всё, всё, как у неё.

- Бывает же… - только и промолвила в ответ сестра.

- Свет, давай я сбегаю, скажу маме, что ты приехала…

- Лучше вместе сходим, давненько не бывала я на колхозных-то полях, - настроение у девушки было такое, словно она никуда и никогда вовсе и не уезжала. – Поди и пополем за компанию, поможем убавить… Где у тебя обувь? Босым-то все ноги собьёшь.

- А зачем? Я так привык. А чуни мои старенькие в сенях, в них тесно и душно ногам, - легко пояснил Витя и добавил: - Это Володеньке мама сандалии купила, ведь он большой, а мне к школе, сказала, ботинки новые купит.

- Зачем ждать? Сегодня же сходим в сельмаг и выберем, какие понравятся.

- А мама разрешит?

- Так мы и её с собой возьмём. Гурьбой-то веселей.

- Как хорошо, что ты приехала, сестрёнка! – радостно выдохнул Витя.

Две недели провела Светлана дома, да не просто так отдохнула, а опять же через Алевтину Васильевну выхлопотала документы Володе, чтобы забрать брата с собой в город. В этот раз не противился и председатель, ходатайство от колхоза было написано обстоятельно и убедительно. Пареньку необходимо было учиться дальше. Семилетку он закончил на круглые пятёрки; спокойный и неторопливый, вдобавок еще и усидчивый, он всё схватывал на лету, а в Тихменёве действовало фабрично-заводское училище, где готовили специалистов разных рабочих профессий.

- Света, а ты знаешь, какие там специальности? – спросил Володя после того, как она во дворе рассказала об этом хлопотавшей у летней печи матери. Ребятишки тоже крутились рядом и всё слышали.

- Токари, слесари, плотники, сварщики и еще много других, - сестра улыбнулась: - Не всех помню…

- Я бы сварщиком хотел стать! – загорелся Володя.

- И я бы тоже! – Витя был бойчее брата и здесь тоже не смог удержаться. – Свет, и меня возьми с собой. Я умею полы мыть и подметать, снег чистить и печку растапливать. И чё ты еще скажешь, я мигом научусь. Марья Петровна, наша учительница всем меня хвалит, говорит – я способный…

- Там, братик, ничего не нужно топить, у нас общая кочегарка и паровое отопление, - сказала сестра и сочувственно-мечтательно продолжила: - Да и мал ты еще... Вот подрастёшь, Володя выучится, пойдёт деньги зарабатывать, и тогда мы заберём к себе и тебя, и маму нашу.

- Куды я из своей деревни поеду, - запротестовала Ксения Георгиевна. – Тут всё моё, а там кому я буду нужна?

- Нам, - не сговариваясь, в один голос воскликнули все трое.

- Ну, что ж, тогда надо подумать… - посветлела лицом мать. – А пока, давайте-ка к столу, супу похлебать да молочка отведать, с шаньгами.

В июле Володя сдал документы в ФЗУ, а в начале августа стало известно, что его зачислили на первый курс в группу будущих сварщиков и как иногороднему дали место в общежитии. У деревенского паренька от свалившегося счастья просто крылья выросли. Он даже внешне весь преобразился и заметно повзрослел. Володя и так-то никогда не был суетливым, но теперь в его повадках и движениях появилась неуловимая уверенность.

В свой выходной Светлана повела брата по магазинам, приодеть и купить общие тетради, ручки, карандаши, линейки, чернила и прочие учебные принадлежности. У брата начиналась новая городская жизнь, и встретить эти изменения, как она считала, надо было достойно и уважительно.

Тихменёв вкруговую, как обручем стянутый горными отрогами, располагался в котловине, которая не позволяла городским строениям и предместьям расползаться, как это нередко случалось на равнинах и вширь, и вдаль, поэтому его весь можно пройти за полчаса, зато как это было удобно Светлане и Володе – от его общежития в центре до жилья сестры на окраине всего-то пятнадцать, от силы двадцать минут ходу.

Иногда он прибегал после занятий и Светлана, если находилась дома, кормила брата обедом; если же сестра работала и никого из соседок не было в комнате, то парень доставал из-под половичка перед дверью ключ, отворял и, зная, в какой тумбочке сестра хранила для него сладости – обжаренные сухарики и поколотый комковой сахар, грел воду, заваривал в кружке и пил чай.

Получилось так, что в один из февральских дней, когда Володя также в одиночестве допивал чай, в дверь раздался настойчивый стук. Парень быстро подбежал и открыл. На пороге стояла пожилая женщина в овчинном полушубке, закутанная в шаль и с сумкой почтальона на ремне через плечо.

- Здесь живёт Светлана Родионова?

-Да, тут…

- Можно её увидеть?

-Нет. Она на работе.

- А ты кто?

- Брат.

- Работает-то где?

- Здесь рядом, на стройке.

- У меня срочная телеграмма, - женщина вздохнула. – Одевайся, проводишь…

- Да, сейчас, - Володя окинул быстрым взглядом почтальоншу, и мысленно пожалел незваную гостью: грузная, усталая, небось обошла уже немало домов и квартир, а теперь еще и на стройку тащиться. – Давайте, я сам отнесу.

- По инструкции положено лично в руки передавать, - неуверенно пробормотала женщина. – Не могу…

- Но ведь я - родной брат…

- Как же быть, - почтальонша никак не могла решиться. – Ладно, сделаем так: я тебе телеграмму даю сложенной вдвое. Только ты её сам по дороге не открывай и не читай, сестре отдай в таком же виде, как взял.

- Я в не моё никогда не заглядываю, - с ноткой обиды в голосе произнёс парень. – А отнесу мигом, вы еще из подъезда не успеете выйти.

Дорожка к недостроенному коттеджу, где по предположению Володи должна находиться сестра, и откуда сквозь морозную дымку доносились голоса, была расчищена, утоптана и широка. А как же могло быть иначе, мельком подумал парень, когда надо возить на санках или таскать на руках тяжёлые шлакоблоки – завалишься с такой чушкой в сугроб, а как потом встать на ноги…

Парень уже подошёл к настилу, чтобы через дверной проём подняться внутрь помещения, когда оттуда, словно почуяв что-то, вышла Светлана и, чуть не столкнувшись с братом, замерла от неожиданности.

- Ты как здесь, братик? – спросила девушка и, увидев в руке у Володи сложенный лист телеграммы, переменилась в лице. – Случилось что?

- Почтальонша строго наказала тебе передать, - не нашёл чего другого сказать парень и добавил: - И почему-то, чтоб я ни в коем случае не читал…

- Дай-ка сюда, - Светлана быстро протянула руку, развернула телеграмму, пробежала глазами и начала медленно опускаться на обстылый порог дверного проёма. И если бы в последний момент Володя не успел подхватить лишившуюся чувств и тяжело обмякшую сестру, она бы рухнула лицом на поперечные, с прямыми углами брусочки настила.

Ксения Георгиевна приоткрыла брезентовой прихваткой дверцу печи, кочергой пошурудила остывающие угли, вспыхнул голубоватый огонёк, и замерцал, прогорая. Всё, чугунок с намятой с молоком картошкой можно сдвигать на край плиты, готова, медный чайник тоже только что вскипел, свежий хлебушко обернут чистым полотенчиком; часа через полтора окончательно выветрится угар и подоспеет время закрывать заслонку. Где же Витенька, сынок, запропастился? Темнеет… женщина, прежде, чем задёрнуть на окошке занавески, глянула еще раз во двор. Пусто. А ведь давно бы пора уже вернуться с катка, небольшого расчищенного от снега участка толстого льда на речке под обрывом за деревней. Он сказывал, опоясывая ремешками носки и задники пимов, тем самым жёстко прикрепляя к ним коньки-снегурки, что на катке его ждут два друга Гришка Мусорин и Шурка Теплов; схожу-ка я до Мусориных, сердце, будь оно неладно, чего-то покалывает… Ксения Георгиевна обвязала голову шерстяным платком, сунула босые ноги в валенки, накинула на плечи фуфайку и вышла из дома.

-Доброго вечера, соседушка, - с порога поздоровалась Ксения. – Ваш-то Гришка дома?

- Вон он на топчане дрыхнет, - кивнув гостье, отозвалась Дарья. – Так набегался, говорит, что ноги отстёгиваются.

- Разбуди, узнай, где мой Витенька… он с обеда ушёл на коньках кататься… стемнело уж, а его всё нет…

- Вставай, оболдуй, - не церемонясь, растормошила сына хозяйка. – Витя Родионов где? Не видал?

- Не-а, - подросток сел на дерюжку и отвёл глаза: – Мы в другом месте играли.

- В каком другом, - не поверила мать. – А чё ж тогда у тебя снегурки с валенок не сняты? Не ври уж – будто б у нас есть еще где на коньках ездить, кроме как под обрывом.

- А мы с Шуркой не дошли…

- Куды это вы не дошли, - пробасил от порога Артём Сергеевич, вернувшийся из сарая, что можно было сразу понять по густому запаху навоза, исходящего от дыроватой фуфайки. – Когда убирал у коров и свозил на огород, видал я вас с Шуркой, облепленных по макушку снегом, как бежали от речки по домам. Опеть чегой-то врёшь, шельмец!

- Ну, ты, отец, не шибко давай волю своему языку, - заступилась за сына Дарья. – Может, шли туда, да по дороге навалялись и вернулись, не дошедши. Так ли, Гришутка?

- Так, маманя… не дошли…

- И опеть твоя неправда, дорогой ты наш сыночек, - мужик невольно даже подбоченился. – С нашего огорода-то как раз всё хорошо и видать, и речку, и тропинку к ней. И вы с Шуркой бежали оттуль!

- Ну, чё ты, старый, заладил: оттуль, отсель… Парнишка же ясно обсказал: не были они там!

- Были, мамочка, были! - вдруг чуть не закричал криком Гришка. И заплакал, всхлипывая и растирая кулаком слёзы: - Но мы так испугались, что убежали!

- Чего испужались-то?

- Как Витю оплывиной придавило…

- Какой оплывиной?

- С обрыва упала прямо на нас, а Витя ехал туда.

- И чё ж раньше-то молчал, дурень! – вскипел всё мигом понявший отец. – Одевайся быстро и давай за мной! Укажешь место. А вы, бабоньки, оббежите соседей, пущай мужики бегут туда, да с лопатами! Мальчонку спасать, поди и успеем ишо живым достать…

- Сынок, когда это случилось? – переводя дыхание, спросил Гришку отец, едва они скорым шагом выскочили со двора.

- Часа в три, тятя. Еще солнце не село.

- И ты, дурак, чё же сразу-то не прибежал, не позвал?

- Я ведь говорил уже – мы с Шуркой так испугались, что сразу и домой идти побоялись, - бубнил одно и то же Гришка, и вдруг, как бы оправдываясь, ляпнул: – Мы еще покатались рядом, глядели на кучу и думали, что Витька сам вылезет…

- Угробили пацанёнка, уроды. Как теперь людям в глаза смотреть?

Минут двадцать спустя на катке собралась почти вся деревня. Светили фонари, горели факелы, мужики сноровисто и вместе с тем осторожно раскапывали огромный сугроб на месте падения с обрывистого козырька снежной лавины. Первыми показались блестящее лезвие и завиток снегурка, следом откопали детскую ногу в валенке, а на всё дальнейшее понадобилось совсем малое время. Мальчик был уже бездыханным, и тело остыло. Немало потребовалось усилий, чтобы оторвать обезумевшую мать от ребёнка. Люди, потрясённые увиденным, расходились молча и подавлено, в глаза друг другу смотреть избегали.

В Тихменёв Светлана вернулась спустя полторы недели, похудевшая, лицо осунувшееся и сумрачное. Помогла матери отвести девять дней, поплакала на свежей, в мёрзлых комьях могиле и наутро уехала в Третьяки успеть на проходящий поезд. Все эти дни девушка настойчиво искала встречи с Гришкой и Шуркой, но родители их прятали, а на вопросы Светланы отвечали уклончиво: мол, один гостит у родни в Змеёвом, а другой так простудился на катке, что до сих пор валяется с жаром в постели, и доступа к нему, конечно же, нет никакого, дескать, еще и заразишься.

Взрослые боялись, что эта убитая горем, но всё такая же боевая и неуправляемая девчонка в сердцах может изувечить их детей. И в этом они были правы. Попадись сейчас ей хоть один из этих трусливых негодяев, живым вряд ли от Светланы ушёл бы. Горе и ненависть в первые дни так разъедали ей душу, что она ни спать, ни есть не могла, и чтобы как-то отвлечься, бралась за всякую работу: выскоблила весь хлев и курятник, вычистила от снега двор, расширила дорожки к бане и поленнице у заплота, к сараю, в пригоне поправила осевший стог сена; развела зубья и наточила притупившуюся пилу, когда-то давно, совсем в другой жизни перед самой войной тятька, а Алексей Ильич в деревне славился как первоклассный плотник и краснодеревщик, показал дочери, как правильно и с умом разводить и точить, что пилу, что топор, что кухонный нож. Отечески научил на всю оставшуюся жизнь.

Однако ближе к отъезду душа её, хотя и не встала на место, но чуточку отлегло. И теперь лишь горькая горечь да разрывающая сердце щемящая жалость к погибшему братику не оставляли девушку ни на минуту. И Светлана уже не рвалась поквитаться с то ли бестолковыми от роду, то ли просто подлыми по натуре подростками. Им, а не ей, теперь с этим жить, если у них, конечно, имелись в наличии сердце и совесть. Во что ей по-прежнему верилось с трудом.

- Сестричка, а ты почто без мамы? – это были первые слова, которыми встретил растерянный Володя Светлану, спускающуюся по решётчатым ступеням из вагона на расчищенный от снега перрон.

- Здравствуй, брат, - девушка поставила наземь сумки и крепко прижала к себе Володю. Всхлипнула: – Отказалась мама. Куда же, говорит, я от моего Витеньки. Ему в землице холодно одному, и как же я брошу кровиночку мою… договорилась с роднёй… приглядывают…

      Брат постоял, помолчал. И вдруг решительно произнёс:

- Сестричка, я домой поеду! Мамочке помочь, с коровой управляться надо, Дружка и Мурку кормить…

- Володенька, - теперь растерялась уже сестра. – Мама итак не в себе, а ты тем, что бросишь учиться, сделаешь ей еще больнее. Ты же сейчас вся наша надёжа. А там тётя Катя и дядя Филипп рядом, племянники. Они присмотрят. Летом у тебя каникулы, вот и уедешь к маме до самой осени. И сено поможешь заготовить, и с мамочкой побудешь.

- Но сейчас-то я ей нужней! – не соглашался с доводами сестры парень, хотя решимости в голосе чуточку поубавилось.

 - Успокойся, братик, лучше пойдём ко мне, чаю с дороги попьём, я тебе все деревенские новости обскажу, а ты мне - здешние.

Светлана еще раз, но уже внимательнее оглядела брата, и что-то ей не понравилось в его лице: щёки и часть лба, что не закрывала шапка, были необычно бледными, хотя парень он далеко не хилый, и здоровый румянец прежде почти всегда играл на его полных щеках.

- Что-то вид у тебя не того… Уж не захворал ли ты, Володенька?

- Да нет вроде, - ответил брат. – Слабость только какая-то вот уже третий день, иногда суставы и кости ломит, и почему-то есть совсем не хочется…

- А температуру мерил? – встревожилась Светлана.

- А как же! Нормальная – тридцать шесть и шесть. Да ты, Светочка, не беспокойся. Чайку попьём, думаю, полегчает.

Однако ничего не полегчало, и девушка, видя состояние брата, никуда его не отпустила, уложила на свою кровать, а к вечеру у Володи резко подскочила температура до тридцати девяти и срочно пришлось вызывать «скорую». Врач осмотрела, прослушала больного, постучала пальцами по обнажённой груди, покачала головой в белом с красным крестиком чепчике и сказала, что его надо немедленно везти в больницу. Светлана поехала вместе с ними и всю ночь, несмотря на уговоры медсестёр и санитарок уйти домой, просидела на стуле в коридоре у палаты, куда поместили брата.

Утром, после обхода девушка остановила выходящего из палаты врача.

- Доктор, я старшая сестра поступившего ночью Владимира Родионова. Скажите, что с ним?

- Пройдёмте в мой кабинет, - указал жестом пожилой мужчина. – Здесь неудобно…

- Утешительного мало, - вздохнул доктор, когда они расположились, он за столом, а девушке было предложено сесть на кушетку рядом. – У вашего брата подозрение на ревматизм сердца. К обеду будут готовы все анализы, тогда и смогу сказать более определённо... На что он жаловался в последнее время?

- Не припомню… В январе у них практика на обогатительной фабрике проходила. Там - он рассказывал - сквозняки, со всех щелей морозом дует, вредные концентраты, сырость кругом и холод, а они в резиновых сапогах, а потом я уезжала в деревню на похороны, десять дней меня не было...

- Соболезную, - врач поднял внимательные глаза на посетительницу. - Бабушка умерла?

- Нет, братик погиб под лавиной.

- Сочувствую, - доктор помолчал. – Общая картина проясняется.

- Что здесь общего? – не поняла Светлана.

- Видите ли, получается, что вы с ходу назвали, как минимум две причины, по которым парень мог заболеть: постоянное переохлаждение и нервное потрясение. Не исключаю и того, что парень где-то подхватил инфекцию.

- Делать-то что?

- Будет прилагать все силы, чтобы парня поставить на ноги, - однако бодрости и уверенности в этой дежурной фразе Светлана не услышала. Доктор, поняв это, поторопился хоть как-то загладить свою оплошность: - Да вы не переживайте! Скоро будут готовы анализы, и они наверняка развеют все наши опасения и сомнения. Ждать недолго.

Через полторы недели у парня ночью на больничной постели во сне остановилось сердце. Светлана за эти дни вся осунулась и почернела ликом, лишь её впавшие глаза стали выразительней и еще печальней. Хоронили Володю на городском кладбище за Круглой сопкой. Перед этим осмотреть место будущего упокоения сюда приехали Михаил Георгиевич и Светлана. Было начало марта и, хотя еще вокруг возвышались сугробы, но уже чувствовалась в них весенняя размягчённость, да и воздух заметно потеплел.

Могилу кладбищенское начальство определило копать крайней к внешней ограде в уходящем к центру ряду небольших заснеженных бугорков с металлическими столбиками с табличкою на каждом, где что-то было начертано синей краской на немецком языке, как, мельком глянув, сразу определил дядя Миша, а он знал, что говорил: в партизанах не раз сталкивался с подобной писаниной. Услышав это, Светлана подошла к нему вплотную и вполголоса, но твёрдо произнесла:

- Дядя Миша, я не хочу, чтобы наш Володенька лежал рядом с этими, - девушка махнула рукой в сторону занесённых снегом бугорков. – Они тятьку нашего убили… да еще полдеревни мужиков… Был бы тятя жив, он бы разве допустил, чтобы два сына в один месяц… да вот так…

- Да, при Алеше вы бы как у Бога за пазухой жили. Эх, да что об этом говорить, когда такое… - дядя с горечью развёл руками в мохнатых шубинках, помолчал и, приведя в порядок свои мысли, сказал: -Пойми, племяша, что, эти-то пленными были… Искупали свою вину ударным трудом в шахте, руду добывали в забое, там-то их и придавливало или било заколами, - Михаил Георгиевич покачал головой с проседью волос, выбивающихся на висках из-под кроличьей шапки. – Но мы же не они, мы – русские, вот и похоронили по-человечески.

- Дядя Миша, но всё равно…

- Ладно, пойду, догоню распорядителя, пока далеко не ушёл. Пусть другое место даёт. Подальше от этих… «завоевателей».

- Похоронили тогда мы Володеньку, и меня свалил брюшной тиф, - продолжила свои воспоминанья Светлана Алексеевна. Они сидели с Александром Ефимовичем на скамейке под рябиной в уютном дворике у двоюродного брата Светланы Константина Ивановича.

 Ребятишки, местные и гости, перезнакомились за пять минут и убежали на речку искупнуться и позагорать на песочке; брат, а он работал главным зоотехником в совхозе, уехал по делам в Змеиногорск, после обеда обещал вернуться. Хозяйка, Валентина Владимировна, когда-то они со Светланой учились в одном классе и даже сидели за одной партой, хлопотала в доме, готовясь к предстоящему застолью. Светлана было вызвалась помогать, но та только отмахнулась, сказав, что пока управится сама, а вы, дескать, отдыхайте с дороги; если же вдруг понадобишься, непременно кликну…

- Так вот, как я слегла да забредила, девчонки вызвали «скорую». Всю нашу общагу, они потом рассказали, сразу же на карантин: строго - работа и общежитие, и никуда больше под страхом увольнения, а меня в инфекционную больницу и первым делом голову остригли наголо, дали какой-то старый, но стиранный халат и заперли в блок заражённых, как они сказали: изолировать от здоровых. Прямо-таки все кругом по городу ходили такие румяные и здоровые… А кто ж тогда меня-то заразил, - усмехнулась женщина. – Да это бы ладно. Выкарабкалась я, и через месяц выписали, только вот волосы свои пышные и вьющиеся да косы роскошные оставила я в этом тифозном блоке навсегда.

- Чего уж ты так, Светик, на себя наговариваешь? – муж притянул женщину к себе и нежно провёл жёсткой ладонью по убранным в пробор на две стороны волнистым волосам на её голове и ниспадающей на плечо тугой косе. – Всё у тебя в самом лучшем виде.

- Ты бы, Саша, до тифа видел! Коса вдвое толше и тяжелей этой была. Хоть не до пят, но до пояса точно. Расчёсывать мать помогала, гребёнки не хватало.

С улицы послышался шум мотоциклетного мотора и перед калиткой остановился Иж с коляской. Евгений Михайлович заглушил мотоцикл и с каской в руках вошёл во двор.

- Всем привет! Я вижу вы уже освоились. А мы заехали в Змеёво, Танюше пушки и старинные кареты в музее показать, да лимонада прикупили.

- Ага, лимонада! Слушайте больше, - ухмыльнулась вошедшая во двор следом Антонина. – Всего-то три бутылки «Буратино», зато беленькой взял целых пол ящика! Родни, говорит, в Корболихе в каждом дому семеро по лавкам. Самогону, мол, у них на всех всё равно не хватит. Вот и озаботился. И хоть бы бутылочку шампанского для приличия, чтоб на стол поставить…

- На что нам эта кислятина с пузырьками! – не утерпел, встрял муж. – У нас испокон имеется своё с пузырьками – наш холодненький квасок в каждом погребку! С него и голова сроду не заболит, не то, что от этой шипучки.

- Дядя Саша! А Петя с Лидой где? – выглянув из-за подола матери, спросила Танюша.

- На речку убежали, с Толиком и Верой. А ты хочешь к ним? – поинтересовался Александр Ефимович и обратился ко всем: - Вам не кажется, что стало припекать? Может и нам стоит сходить окунуться, заодно и Танюшу проводим к ребятам.

- Дельное предложение, - первым откликнулся Евгений Михайлович. – Сто лет в Корболике не купался, а ведь здесь, как помнится, есть такие места, что мы мальчишками, сколь не ныряли, а дна достать не могли.

-Давай, Женя, сначала с хозяевами поздороваемся, - остановила мужа Антонина. – А где они, кстати?

- Валя в избе хлопочет, а Костя в Змеёво укатил по работе, - сказала Светлана.

- Так, может, и мы ей чем пособим?

- Отказывается. Вы, дескать, гости, - отдыхайте.

- Да уже итак хорошо отдохнули! Пойдём-ка, Света, в дом…

- На что в дом-то? Али вам на травке худо? – раздалось звонкое с крыльца. Дородная, с мягкими и полными руками, испачканными в муке, Валентина стояла, подперев бока, в цветастом фартуке поверх летнего платья, вся такая сочная и весёлая, будто только что сошедшая с яркого полотна Бориса Кустодиева. – Доброго здоровьица, Женечка и Тонечка, и крохотулечка кудрявая, что за мамку прячется! С прибытием! Дайте-ка я вас расцелую, гостюшки мои дорогущие! Тока как бы не перепачкать! Мукой-то…

На закате, когда огромное малиновое солнце медленно и словно нехотя сползло в пихтачи и укатилось за сопку выше деревни, во дворе у Константина Ивановича Родионова народу было столько, что негде яблоку упасть. Хозяин распорядился вынести из дома все столы, мужики, кто жил ближе, одолжили свои, быстро составили традиционный общий стол буквой П; с лавками тоже решили просто: по краям и посредине, на стыках - табуретки, по ним прокинули широкие плахи, застелили половиками и будь ты хоть король али там царь из царей, а садись смело, ни одной занозы не вопьётся в твоё изнеженное рыхлое тело, а уж что говорить о как правило тощих и подбористых пятых точках обыкновенных русских трудяг – им эти половицы запросто сходили за перины, пусть и не пуховые, но, однако весьма приятные, а главное – прочные и надёжные, как впрочем, и всё остальное, к чему бывали приложены крепкие мозолистые руки сибирских крестьян.

Над деревней посверкивал волшебный купол звёздного неба. Освещенные ламповым светом с переносок, развешенных по двору, сдвинутые столы опустели, гости разошлись, кто своими ногами, кого увели под руки, посуда помыта и убрана, ребятишки уложены спать, девочки в комнате на диване, а мальчишки на повети, лаз на неё из сеней по прислонённой к бревенчатой стене лестнице.  Значит, теперь взрослым можно неспешно и поговорить, повспоминать в спокойной обстановке.

- Мы проезжали по полям – все засеяны, и пшеница, и подсолнухи, и гречиха, - поделилась впечатлениями Светлана Алексеевна. – Даже настроенье поднялось…

- Наш совхоз по району в передовых, - охотно откликнулся Константин Иванович. – Мы работаем по двум направлениям: животноводческому и овощному, - хозяин улыбнулся: - Пока вроде получается.

- Вот и я об этом, - сказала гостья. – А вообще, как у вас?

- Да всё по уму. Как лысого и придурковатого «кукурузника» скинули, сразу и возрождаться начали, а то ведь совсем эти уполномоченные задавили, рыскали по полям и пашням: сейте да садите «королеву полей», чуть ли не в каждом свободном ложку, - мужчина ухмыльнулся: - хотя на мой бы вкус, так их самих тогда пересажать за вредительство надо бы, причём поголовно. Ведь у нас, как известно, зона рискованного земледелия, об этом во всех справочниках, кстати, и учебниках чёрным по белому написано, и никакая кукуруза здесь сроду не вырастала. А как Хрущова сковырнули, эти уполномоченные куда-то сгинули с концами, а хозяйство без экспериментов над землицей, пусть и не в один год, но встало на ноги и люди наконец-то перестали разбегаться из Корболихи. Вон и школу новую отстроили, и садик планируем… Поди, и вы вернётесь?

- Вряд ли. Там у нас работа, квартиры, дачи, - отказался Евгений Михайлович. – Городские теперь мы…

- Понятно. Работы и у нас хватает, и дачи тоже в наличии имеются.

- И где они? – опять вступила в разговор Светлана. – Ехали со Змеёва, ни одной не видали.

- За речкой, за новым мостом по пути на Колывань. Исполкомовские застолбили себе, а сейчас к ним пристроились, сначала кто по блату, а потом и вообще все, кто горазд мошной трясти, - хозяин махнул рукой. – Хорошо, что хоть дорогу не через деревню отсыпали, а сделали объездную, то бы давно в пыли задохнулись.

- У нас ведь на этом мосту весной, по большой воде неслыханное случилось, - горько вздохнула Валентина: - Кто-то из дачников позарился на доски на пешеходной дорожке, что рядом с проезжей частью для удобства людей уложены на мосту, выдрал, они ведь толстые и широкие. Стемнело уже, когда из Колывани возвращались Наталья, жена Шурки Петрова с одиннадцатилетней дочкой Мариной. Как потом причитала Наталья, только взошли они на эту проклятущую дорожку, девочка вырвалась из её рук: сама, мол, пойду, держаться буду за перильца, и побежала вперёд. А темно же, в двух шагах ни зги не видать. Наталья поспешила за дочкой, на звук песенки, что та напевала. И вдруг истошный детский крик и - всё затихло, только река под мостом бурлила. Наталья бросилась туда, и сама чуть не провались в пустоту, в широкую дырку, под которой неслась вода… Две доски были кем-то вырваны и утащены на дачи. Наталья чуть с ума не сошла, рыдала и бегала по мосту, пока какие-то муж и жена, они ехали на машине на свою дачу, видя это, не остановились и не узнали, что с ней. Женщина осталась с Натальей, а мужчина помчался в деревню, отыскал их дом и привёз Шурку Петрова и еще мужиков. Те с фонарями обшарили оба берега вниз по течению, кричали, звали девочку. Да где там… На третий день нашли в семи километрах ниже Корболихи, всю побитую, застряла в корягах. Теперь вот Шурка с горя пьёт по-чёрному, уже второй месяц, да на могилках ночует. А Наталья вся иссохла и почернела, стала как головёшка горелая, одни глазищи полоумные горят, замучилась его едва ли не кажную ночь оттуда волочить. Страсть-то какая… упаси, Господи…

- Да что же это у нас за деревня треклятая! – в сердцах воскликнула Светлана. – Прямо охота какая-то на детей малолетних… Витеньке ведь тоже накануне исполнилось одиннадцать… бедный мой братик, и жизни-то совсем не видел, хотя бы самого краюшка, чтоб по-человечески пожить, досыта покушать…

Назавтра, ближе к вечеру Евгений Михайлович предложил по старой памяти смотаться на рыбалку на одну из безымянных речушек, что вытекала из лесистых сопок и впадала у околицы в полноводную Корболиху.

- Заедем на мотоциклах поглубже в тайгу по лесовозной дороге и - вы удивитесь. Обещаю.

- Чему удивимся-то?  -недоверчиво скривил губы в усмешке Александр Ефимович. – А то мы рыбу не видали, что ли?

- Хариуса, конечно же, знаете…

- И даже ловить на мушку доводилось, - потеплел голосом Петькин отец. – Таскали за милую душу, до ведра за день. Громотушинский, на прозрачной волне, он к осени вес нагуляет, сам отборный, серебристый. Да-а…

- Вот потому, Ефимыч, и удивишься, - теперь уже усмехнулся Евгений. – И воде, и способу, которым будем таскать его из речушки, такой никудышной по ширине и глубине, что её, скажу тебе, в иных местах и воробей перескочит.

- Ну, что ж, тогда поехали. Ребятишки, кто с нами? Живо в люльки! – видно было, что Александр Ефимович загорелся. – Михалыч, ловить-то на чё будем?

- У меня в багажнике бредешок, специально для этого случая.

- Не понял… Хариуса и бреднем?.. Вроде всё уже видел в жизни, а такого… - мужик опять недоверчиво покачал головой и тут же рубанул воздух широкой ладонью, подводя черту разговору: - Тогда – по коням! И, как говорится: погнали наши городских!

Оставив мотоциклы на полянке, рыбаки, раздевшись до трусов и босиком, с бреднем и пузатым пятилитровым зелёным чайником направились вверх по разбитой, изрезанной глубокими колеями, не езжалой дороге, вдоль которой струился мутный, несущий в себе взвеси местной почвы, ручей, стиснутый, кое-где размытыми, земляными берегами и с омутами, разлитыми под небольшими водопадами, которые, чем рыбаки взбирались выше, тем чаще стали встречаться.

По мягкому суглинку Петьке идти было легко, прохлада влажной земли приятно щекотала ступни и пальцы ног. Мальчишка и у себя в околотке, если выдавалась возможность, скидывал обувь и бродил босиком по волнистой травке в ограде управления железной дороги среди лип и берёз, а если вдруг накатывала сверху гроза с молниями и ливнем, а он оказывался на улице, тоже разувался, заворачивал до колен штаны и носился по асфальту с друзьями, да так быстро, словно намеревался пробежать между отвесных тёплых струй и не замочить своей одежды. Даже шустрые, не меньше, чем Петька, Борька Лобанов и Сашка Покидов за всё время ни разу не смогли его догнать!

- Ну, что, вот мы и пришли, - Евгений Михайлович указал на тесный шивер, что в полутора метрах от исполинской и мохнатой пихты, огибая её своим глинистым руслом, падал вниз, взбивая воду в омутке. – Вы, ребятишки, заходите выше, за дерево и там перегородите речку. Вон, наломайте прутьев с горофельника, будете ими лупить перед собой, чтоб хариус не смог через вас проскочить. А мы, Ефимыч, зайдём снизу, гребанём на глубине и на водопаде поднимем сети. Лады?

- Было б сказано, - пошутил Петькин отец, - забыть недолго! Однако, не верится, чтобы мы здесь начерпали чего путного…

- Ну, ты, свояк, и Фома неверующий! Я же тебе не пацан какой-то языком молоть… Всё, заходи аккуратней.

 В первый улов попались пять средних, с серебристой чешуёй и тёмными, поблескивающими плавниками, рыб. Петька сбегал к дороге и принёс отцу, оставленный там чайник, и Александр Ефимович, поставив его рядом, бережно начал брать каждого трепещущегося хариуса по отдельности из расстеленного на травке бредня и, прежде, чем опускать в неширокое горлышко, внимательно рассматривал, пытаясь найти у этих отличие и такие особенности, которых бы не было у тех хариусов, что водились в их горных и прозрачных реках и озёрах; но, как оказалось, и те и эти рыбы были почти зеркально одинаковы. Они даже и ртами один в один судорожно хватали воздух.

- Никак не возьму в толк, Михалыч, как эта царская рыба, обитающая, как я полагал, только в реках и высокогорных озёрах с водой хрустальной чистоты, здесь-то, в этой грязи смогла выжить и приспособиться?

 - Всё, Ефимыч, проще пареной репы: я давно уже пришёл к выводу, что здесь не только вода чистейшая, но и эта мутная взвесь, что тебя так отпугивает, содержит, на мой взгляд, много чего целебного и полезного для организма, хоть человека, хоть рыбы. Она же бежит с гор, с ледников, и поблизости нет ни одного завода или фабрики с вредным производством, ни фермы с навозными отходами. Одна заимка стояла в кедраче под белком, мы в детстве там часто, когда ходили за шишками, ночевали, да теперь уж давно, наверно, истлела. Дед-то, Ермолаич, пасечник, что там жил, умер сразу после войны, а два сына на фронте погибли, передать хозяйство стало некому…

Спускаясь к оставленным на полянке мотоциклам, рыбаки процедили, прошерстили все встретившиеся им по пути омуты, забили чайник под завязку отборным хариусом. Петька с Толиком даже пристали маленько, без удержу лупя и рассекая поверхность речки измочаленными прутьями и топоча босыми пятками по песчаному и местами илистому, а потому и скользкому дну, но как ребята были счастливы - этого не объяснить и словами не передать, такое просто нужно самому пережить.

Петька смотрел и любовался отцом – как тот подобрался, расправил свои покатые, в наколках плечи, казалось, что и тёмно-зелёный орёл на волосатой груди шире раскинул свои могучие крылья, и сам Александр Ефимович лицом преобразился и помолодел. Да и более сдержанный - как никак ведущий инженер на обогатительной фабрике - Евгений Михайлович сейчас тоже выглядел на все сто и стал обыкновенным русским мужиком, порывистым, азартным, не лишённым безоглядного куража.

Июньское солнышко одаривало путников ласковыми и совсем не обжигающими лучами, и причиной этому был лёгкий ветерок, что не менее ласково перебирал белоснежные лепестки ромашек, атласные цветки жёлтых лютиков и россыпи небесной синевы на соцветьях незабудок по забокам вдоль дороги на сельское кладбище.

В гору поднимались пешком, мотоциклы решили оставить дома и пройтись до Витиной могилы не спеша, чтобы не нарушать разлитый по склону с оттенком вечности покой, не забивать трели луговых жаворонков тарахтеньем мотора. Так настояла Светлана, и муж был с ней согласен. Александр Ефимович и Евгений Михайлович несли в руках инструменты, сумки с продуктами и покрывальцем, расстелив которое, можно было посидеть у оградки и помянуть усопшего.

Голубая краска на железном памятнике облупилась, а вот масляная красная на звёздочке поблескивала так, будто её наложили только вчера. Набранная штакетником низкая оградка совсем не повреждена скотом, что иногда заходил на могилки попастись – и это уже хорошо. Есть молоток и гвозди, поправить и прибить две немного отошедшие дощечки – дело минутное.

Пока Светлана железной щёткой отскабливала старую краску и ржавчину, Антонина открыла жестяную баночку и принялась размешивать палочкой густую голубую краску, чтобы после того, как Светлана очистит все стороны, в две кисточки подновить скромный памятник. Мальчишкам, Толику и Петьке дали отдельное задание: повыдергать всю траву на метр вокруг оградки, а девочкам постелили покрывальце, они еще по дороге нарвали цветов, и сейчас сидели и сплетали из лютиков, ромашек и незабудок разноцветные венки. Александр и Евгений подождали, пока женщины покрасят памятник и выйдут, зашли в оградку, аккуратно перекопали лопаткой местами вмятый от времени и заросший бурьяном бугорок, вернулись обратно к дороге, срезали на обочине дёрна и обложили по краям подровненную могилку.

Сполоснув руки водичкой из дюралевого бидона, расселись на покрывальце вокруг выставленной снеди. Светлана разлила вино по стаканчикам, взрослые, не чокаясь, помянули Витеньку, закусили. Ребятишки тоже съели по ломтю хлеба с нарезанной кружками колбасой и потянулись к пряникам и карамелькам, горкой рассыпанным тут же. Запивать сладости было чем – посреди стояли бутылки с домашним квасом, молоком и лимонадом.

- Люди добрые, будьте здоровы! – никто и не заметил, как этот плюгавый и запитый мужичонка появился из-за соседних крашеных серебрянкой железных оград. – Позвольте присесть и отдохнуть с вами рядышком…

- Садись, мил человек, - обронил Александр Ефимович и непроизвольно подвинулся к жене. – Места много.

Однако мужик не сел на покрывальце, а обессиленно плюхнулся в густую траву у ближней к дороге ограды. Полежал навзничь с минуту, сел, подобрал под себя ноги по-турецки и начал бесцеремонно разглядывать всех, сидящих на покрывальце в двух метрах от него. Женщинам стало не по себе, они недоумённо переглянулись с мужьями. Те пожали плечами: мы, мол, тоже ничего не понимаем… что это за фрукт… и ведь не прогонишь… место-то, дескать, не для того… особенное…

- А я тебя помню, - проскрипел, как лезвием по стеклу, мужичонка и уверенно ткнул тёмным, в трещинах на казанках, пальцем в сторону Светланы. – Ты - Родионова, вот только, как звать, запамятовал… Кажется, Нинша?

- Светлана она, - резко ответил за жену Александр Ефимович. – А сам-то, кто будешь? Кладбищенский сторож? Или пастух от стада загулявший?

- Точно! Светка! – мужик проигнорировал вопрос и попытался изобразить на испитом лице нечто вроде радости от негаданной встречи, но ничего кроме жалкой и отталкивающей гримасы на его физиономии не отразилось. – Ты и тогда-то была красавицей, а сейчас вообще… - и он развёл худыми, с комочками присохшей грязи, руками.

- Ты не ответил: сам-то из каких будешь? – вступил в разговор Евгений Михайлович. – Я ведь тоже местный, а тебя не вспомню…

- Александр я, Шурка Петров, - вздохнул мужик и вдруг весь побагровел, налился кровью и трясущимися заскорузлыми пальцами смахнул с мутных глаз набежавшую слезу: - Отец, так сказать – сирота… - и неожиданно всхлипнул: - ханыга я конченный… жить не хочу…

- На, вот, помяни, - Александр Ефимович всё сразу вспомнил и понял, плеснул в стаканчик портвейна и протянул замызганному тёзке.

Мужик жадно залпом выпил, занюхал рукавом рваной рубахи, помолчал, будто прислушиваясь к тому, как зелье скатывается в желудок и оттуда рассасывается по венам, оживляя весь организм. Муть с глаз медленно, но сошла и, они вроде бы даже и прояснели, стали синими и выразительными, в обрамлении, как оказалось, по-девичьи пушистых густых ресниц. Взгляд стал осмысленным.

- Вот спасибочки, люди добрые, - Шурка кашлянул. – Вернули к жизни… - помялся некоторое время и просительно обратился, чуя в нём главного, к Александру Ефимовичу: - А нельзя ли повторить? Как говорится: первая колом, вторая соколом! Кхе-кхе… как-то так…

- Кто нам запретит? – в этот раз Ефимыч наполнил стаканчик до краёв. – Выпей… Да закуси, вон хоть огурчика солёного с хлебцем возьми на зуб.

- Не хочу. Мне бы папиросочку, затянуться…

- Держи, - Евгений Михайлович протянул раскрытую коробку «казбека». – Угощайся.

- А я теперь здесь обитаю, на могилках, - мужик быстро хмелел и, ему, видимо, необходимо было выговориться. – Доченька моя, ненаглядная Мариночка с весны сюда переселилась, а как я её одну оставлю? Вот и обживаюсь… Ох-хохошеньки, жалко-то как! Хоть в петлю лезь, да боюсь: там-то тогда не встретимся… Говорят, удавленникам к добрым людям ходу нет. А моя доченька доброй была, мухи не обидит, – мужик всхлипнул и безнадёжно махнул рукой. – Тока бы скорей уж, а то ждать силушки нет никакой, всё внутри давно по выгорало…

- Ты давай-ка, Саша, заканчивай с этим, - подала голос до сих пор молчавшая Светлана. – Кому ты этим чего докажешь? Надо жить дальше. Жену хоть пожалей. Дети-то еще есть?

- Нету, Света, нетушки никого… Один - одинёшенек, как перст, - жалобно вздохнул мужик и вдруг опять весь встрепенулся: - А Наташки я вовек не прощу, что она угробила ягодку мою, проворонила, упустила в пучину ледяную, карга горелая! Лучше бы уж сама, да вниз головой своей дырявой!

- Чё попало-то не городи! А то смотрю, совсем рехнулся, - с досадой вскрикнула Светлана. – Докаркаешься! Жена твоя вперёд тебя Богу душу отдаст. Вам сейчас надо вместе держаться, хотя бы в память о дочери, принявшей такую же страшную, как и у моего братика, смерть…

- Ты, Светка, это правильно говоришь, - мужик медленно обвёл сидящих пьяненьким и вместе с тем каким-то мерцающим, нездешним взглядом. – Чё-чё, а смертушку-то они приняли лютую. Не шибко-то хотел я, да всё равно придётся открыться тебе, а там уж сама решишь, что со мной делать. Хоть закопайте здесь рядом, вон и лопата есть, и мужики для этого имеются, хоть в милицию сдайте.

- Ты это о чём? – вдруг побледнела и потемнела очами Светлана. – Ну-ка, давай, сказывай дальше…

- А чё говорить? Гришка-то Мусорин в Змеёвом сержантом в медвытрезвителе сразу после армии пристроился, карманы у пьяных шмонать и мордовать их почём зря, да раз шибко переусердствовали, мужика насмерть запинали, той осенью было дело; а по зиме слух прошёл, вроде как его на этапе опустили и порешили блатные и за красные погоны, и за паскудство.

- Мне-то от этого и не холодно, и не жарко. Одним уродом меньше стало, - женщина подавила злую усмешку. – Ты, Шура, поди и разговор этот затеял, чтоб тебе еще плеснули – дружка твоего закадычного помянуть?

- И вовсе он мне не друг, - огрызнулся мужик. – Мы после того случая сторонились встречаться, тока в школе…

- Какого случая?.. Что ты тянешь быка за хвост?

- Того самого, в феврале, - мужик нехотя обернулся к оградке и мотнул косматой головой в сторону памятника, - когда вашего Витю насмерть придавило.

- Да, я знаю, оплывина сорвалась с обрыва…

- И чё ты думаешь – она сама, што ли?.. Мы с Гришкой пришли раньше, покатались на снегурках, а он и предложил:

 - Счас Витька придёт, давай его напужаем.

- А как? – спрашиваю.

- Да очень просто. Я обойду и залезу на обрыв сзади и палкой краешек собью, а ты здесь, внизу сделай так, чтоб он подъехал поближе к обрыву. Я сколю, снег на него посыплется, он быстро отъедет. Вместе и похохочем…

Да тока всё вышло не так. Мы с Витей подъехали, он впереди, я за ним, а сверху как ухнет, его завалило, а на меня прилетел такой сугроб, что откинуло чуть не к середине катка. Очухался, а Гришка надо мной:

-Жив? - спрашивает  

- А ты как здесь? Ты же наверху должен быть.

- Сорвался… Она, зараза, возьми да вся по бровку отломись и рухни. Вот я верхом на оплывине и приземлился и кубарем прилетел прямо к тебе.

      Гришка тогда еще и похвастался:

- Гляди-ка, Шурка! Весь целёхонек, ни одной царапинки.

- А где же Витя? – я начал озираться и искать его глазами.

- Почём я знаю, - отвечает, а сам вдруг весь побледнел, как ты давеча, затрясся, - теперь нам, Шурка, кранты – Витю-то точно убило!

- А если еще живой?

- Какой живой! Ты глянь на кучу, она выше нас в два раза.

- Давай копать… - говорю.

А он:

– Тока время зря потеряем, вдруг кто придёт и нас увидит. Быстро уходим. И заруби себе на носу: если спросят - нас здесь сёдни вообще не было.

- Ах, вы сволочи распроклятые! – не выдержала Светлана. В широко раскрытых глазах у женщины стояли слёзы. – Ты хоть помнишь, мерзавец, что те люди, кто нашёл моего братика, рассказывали? Когда откопали, Витя лежал на боку, а перед лицом у него немалая воздушная пустота была – это он надышал, пока не задохнулся без доступа воздуха.

- Да кабы знать! – мужик захныкал, но как-то натужно и неискренне. – Я бы руками всё разгрёб…

- Вам и надо-то было, козлам подложенным, - мрачно швырнул в помятую морду мужику Александр Ефимович, - всего-то добежать до первой избы и позвать взрослых.

- Я же говорю: мы до смерти перепугались, а вдруг нам за это попадёт…

- Вот и попало, - жёстко, сквозь зубы бросил Александр Ефимович. – Одному добрые люди душу освободили от поганого тела, а другому такой счёт выставлен, что лучше уж в петлю, как он об этом сам и верещит, - мужчина брезгливо глянул на оборванца, взял стаканчик, налил вина вновь до краёв и протянул понуро переминающемуся с ноги на ногу Шурке. – На, пей, да вали-ка отсюда, гражданин хороший. Подальше от греха… А то, боюсь - ноги повыдергаю!.. 

12

Лавочку по деревенскому обычаю еще до войны отец Константина Ивановича вкопал у забора снаружи, чтобы вечером после трудов посидеть, отдохнуть, полюбоваться закатом и первыми звёздами, вспыхивающими над речной поймой, что, обрамлённая зарослями ивняка, живописно расстилалась слева внизу и извилисто пропадала за склоном лесистой сопки.

Сейчас тоже был вечер, багряный закат окрасил и преобразил в сказочный веер небесную накидку перистых облаков, оттенил, сделав густо-зелёными вершины пихт.

- Прямо как в детстве, - задумчиво произнесла Светлана Алексеевна.

- Что, мама, как в детстве?.. – сидящий рядом Петька чуть склонил в сторону матери вихрастую макушку, стараясь заглянуть ей в глаза.

- Всё, сынок, и лавочка, и дорога к реке, и закат над пихтачом, - мать улыбнулась, вспоминая. – Наша изба стояла с той сторону переулка, ближе к Корболихе. Видишь, вон там, внизу полянку. Бывало, тятя с утра застелет телегу брезентом, по самые борта, запряжёт Карьку, да и укатит на весь день в тайгу на свои знамки. А мы с мамой и Володенькой всё-то углядываем дорогу, обжидаем, когда прибудет назад. И Витенька с нами, спит в люльке, он тогда только родился, еще и годика не было. К вечеру является наш тятька, довольнёхонький, с песнями, шибко он любил хорошую задушевную песню, и голос у него был такой мягкий, располагающий. И ведь проезжает не во двор, а сразу вниз, на берег, на ту самую полянку. Поставит телегу в двух шагах от воды, лошадь распряжёт, спутает ей передние ноги и отпустит пастись, а сам поднимется к дому, и оттуда прикатит на берег одну за другой три уже размоченные деревянные кадки, расставит так, чтобы удобней было нам укладывать в них грузди, а сам уйдёт ужинать. До ночи мы с братом перекладываем эту таёжную добычу из телеги в кадки, потом по переменке таскаем с речки воду и заливаем грибы. На другой день, к вечеру меняем воду, и так вымачиваем, чтобы вытянуть с их горечь, три дня. На четвёртый, с утра отмываем с Володенькой и скоблим грибы от прилипших хвоинок и прочего откисшего земляного мусора, подрезаем ножки и вычищаем вогнутые шляпки, и передаём маме, а она бережно опускает каждый груздь на своё место в кадку. Выложит ряд, сверху постелет зонтики укропа, листья огородного хрена и чёрной смороды, на них еще один ряд грибов, и так – до самого верху. На ночь всё так и оставляли, а раненько по зорьке тятя брал ведро, мешочек соли и спускался к кадкам. К соленью никого не допускал, всё делал по своему вкусу, а вкус-то у тяти отменный: на моей памяти не было случая, чтобы он что-то недосолил или пересолил, а ведь и огурцы, и капусту готовить на зиму он тоже никому не доверял – только сам. Посолит, придавит гнётом и даст кадкам постоять на берегу еще сутки, чтобы грузди сок дали, и всё до дна просолилось. После спустится к реке с низенькой тележкой, зачерпнёт кружкой рассола, попробует, причмокнет губами, покивает согласно головой, да и загружает по одной каждую кадку и отвозит во двор. Нам с Володей, если в настроении, позволял пособлять, подталкивая тележку сзади, - Светлана Алексеевна снова тепло улыбнулась, - Однако я не припомню, чтобы он при нас бывал не в духе, поэтому мы почти что всегда и тартали грузди в горку вместе с отцом.

- И куда ж вам, мама, такая уйма грибов? – Петька мысленно представил, что солонины выходило столько, что надо было сильно постараться, чтобы за зиму всю её съесть.

- Одну кадку тятька оставлял нам, а две по первому снегу на санях, на них и вкатывать-то не нужно, чуть приподнял – и она на месте, увозил на базар или сдавал оптом в заготконтору. Все там его хорошо знали. На базар он регулярно привозил на продажу еще и дрова, а государственным заготовителям сдавал те же грибы, ягоды рябины и калины, а если удавался урожай на лесную чёрную и красную смороду, или к примеру, на малину и черёмуху - и их тоже. Наберёт в тайге ведра по три, а сбирать ягоду он был большой умелец, дома отбавит в чашку с верхом нам полакомиться, часть рассыплет сушиться, а остальное – в Змеёво на продажу. Варенья тогда почти не варили, сахар больно ценой кусался. А вот насушить, зимой натолочь в ступе, начинка в пироги и шаньги самая отменная получалась – пальчики оближешь!

- Ты, мама, так вкусно рассказываешь, аж слюнки текут! – не мог сдержаться Петька, невольно вспоминая, какие замечательные сдобные ватрушки, их и отец, Александр Ефимович, любил отведать, добродушно и ласково величая «безделушками», на праздники в духовке печёт Светлана Алексеевна, какие у неё выходят воздушными корзины из сладкого теста с плетёными косичками узоров и малиновым вареньем внутри, и густо помазанные сверху аппетитно поблескивающей глазурью.

- Вернёмся домой, обязательно напеку, целую гору… - материнское сердце легко прочитало желание сына. Светлана Алексеевна в порыве чувств прижала к себе Петьку и нежно провела мягкой ладонью по вихрам сына. – Вырос ты, однако, сынок – уже и не обхватить за раз. По приезду сразу сходим в парикмахерскую, копну твою надо привести в порядок. Тебе как лучше - под нулёвку, чтоб голова не потела, или полубокс?

- Мам, я уже большой, - с едва уловимой обидой в голосе ответил Петька. – Вы и раньше не стригли меня под лысину, а сейчас и ребята на улице не поймут…

- Чего не поймут? Их пол околотка бегает таких…

- Родичи сразу их обкорнали, как только пошли на каникулы, - и мальчишка горячо принялся растолковывать матери в общем-то, на его взгляд, простые вещи: - Борька, например, Лобанов каждую весну блестит своей лысиной, а вот Сашку Покидова только в то лето дядь Стёпа подстриг под ноль, когда поймал, как тот курил за углом барака. Это он так его наказал. И если меня счас обкорнать, то ребята замучат: за что, мол, тебя так? Давай гони, чё натворил!

- Скучаешь по ребятам?

- С чего ты взяла?

- У тебя глаза загорелись, как про них заговорил.

- Не знаю, мам… - Петька окинул взглядом переулок и все деревенские окрестности. – Оно и здесь мне тоже всё нравится. Речка, как мы в тайге хариуса ловили, с Толей мы сразу подружились… А вчера вечером, когда на повети засыпали, вдруг подумал: мне еще, наверное, так хорошо, потому что знаю, что скоро домой поедем, и от этого мне счас так легко, я всё стараюсь запомнить и побольше увидеть. А если б сказали, что ты, Петя, жить здесь остаёшься навсегда, всё бы было по-другому.

- Вишь ты, как по-взрослому, мой сынок, умеет размышлять! Весьма похвально, – мать опять ласково притянула Петьку к себе и шутливо сказала: – Ума не дам, когда и где ты этому выучился?

- Чему, Светик? – подхватил вышедший из калитки и услышавший конец фразы Александр Ефимович.

- Разумению, Саша, доброму и крепкому мужицкому обдумыванию, прежде чем за что-то взяться.

- Так с этим мы, крестьяне, и появляемся на свет. Тысячу лет наши предки не выживали, как некоторые силятся брехать, а жили в для кого-то суровых, а для нас - родных, привычных и милых сердцу широтах, - отец с хитринкой прищурил глаза и усмехнулся: - Может, мы и не научены складно и много говорить, как некоторые из народов, живущих рядом с пальмами и тёплыми морями, в более сносных, по ихнему мнению, природных условиях, зато у нас на первом месте всегда дело и справедливость, а не пустая болтовня; и самородков среди русских, как золота на тех колымских приисках, где мне в своё время пришлось кайлой помахать да ломом поковырять вечную мерзлоту.

Хотя солнце уже и закатилось, однако свет, особенный, июньский ничуть не потускнел, а наоборот приобрёл что-то ласково-бархатистое и умиротворённое. И Светлану вдруг затопило какое-то щемящее и трогательное до благодатных слёз чувство своей принадлежности к чему-то большому и настоящему, львиную, самую живоносную долю которого, безусловно, представляли и сидящие рядом муж с сыном, и играющая в куклы во дворе Лидочка, и оставшаяся дома Алёна, и не только вся родня, но и друзья и подруги, живущие на этих благословенных землях горного и равнинного Алтая. Как подобное состояние выразить словами женщина не знала, но то, что она сейчас, как никогда прежде, счастлива, это Светлана ощущала каждой клеточкой своего сердца и всеми фибрами отзывчивой души.

- Глянь-ка, Светик, новенький москвичок въехал в переулок, - кивнул в сторону дороги муж. – Уж не к нам ли?

- Не знаю. Костя ничего не говорил… - засомневалась женщина. – Домов-то вон сколь… к любому могут…

Но поблескивающая краской салатного цвета легковушка притормозила как раз напротив их. И каково же было удивление Светланы, когда она увидела, кто вышел из машины.

- Привет, сестра! Сколько лет, сколько зим! – крепкий моложавый и чубатый мужчина приблизился к вставшей с лавочки Светлане и шутливо приобнял её. – А ты всё хорошеешь!

- Да и у тебя, Виталя, пока что ни морщинки, - в тон подошедшему откликнулась Петькина мать. – Какими судьбами? Ты же вроде как в авиации где-то?

- Точно так. В Новосибирске. Вот отца привёз. Соскучился по родине, да и раны дают о себе знать. Вези, говорит, домой – родимым воздухом подышать…

- Дядя Филя с тобой? И где же он?

- Да, вон в машине.

- Так идём к нему! - Светлана мигом оказалась около москвича-412 и распахнула заднюю дверцу. – Дядя Филя, здравствуй!

- И тебе не хворать, племяшенька! – широкоплечий, сухощавый дед с волнистой седой шевелюрой весьма подвижно для своих лет выбрался из машины и, обняв Светлану, крепко расцеловал её. После этого, чтобы лучше рассмотреть, слегка отстранил от себя. – Это сколько ж мы не виделись?

- Восемь лет, дядя Филя.

- Да-а, бежит время…

- Добрый вечер, Филипп Ильич, - подошёл и протянул крепкую ладонь для пожатия Александр Ефимович. – Как доехали? Без приключений?

- Мой Виталий, что в небе, что на земле – ас! – улыбнулся дед. – Долетели с ветерком! Долговато, правда, семь часов. Я даже успел выспаться.

- Можно бы еще быстрее, - сказал Виталий, - но мы по дороге отдыхали на Оби перед Барнаулом и у Алея за Курьёй.

- Видишь, дядя, как мы угадали свидеться, - Светлана не скрывала своей радости, когда они шли к лавочке. – Виталя сказал, что раны беспокоят…

- Не то, чтобы шибко, но бывает, - старик вздохнул: - не все фашистские гостинцы доктора из меня достали.

Младшего брата отца она любила, и потому, что Филипп был от природы мужиком незлобивым и добродушным, в своё время, он и возился с ней и нянчил малышку, умелыми руками выстругивал ей изящные деревянные куколки, а еще и потому, что оба брата, несмотря на разницу в возрасте в несколько лет, со стороны выглядели как близнецы. Это Светлана помнила хорошо, ведь когда началась война, ей исполнилось уже четырнадцать, а отцу тридцать три.

Однако, на фронт Филипп Ильич ушёл не как два его старших брата Иван и Алексей, летом 41-го, а весной 42-го. У него, как у соболятника-промысловика на первое время была выдана бронь: поскольку драгоценная пушнина тоже входила в перечень стратегических запасов Родины. Зиму он отохотился, в конце марта вышел из тайги, сдал в заготконтору не только плановые восемьдесят шкурок, но и двадцать сверх того, фарт сопутствовал дерзкому и настырному таёжнику, получил положенный расчёт, а в начале апреля уже ехал в воинском эшелоне на фронт…     

Петька сразу, едва подошёл дедушка, поднялся с лавки, уступил ему место, а сам присел по-турецки, скрестив ноги, на травку муравку рядом и весь дальнейший разговор прослушал, раскрыв рот и стараясь не пропустить ни одного слова. Беседа-то и вроде началась ни с чего. Любопытный мальчишка с детской непосредственностью спросил старика: а сколько, мол, деда, ты фрицев убил? Тот усмехнулся:

- Не считал… но было дело, - так Петька, и не думая об этом, невзначай втянул Филиппа Ильича в долгий разговор о войне. Поначалу нехотя, но постепенно, вспоминая о тех страшных днях, ветеран увлёкся.

В первом же бою рядового Филиппа Родионова тяжело контузило и оглушённого, толком еще не пришедшего в себя, рослого парня взяли в плен. Однако в концлагере он пробыл всего неделю, в числе группы из пятидесяти пока еще крепких узников его доставили в Германию, где их в каком-то внутреннем дворе выстроили в длинную шеренгу, и благообразные немцы в гражданском принялись, прохаживаясь, присматривать себе подходящих работников на свои фермы. Филиппа одним из первых забрала семейная пара пожилых хозяев, он маленький, тучный, с глазами навыкат, она длинная и сухая, как щепка, пощебетали что-то на своём, гроссбауэр ткнул пухлым пальцем в грудь парня. По довольным физиономиям было видно, что невольник своей статью и мускулистостью им сразу пришёлся по вкусу.

Хозяйство у опрятных немцев оказалось немалым: двадцать крупных свиней, три лошади, две коровы и пять славянских рабов – три забитые, бессловесные женщины и двое худых и костистых мужчин. Филипп стал шестым.

За каменной оградой кирпичный дом с высокой черепичной крышей, сад с фруктовыми деревьями, газоны, выложенные плиткой тротуары, ни пылинки, ни былинки – кругом идеальная чистота и безупречная основательность. Хозяйственные постройки в глубине усадьбы ничуть не портили идиллической картины – руками рабов, их изнурительным, с тычками и подзатыльниками по малейшему поводу, трудом там тоже всё буквально светилось порядком и благополучием. Но вовсе не это привлекло внимание Филиппа, парню мгновенно легло на сердце то, что прямо за оградой начинался лес. Большого труда стоило Филиппу сдержать себя и в первую же ночь не сбежать. Но понимая, что без сухарей, соли, спичек и прочих припасов, жизненно необходимых при длительных переходах, он вряд ли далеко уйдёт, пленник стал скрытно и тщательно готовиться к побегу.

Спустя три недели ровно в полночь он бесшумно покинул ферму и растворился в лесной кромешной тьме. Стояла вторая половина июня, ночи были короткими и надо было успеть уйти как можно дальше, да еще умудриться запутать следы, ведь за ним обязательно будет снаряжена погоня с немецкими овчарками и опытными поисковиками. Отчасти на этот случай он скопил немного табака, сам-то Филипп сроду не баловался этой дрянью, но поляк и белорус, товарищи по неволе, курили и, он сделал вид, что тоже любит подымить. Сворачивал самокрутку, прикуривал и выходил из помещения на воздух, якобы там ему почему-то слаще затягиваться. Однако, выйдя наружу, тут же гасил самокрутку и бережно ссыпал в карман табак. Еще в душе теплилась надежда, что, судя по повышенной влажности местности, не исключено, что в лесу есть ручей, а может статься и не один, и, главное, выйти к воде.

В общем-то всё так и произошло: и табак, не жалея, насыпал, оборачиваясь, в свои, едва угадываемые во мгле, следы, и на ручей наткнулся вовремя, и с полкилометра шёл по течению. Вода тёплая, дно песчаное – ноги не просто освежались, но и отдыхали. И ночь очень кстати оказалась безлунной, что позволяло звёздам светить ярче, а ему лучше ориентироваться по ним, правильно выбирая направление строго на восток. Европейские леса – это, конечно же, не буреломная и трудно проходимая горная алтайская тайга, в них Филипп мог ощущать себя так, будто бы он прогуливался по ухоженному парку, если бы не смертельная опасность, подстерегающая беглеца на каждом шагу, поэтому всякий раз, почуяв обострённым нюхом охотника запах близкого жилья, парень углублялся в чащу, выбирал потаённое место для лёжки и ждал сумерек, чтобы продолжить путь.

Так и добрался Филипп до Карпатских предгорий, однако, что это именно они, откуда бы деревенскому парню знать, просто равнина вдруг вздыбилась, сначала холмами, а потом вдруг и перекрыла полнеба умопомрачительной протяжённой стеной, иссечённой кое в каких местах сумрачными ущельями и увенчанной остроконечными скалистыми вершинами. Глядя на эту красоту, беглец выдохнул с облегчением: уж теперь-то точно опасных неожиданностей будет значительно меньше.

У него взыграли мышцы выше колен и на икрах ног, как это и в прежние годы всегда происходило с ним с вечера перед предстоящим утреннем карабканьем в гору. Видимо, мускулы, предвкушая долгожданную энергичную работу, нетерпеливо подтягивали, перебирали, простукивали каждый свой узелок и тугую связку, каждую эластичную ленточку и прочие упругие волокна, проверяя их на боевую готовность. Что и говорить, душевное состояние в эти минуты у парня было на особенной высоте, когда хотелось на всю округу горланить во весь голос какую-нибудь бравую песню и вообще совершать что-нибудь по-настоящему дельное и нужное людям.

Безусловно, всё это делать хорошо, когда ты в родных горах, стоишь, опираясь на посох, у скалистой вершины на плоской замшелой плите, а рядом с тобой и вокруг ковры спелого черничника, островки пружинистого вереска и душистые заросли чёрной и красной смородины. И разлапистые высоченные кедры, - ну куда же на горном-то Алтае без них! – они, подобно могучим русским витязям, спокойно поднимаются сюда из распадков и ущелий, обступая со всех сторон эту причудливую высокогорную макушку с россыпями и льдистыми снежниками в изогнутых горных складках. А вниз, во все концы света, докуда хватает глаз, гигантскими каменными волнами с зелёными гребнями кедровника и пихтача, осиновых и берёзовых рощ величественно расходятся-растекаются отроги. И как же, видя такую восхитительную картину, истинный таёжник может сдержаться, не прийти в восторг и от избытка чувств не выкрикнуть во всю глотку восторженного гимна тому благолепию, что окружает и осеняет счастливца!

Филипп набрал полные лёгкие свежего воздуха, душа его развернулась, но в самый последний миг он сумел-таки подавить вырывавшуюся из горла песню. Парень досадливо одёрнул себя: ты что же это творишь? Не хватало еще, чтоб ты выдал себя с головой? И это вовсе ни о чём, что вроде бы никого не видать кругом! Сам же знаешь, как гулко разносится в горах хоть рёв медведя, хоть курлыканье мудрого ворона, парящего высоко в небе, не говоря уже о грохоте камнепада с обрыва…

- А ты бы сейчас и медведем проревел, и прогрохотал камнепадом, - вслух усмехнулся, продолжая унимать свой порыв, Филипп. – Только сколько бы прожил после этого? Так-то вот, говорун ты мой алтайский…

Карпаты Филиппом были пройдены без приключений и, пусть уже съедены сухари и значительно полегчала заплечная сума, но еще имелись соль и спички, и в пути опробована на вкус местная трава, похожая на алтайскую сурепку, пожёвана крапива, длинные матовые корни одуванчиков, вдоволь полакомился беглец и нынешними сочными, игольчатыми побегами на молодых соснах, в болотистых низинах зоркими глазами охотника отыскивал больших улиток, распластанных на широких листьях камыша и осота и с аппетитом поедал пресных моллюсков, сыпанув на влажную плоть щепоточку соли.

Большой удачей для парня стало сухое дерево, замеченное на одном из крутых склонов. Ель была уже без коры и живо напоминала поставленную вертикально, обглоданную до блеска гигантскую берцовую кость. Казалось бы, ничего особенного, стоит себе и покачивается, ждёт доброго ветра, чтобы свалил её. Филипп взобрался повыше дерева, упёрся обеими руками в гладкий ствол и принялся раскачивать сухостоину. Он знал, что делал. Ниже сушины из травы торчали острые обомшелые углы и рёбра скалистых плит, вот туда-то и направлял охотник поддавшуюся и уже похрустывающую лесину. Еще одно усилие… Ель затрещала и тяжело рухнула прямо на хищно торчащие плиты. От удара дерево разломилось на несколько неровных кусков, а в некоторых местах развалилось и на части по вдоль, как будто кто-то смачно рубанул колуном. На эти своеобразные и здоровенные поленья Филипп и обратил своё внимание, ведь именно в раскроенном лубе и сердцевине были самые излюбленные и проеденные гнёзда личинок жука-короеда.

И действительно, вот они, родимые, белые с налётом желтинки, кольчатые, жирные, с коричневыми блестящими головками, оснащёнными острыми железными челюстями. От бывалых промысловиков Филипп давно уже знал, что содержание глюкозы в этой личинке зашкаливает, а когда однажды попробовал, то понравилось, по вкусу что-то очень схожее с молочным ядрышком недоспелого кедрового ореха. Матёрые охотники втолковывали: в тайге мало ли что может случиться, а этот «лесной деликатес» завсегда поможет выжить. Вот, гляди-ка ты - и пригодилось... парень проглотил несколько личинок, а остальные, - их он наковырял десятка три – бережно собрал в тряпицу и туго завязал в узел про запас.

Еще беглец кормился с муравейников. Срывал стебелёк любой травы, очищал от листьев, слюнявил и клал на большую, овальную муравьиную кучу; насекомые сбегались, впивались в стебель, Филипп подносил его к губам и смахивал добычу себе в рот, пережёвывая, ощущал резкий запах муравьиной кислоты. Наесться этим, конечно, было сложно, но подкрепиться - вполне себе…

Однако самым фартовым для беглеца стал бросок короткой увесистой палки в отдыхавшего на ветке глухаря, что позволило несколько дней не думать о поисках пропитания. Кроме того, выходя к порожистым речушкам, парень приноровился добывать рыбу, используя для этого что-то вроде самодельной остроги из заострённой об шершавые окатыши рогульки.

Перевалив через цепь хребтов и спустившись в лесистые отроги, деревеньки и предгорные хутора на берегах стремительных речек Филипп обходил стороной, поскольку было неясно, где он и что за люди здесь живут. Вывески на обочинах каменистых дорог при въездах в селения были написаны на незнакомых языках большими и чёрными готическими буквами – это, как догадался беглец, немецкая хищная графика; а когда спустился еще пониже в долину и стали чаще попадаться хутора, то пусть и не на каждом указателе населённого пункта, пониже этих, похожих на зловещие иероглифы, непонятных начертаний, сиротливо, по-другому и не скажешь, начали встречаться прибитые дощечки со славянскими словами. И теперь Филиппа на покидало затаённое радостное чувство: вот наконец-то, дескать, сподобился увидеть родные и понятные буквы, правда, в них затесалась какая-то вертикальная палочка с одной, а то и с двумя точками наверху, как у нашей «Ё», однако слово-то прочитывалось. Значит, всё-таки дошёл до своих! Теперь дождаться ночи и в крайнюю хату постучаться, всё же братья по крови, хотя бы хлебца дадут, а там видно будет… Филипп, ступая мягко, «по-кошачьи», направился в буковую рощу.

Как стемнело, перемахнув через плетень, беглец бесшумно прокрался по картофельной пашне, не смяв и не обломав ни одного стебля, и вышел к невысокому крыльцу белёной хаты с соломенной крышей. В небольших уютных окошках мерцало отражение горящей внутри свечи. Было странно, что Филиппа не встретили, чего он в душе опасался, собаки. Подошёл к двери, прислонил ухо и прислушался. Вроде ничего подозрительного в доме. Тихонько постучал костяшками пальцев в дверь. Послышалось шарканье ног и дверь отворилась.

- Кого це принесло? - в проёме стояла полная старуха с бородавкой на дряблой щеке, покрытая тёмным платком, в блузе-вышиванке и смятой шерстяной юбке. Увидев незнакомца, прищурилась, пригляделась. – Що парубку треба в таку пiзню годину?

- Мне бы, бабуля, поесть чего, да выспаться, хоть в сенях…

- Ти що, москаль?

- Какой москаль? – не понял Филипп. – Я – сибиряк, с Алтая.

- Москаль… москаль, - убеждённо изрекла хозяйка.

- Ну и пусть москаль, если ты хочешь, - вяло согласился незваный гость. – С кормёжкой-то чё?

- Проходь в хату, гарний хлопець, за стiл вечеряти, - старуха расплылась в приветливой ухмылке и, вдруг словно спохватившись: - Однако ж, погодь, дюже ти вiняишь, яко боров у Петюнчикiв. Iди геть до рукомойника, та сполоснися. Поки я сберу поiсти.

- Будет сделано, бабуля, - Филипп повеселел и повернулся к умывальнику, прибитому к столбу напротив, как раз туда падал свет от окна, и поэтому не было никакой нужды шарить руками в темноте в его поисках. Рядом на гвоздике висел вышитый рушник. «Хорошо-то как! Прям как дома!» - подумал бывший узник, вытирая лоб, щёки и шею.

В темноте за хатой что-то скрипнуло и, как показалось Филиппу, какой-то мягкий предмет стукнулся о землю. «Небось что-то с крыши шмякнулось...» – мелькнула мысль, однако развивать её не было ни малейшей охоты, тем более, что впереди вкусный горячий ужин и сладкий сон под кровом приветливой украинской избы, и это впервые за полмесяца непростых и опасных странствий по тылам врага.

Не показывая вида, что голоден, Филипп, не торопясь, тщательно прожёвывая, съел несколько, политых постным маслом и посыпанных зелёным лучком, варёных картофелин с ломтем хлеба, запил парным молочком и только обтёр губы, чтобы сказать хозяйке «спасибо», как в это мгновенье резко распахнулась дверь и на него сзади прыгнули два крепких мужика и, валтузя, свалили на земляной пол и принялись стягивать пеньковой вервью заломленные за спину кисти рук.

- Хлопцы! Хапай москаля за шкiрку i тягни до пана коменданта, - суетилась и покаркивала злобной вороной старуха, тряся выбившимися из-под тёмного платка паклями седых волос.

- Дякую, мамо, дякую! – тонким, почти бабьим фальцетом вскрикивал мужик с вислыми казацкими усами и восторженно предлагал: - Кiнчимо москаля тут i всiх справ! Ох, ти, падла!.. Вiн у яйца прямо…

Полицай, охая, согнулся от неожиданного пинка, что изловчился дать ему с пола Филипп, тут же резко выпрямился из выхватил из-за голенища хищно блеснувший тесак. Мгновенье – и голова пленного будет отсечена.      

- Хлопчик, синку! – кинулась едва ли не в ноги разъярённому мужику бабка и давай причитать: – Великi грошi за полонених москалiв вiдвалять! Тягни гада в управу!

- Добре, мамо, послухаю тобе, мамо… - несколько помедлив и скрипнув зубами, оставил свою затею прямо здесь на месте убить Филиппа вислоусый детина, протяжно вздохнул, обвёл всех глазами, ища кого-то. Отыскал и тяжёлой заскорузлой лапой махнул парнишке лет одиннадцати, чтобы тот подошёл. Ласково приобнял подростка. – Мыколка – молодець, вчасно встиг прибiгти до нас на пост повiдомити. Гарний хлопець, мамо! - полицай, не выпуская из объятий сына, больно торкнул кованым каблуком лежащего в бок: - Дюжiго москаля взяв…

Прижатый к полу Филипп тоже слышал и краем глаза видел всё происходящее и, хотя не все слова из сказанных ему были понятны, он, пусть и запоздало, но догадался о причине того ночного шума за хатой: в то время, пока его отвлекала разговорами старуха, этот гадёныш, скорее всего, растворил одно из дальних окошек и щучкой вынырнул из дома, чтобы позвать на помощь полицаев. А что это были именно они, на то указывали и белые повязки со свастикой на рукавах у обоих свирепых мужиков. И еще пленнику стало ясно, почему нет собак во дворе: чтобы лишний раз не отпугнуть беглецов от этой изощрённой и, надо полагать, весьма продуманной западни.

Педантичные аккуратисты немцы, продержав схваченного пленного два дня взаперти на местной гауптвахте, посчитали самым правильным вернуть Филиппа на ту же ферму, откуда он недавно совершил побег. Нельзя исключать и того, что здесь не обошлось без некой активности и самих пожилых гроссбауэров: всё-таки, как работник Филипп был чрезвычайно ценен, пахал за троих, и всегда выкладывался полностью, просто потому что иначе он не умел; и второе, это то, что для большинства германцев, объявленных с приходом к власти Гитлера, сверхчеловеками, то есть арийской расой, бегство какого-то недочеловека –  вполне приравнивалось к побегу буйного быка из стада. И вполне естественно, что быка, что славянского раба для каждого добропорядочного фермера как истинного арийца было делом чести не только поймать и хлёсткими пинками загнать обратно в стойло, но и в назидание всем остальным наказать так, чтобы другим было неповадно.

По выгрузке из арестантского зарешёченного вагона беглеца на вокзале встречал тучный хозяин фермы с кожаным саквояжем в руке. Конвоир подвёл к нему Филиппа и подождал пока гроссбауэр не извлечёт металлический, разъёмный обруч с цепью из саквояжа и не защёлкнет замок на шее узника, и только после этого, вскинув правую руку вверх и гаркнув «хайль», ушёл в вагон.

Длина цепи оказалась достаточной не для одного того, чтобы степенно на глазах у добропорядочных бюргеров провести по перрону на этом позванивающем кольцами поводке работника на двухметровом расстоянье позади себя, но, и чтобы потом на привокзальной площади закрепить конец этой цепи повыше рессоры брички, а самому хозяину грузно взобраться в удобное сиденье и скомандовать сидящему на передке поляку, чтобы тот трогал.

Подстёгнутый бичом мерин с места пошёл ходко, так что Филиппу, чтобы поспеть, нужно было бежать. И бежал он, как позже узнал у того же поляка, семь километров, именно такое расстоянье пролегло от вокзала до фермы. Жирный гроссбауэр, а звали его Гельмут, за всю дорогу ни разу не оглянулся поинтересоваться: что там с беглым?.. жив ли, бедолага… Но зато и ни разу не прикрикнул на поляка, чтобы тот еще разок другой хлестанул мерина бичом, для перехода лошади с шага на рысь.

Три долгих месяца Филипп каждую ночь спал с обручем на шее и пристёгнутый цепью к железной скобе в стене. Утром, по приходу в хлев, его освобождал всегда только сам хозяин, молча проворачивал ключик и бережно укладывал цепь и обруч на полочку рядом с тюфяком, на месте ночлега опального работника.

То ли в отместку за побег, то ли из-за своей патологической жадности, по возвращению фермеры посадили парня на жёсткий паёк, хотя они и прежде-то невольников кормили весьма скудно. И если остальным иногда перепадали объедки с барского стола, то в неизменном рационе Филиппа теперь присутствовали лишь кусок чёрствого хлеба, пустая баланда с плавающим ломтиком свеклы и картофельными очистками, да на прополке огорода, случалось, разживался исхудавший парень то несколькими зелёными стрелками лука, то двумя тремя красными головками редиски.

Когда пошли обильно огурцы, свешиваясь полосато-зелёными плодами по бокам высоких гряд, Филипп, чтобы никто не заметил, потому что доверия и к товарищам по несчастью особого не испытывал – слаб человек, кто-то может и прельститься, а кто-то и сломаться, и выдать – так вот парень тайком торопливо срывал и съедал по маленькому огурчику. Наблюдая и подмечая мелочность и меркантильность хозяев абсолютно во всём, и особенно по отношению к своим бессловесным рабам, он знал, что рисковал, что может легко попасться, но хотелось есть, и где-то в душе Филипп надеялся, что не станут же они пересчитывать на десяти огромных, через весь огород, грядках все, до единого, огурцы.

И вот наступил день, когда хозяин не стал класть, как обычно он делал по утрам, на полочку обруч и цепь, а, надменно смерив взглядом переминающегося с ноги на ногу работника и презрительно усмехнувшись, захватил кандалы с собой в дом. Филипп всё прекрасно понял: на дворе конец октября, в воздухе уже нет-нет, да и пролетают «белые мухи», не сегодня завтра ляжет снег – куда бежать в такую ненастную пору? Замёрзнешь и окочуришься в ближайшем перелеске…

Филиппа перевели к остальным рабам в общий относительно утеплённый сарай, разделённый дощатой перегородкой на мужскую и женскую половины. Для него не только относительно улучшилось общее положение, но и питание стало как у всех. Молодой закалённый организм таёжника начал восстанавливаться. И это уже хорошо.

Работы на огороде закончились, но надо было ходить и ухаживать за скотиной, содержать в идеальном порядке усадьбу. И всё это под пристальным доглядом неутомимого Гельмута, у которого вдруг родилось желание непременно расширить свинарники, чтобы увеличить поголовье этих прибыльных хрюкающих животных. Работа закипела, и несмотря на то, что световой день сильно убавился, пузан нашёл простое решение, чтобы не сокращать рабочие часы: он пробросил на стройку всего одну лампочку, и той-то, как он недовольно ворчал, за глаза хватит, чтобы эти унтерменши отличили лопату от лома, бревно от кирпича. Так и вкалывали невольники с шести утра и до одиннадцати вечера, от темна и до темна.

Филипп ушёл в кромешную полночь, предварительно проникнув лёгким неслышным шагом в курятник, чтобы бесшумно свернуть там головы двум спящим на ближнем к дверце краю насеста жирным курицам и быстро сунуть добычу в приготовленный вещмешок, на дне которого уже лежали старое одеяльце, самодельный нож, завёрнутые в тряпицы соль и спички. Хозяйские псы на него даже и не зарычали, они к нему мало того, что за эти месяцы привыкли и при появлении сразу узнавали, кроме того Филипп при каждом удобном случае, когда не было рядом хозяев, выказывал собакам своё расположение. В ответ те сначала злобно кидались в его сторону, гремя цепью, потом ярость стала утихать, а вскоре псы на парня просто перестали обращать внимание: пусть этот оборванец ходит себе и дальше, посвистывает и подлизывается, главное же, что этот двуногий совсем тихий, не шумит и не задирается. Мало ли таких здесь по перебывало!

Стояла глубокая малоснежная осень, лишь кое-где на пути беглеца тускло белели заплаты выпавшего в минувший полдень снега. Эти не успевшие растаять до ночи островки Филипп осторожно обходил, чтобы, не приведи Господь, случайно не оступиться на них и тем самым не оставить отпечатка своего следа. Звёзды в высоком тёмном небе сверкали холодно и ярко.

В этот раз Филипп проделал почти всё то же самое, что и летом, также посыпал табаком свои следы, однако в ручей не полез, а перешёл его по мелководью и по Полярной звезде определил, куда идти дальше. Использовать своё летнее направление он наотрез отказался, не будучи человеком суеверным, Филипп исходил из тех соображений, что сейчас в Карпатских горах снега уже выпало не меньше, чем в пояс, и без охотничьих, подбитых камусом, лыж среди этих убродных сугробов так набарахтаешься, что, если и не околеешь от стужи, сам полуживым выползешь сдаваться. Поэтому пробираться к своим решил, взяв направление северо-восточнее тогдашнего.

На третий день потаённой дороги неожиданно ударили морозы, не сказать, что привычные, сибирские, сухие и ядрёные, их бы Филипп принял как должное и наверняка пережил бы, смастерив в глубине ельника из колючих и мохнатых лапок что-то наподобие миниатюрной берлоги, законопатив щелки между веток палой листвой и, обложив всё это снаружи плотными снежными плитами, выломанными из сугробов поблизости. Однако здешний, насыщенный влагой, воздух оказался не только тяжёлым для дыхания, но и промозглостью своей даже через одежду пробирал до костей. Беглец всё-таки наломал зелёных веток, устелил ими стылую землю, соорудив поверху что-то вроде низенького шалаша; работая, разогрелся, а вот когда улёгся, сырость опять навалилась, омертвляя истощённое тело. Уже и узкий лаз закрыл одеяльцем, намереваясь надышать в замкнутое пространство хоть какого-то тепла, чтобы немного согреться, но это мало помогло, так он и продрог до утра, лишь изредка проваливаясь в сумрачное забытье.

С первым светом Филипп аккуратно разобрал шалашик, отнёс подальше и разбросал в разных местах еловые лапки, разровнял пятачок своего ночлега, чтобы никто не смог даже случайно обнаружить здесь следы его пребывания и сообщить об этом в ближайшую комендатуру.

Беглец давно уже потерял счёт дням и ночам, отощал; подошвы не только стёрлись, но и старые ботинки стали просить каши. Чтобы не отморозить пальцы и ступни, парень располосовал одеяльце на несколько кусков, часть пошла на обмотку ног, а самую широкую лоскутину Филипп приспособил как утеплитель поясницы, обмотав вокруг тела.

Погода между тем наладилась, то есть пришла в свое сырое атлантическое состояние с непроглядными туманами и низкими дымчатыми клочьями туч. Потеплело. Снег даже и в самых глухих лесных оврагах и низинах растаял, что для беглеца было очень хорошо – никаких следов теперь он не оставлял за собой. А вот поживиться рыбой, как в прошлый раз, не выходило – равнинные реки, они глубокие и мутные, берега скользкие, суглинистые, где тут побродишь с острогой, понавздёвываешь на рогульку трепещущуюся добычу! Да и встречались реки редко, не то что в горах – в каждом логу и ущелье своя прозрачная и непредсказуемая, однако всегда щедрая на улов порожистая красавица.

Пошатываясь, тяжело передвигая натруженные ноги и почти не отрывая их от земли, обходя валежники и ветровалы, пробирался Филипп по еловому лесу, по-прежнему держась направления на восток. Это он для себя сразу определял старым проверенным способом, по наличию мха на стволах: на какой стороне того больше, там север, значит, восток по праву руку, запад по леву, а юг за затылком.   

То, что он теперь не на территории Германии – это можно было легко понять по качеству того же ельника. В рейхе ёлочки стояли в основном правильными рядами и квадратами, нижние ветки подрезаны, лес почти весь просматривался насквозь; здесь же, где сейчас шёл Филипп, как говорится: валёжина на валёжине и валёжиной погоняет, словом, все ноги вывернешь, пока продерёшься через чащобу. А тут еще неожиданно повалил мокрый снег, да такими хлопьями, что глаз от непроглядности не разлепить.

Измождённый беглец уже путал явь с сумрачными обрывками небытия, как вдруг нос его внезапно уловил смутный запах дыма, причём дыма характерного по своей едкости, какой обычно случается от сгорания берёзовых поленьев. Из последних сил Филипп, стараясь не сбиться, не потерять этот запах, начал выбираться из чащобы в ту сторону, откуда струилась эта спасительная ленточка дыма. Только бы хватило мочи, чтобы не то, что дойти, но хотя бы доползти до людского жилья, а там уж пусть будет, что будет… Так вот и сверкнула последняя вспышка сознания перед тем, как разум беглеца провалился в какую-то вязкую и безнадёжную пропасть.

- Як хлопчик то живий, чи все?.. – первое, что услышал очнувшийся Филипп, но глаз не стал открывать: мало ли где оказался… Голос спрашивающего был мужской, глуховатый, скорее всего интересовался старик.

- Хлопець дихае, правда, важко, з хрипами, - негромко, слегка напевно ответила женщина.

- Ти, Мария, сiль розжарену на груди клала? – продолжал допытываться мужчина.

-Та вже клала. З того i задихав.

- Чи прокинется?

- З Христом оклемается, - прошелестела старушка тонким голоском.

Филипп отметил про себя звук удаляющихся шаркающих шагов. Дальше таиться не было никакого смысла. Вот влип так влип - застучало отчаянными молоточками в висках. Напоследок, перед тем, как открыть глаза, парень попробовал прислушаться к своему телу, отыщутся ли в нём сила и хоть какая-то энергия сопротивления, однако тела своего он совсем не почуял, лишь что-то невесомое, но с хрипами и болезненной истомой отозвалось и прокатилось по сознанию. Будь что будет… Пленник с усилием раскрыл глаза и огляделся. И правда, над ним склонилась сухонькая старушка в шерстяной кофточке и в косынке в горошек на голове, с выбившейся седой прядью у виска.

- Ярослав, подь сюды, - крикнула в сени, - хлопець прокинувся!

Так вот и оказался Филипп на отдалённом хуторе на опушке леса у добрых украинских поселян. Когда он немного оправился, старушка рассказала, что в тот вечер они с дедом уже укладывались спать, как со двора раздался злобный лай Барбоса. Вышли глянуть, а там у калитки, дескать, ты лежишь, одна рука прижата к груди, другая вытянута вперёд, в сторону хаты.

- Ми зрозумiли: поспiшав в гостi, та випадково спiткнувся - улыбнулась бабка Марья.

Угол для жилья Филиппу определили на сеновале, примыкающем тыльной стеной к хлеву. В тесном промежутке сколотили у бревенчатой стены дощатый каркас с косым верхом из жёрдочек, упрятали его, привалили сенными пластами, оставив сбоку едва приметную, оббитую пучками сухой травы дверку, она при беглом осмотре сливалась с остальной, высокой и забитой под крышу грудой сена. Внутри убежища было тепло и уютно. Старый тюфяк, набитая соломой подушка и ватное одеяло - что еще нужно человеку, который уже больше полугода мыкался то по каторжанским неволям, то укрывался, как сыч, по лесам?

Долго гадать, почему так по-человечески отнеслись к нему незнакомые в общем-то люди, Филиппу не пришлось. Дед Ярослав в Гражданскую воевал за красных, в колхоз вступил одним из первых, хотя сказать, что был рьяным активистом было бы неправильно, просто человек практичный и любящий свою землю, он понимал, что коллективно или как прежде говорили: соборно, жить намного и легче, и проще. Дом их, находящийся в полуверсте от деревни и окружённый с трёх сторон пастбищными лугами, и лишь с одного края к усадьбе вплотную подбирался дремучий лес, стал своеобразным «штабом», как его в шутку навеличивали собиравшиеся здесь на свои совещания-перекуры колхозные пастухи, оставляя на лугу присматривать за стадами, которых числилось четыре, ребятишек подпасков.

Ярослав работал на ферме скотником, Мария – дояркой, единственный сын Петро, хоть и был молод, однако силён и ловок не по годам и до призыва в Красную армию трудился кузнецом, здесь же в колхозе. Петро погиб зимой 40-го на Финской войне. Получив похоронку, итак-то пожилые родители в один день постарели еще лет на десять.

Сейчас начало декабря, новые власти в лице стрельцов из вспомогательной полиции сюда, в глухомань пока заглядывали не часто. Сезон охоты на кабанов наступит ближе к новому году, тогда уж точно жди чванливых немцев, те на своих гусеничных вездеходах, в полной охотничьей экипировке и при новеньких карабинах с оптикой прибудут в усадьбу шумной кавалькадой. Вот тогда-то хозяевам и Филиппу нужно будет ухо держать востро.

- Германцi – злыдни нюхастi, як би чого не вiдчули, - вздохнула бабушка Марья. – Ти, Фiля, лежи у себе тихо, i не висовуйся.

Три охоты с гульбой и пьяными выстрелами в воздух парень тихонько пересидел в своём укрытии. Было, правда, некое напряжение, как при выслеживании хитрого и умного соболя, а по ночам чуткое забытье, которое и сном-то язык не повернётся назвать. Облегчение наступало, когда последний вездеход, нагруженный тушами убитых кабанов, весело тарахтя и взрёвывая мотором, покидал усадьбу. Переждав некоторое время, Филипп выходил наружу, помогал прибирать во дворе, поправлять заваленные гуляками прясла, носил в бочки воду из колодца в огороде, управлялся со скотиной. Тихая, спокойная жизнь вновь опускалась над хутором.

Всё произошло после четвёртой охоты, когда и немцы и сопровождающие их и тоже хмельные полицаи, горланя каждый свои песни, ближе к вечеру разъехались. Филипп, как обычно выбрался помочь старикам привести в порядок двор, и вдруг, на выходе с сеновала, резко давануло под сердцем, но парень не придал этому никакого значения, а наоборот, разминаясь, энергично развёл руками на уровне плеч, сделал несколько приседаний, взбадривая себя.

То ли от долгого вынужденного сидения, то ли еще от чего, но не покидающая его никогда прежде бдительность в этот день почему-то притупилась, а то бы он мало того, что учуял слабую вонь перегара, такую чужеродную среди пряных ароматов зелёных засушенных трав и цветков, но и, приглядевшись, заметил бы подошвы подшитых валенок, торчащие из кучи сена слева, в углу от ворот. Нет, не зря еще со времён царя Гороха подмечено, что и на старуху бывает проруха… Выходило так, что Филипп и тот момент, когда на сеновал ввалился, а вполне возможно, что и на карачках вполз этот посторонний, просто-напросто проспал.

Едва за Филиппом затворились плотные и утеплённые ворота, как из кучи высунулась сначала лохматая папаха, с кучерявым колечком русого завитка внизу, а затем и вылез гарный хлопец в овчинном полушубке и с румянцем во все свои тугие щёки. В полупьяных и мутноватых зенках полицая прыгали отчаянные чёртики:

- Ну, Голота голоштаная, ось i вiдiллються вам нашi слезыньки! – полицай громко и зычно икнул и тут же зажал рот толстой пятернёй, испугавшись, что как бы кто не услышал, и уже шепотом, но всё также восторженно: - Во, жiнка-то дура! Не пей, не нажирайся, а виш пiдвалило – i виспатися, i партизанiв накрити!

;Постоял посреди сеновала, по прислушивался, и легонько толкнув дверь, выскользнул на воздух и, стараясь быть незамеченным, пробрался вдоль стены к лесу. Получилось. Теперь по ельнику да по снежной целине до дороги, а там и до управы с хлопцами рукой подать…

Ночь была лунная, светлая. Сугробы по обочинам тускло поблескивали, когда на хутор нагрянули полицаи на двух резвых лошадках, запряжённых в кошёвки. Развесёлые, разудалые, еще не отошедшие от хмельной гулянки, но все уже в предвкушении чего-то такого, от чего кровь в жилах закипает и, нечто большее, нежели рядовое опьянение сладостно бьёт в голову и кружит её в мстительно-кровавой карусели.

      Старики были уже в постели. Мария, она лежала с краю, потянулась к керосиновой лампе, чтобы прикрутить фитиль, когда услышала злобный лай Барбоса и глухой щелчок выстрела. Короткий визг, и всё стихло. Но через пару секунд в хату вломились два мужика в папахах и овчинных, перепоясанных ремнями, полушубках.

      Первый, тот самый с сеновала, в два шага оказался у кровати, толстыми пальцами больно схватил старуху за космы и босую, в одной ночной рубашке поволок к выходу. Второй полицай, низкорослый и щуплый, хлёстко достал прикладом карабина прямо в переносицу едва приподнявшегося с постели старика, и тот без памяти сверзился на пол под подоконник. Коротышка подхватил упавшего за голую щиколотку и тоже поволок деда во двор. Седая голова Ярослава со стуком ударилась об порог, когда полицай, грязно матерясь, перетаскивал обречённого в сени. На полу у постели со стороны, где еще недавно лежала старушка, медленно разгоралось пятно керосина, пролитого из опрокинутой лампы, пламя уже лизало ножку деревянной кровати и подбиралось к смятой белой простыне и матрасу.

Трое других полицаев, держась кучно, в это же время шарили лучами мощных фонарей по всем уголкам и застрехам сеновала, ища, где бы мог спрятаться партизан.

- Ну, чё, Опанас, видно кого? –громко спросил дрожащим, то ли от страха, то ль от напряжения, хриплым голосом вислоусый детина того, что шёл впереди.

- Та ни хрiна, - раздражённо бросил в ответ передний. – Пiди приблазнилось Грицьку з перепою… А ми тепер повиннi  замiсть того, щоб жiнок мяти, копатися тут в сiнi.

Не успел он закончить, как что-то рухнуло на него сверху из-под крыши и придавило к земле в широком проходе. Фонарь при этом отлетел куда-то и погас. Филипп в три секунды дотянулся до шеи полицая и уже сдавил железными пальцами лужёный кадык Опанаса, миг – и раздастся сладкий хруст жирного хряща, однако идущие следом двое полицаев не растерялись и прыгнули на барахтающихся, прижав тех своими тушами.

- Опанас, вылазь! Я зловив москаляку за глотку, - орал, взвизгивая от восторга полицай. – Счас удавлю!

- Не даруй, Василько, лёгкоi смертi цього комiсарського отрiдья! – Опанас зло и задышливо выбрался из-под Филиппа, встал на ноги, чуток успокаивая нервы, стряхнул с полушубка сенную труху. – Не лишай нас задоволення! Ми кацапенку ще кишочки на вила повиннi намотати та зенки виколупати, i щоб вiн своi яйца зжер!

- Тодi точно почiкаю, - хохотнул Василь и ослабил удавку. Филипп хватил воздуха, поперхнулся и закашлялся. – Подихай наостанок, собака. Ужо я на тобе висплюся, паскуда москальска!

Дёрнувшемуся было в попытке дать отпор Филиппу, навалившись втроём, вывернули руки за спину, крепко связали верёвкой запястья и вытолкали во двор, где на снегу, в отблесках взявшегося огнём дома сидели в исподнем хозяева хутора. Дед Ярослав уронил седую голову на грудь, худые руки висели плетьми, было видно, что он потерян, не в себе. А вот бабка Марья при виде постояльца вскинула свой взор, что-то на секунду мелькнуло в её синих очах и потухло. Она лишь равнодушно глянула на горящую хату и тоже уронила голову на грудь, волосы рассыпались и закрыли отрешённое морщинистое лицо.

Сердце у Филиппа горестно сжалось. Говорил ведь старикам после первой охоты немцев на кабанов: надо, мол, мне уходить и немедленно, добром это не кончится. И начал было подсобирываться, запасаться кое-чем в дорогу, однако хозяева настояли остаться до весны, чтоб хоть снег сошёл. Ох-хо-хошеньки… Эти изверги ведь и их скорее всего убьют, однако погоди паниковать, поди увезут в комендатуру, пожурят - это да, даже как-то накажут, но ведь на ихнем же хуторе часто бывают офицеры, отдыхают, развлекаются. Так хата-то, вон как она пылает! Захотят - новую отстроят! Им совсем не с руки терять такую охотничью благодать! Может, кто и заступится… Вихрем проносились в распалённой от многочисленных ударов кулаками и прикладами голове наивные и спасительные мысли… Ладно ты - враг, какой-то там москаль, хотя до войны Филипп и слова-то такого ни разу не слыхал… Моя смерть – дело решёное… А старики-то, они всего-то просто добросердечные люди, труженики… Их-то за что? И вдруг отрезвляюще резануло: за тебя!

- Чё, суки комунарськi! – вернул Филиппа в страшную действительность хриплый окрик толстомордого, стервятником нависшего над стариками. – Забули, як кулачили батьку мого? Ти, дiдко Ярослав, ще тодi його в кутузку гнав.

- Не було такого, - очнулся старик, с трудом разлепляя губы в запекшейся крови. – Ти, Грицько, малий був, щоб памятати… Я був всього лише зрозумiлим вiд сiльради.

- Був, не був, - скривил в усмешке слоёную, с жирными щеками и двойным подбородком физиономию полицай. – Всё одно вздёрнем, а корову i кнура я поверну собi як расчёт за твоэ тодiшне паскудство. Василько, допоможи мотузку розплутати. Сладим петлi з двох краiв, так на однiй, прокинемо через цю перекладину, i повiсимо. Жили, пакостили вместях, пущяй вместях i по бовтаються. Хе-ха-хе!

Обратно в деревню обоз ехал не спеша, разогнаться мешали лежащий на клочке сенца пристреленный только что, еще тёплый десятипудовый хряк, привязанная к заднику передней кошёвки покорная корова и шедший на натянутой верёвке за вторыми санями Филипп. Босые ступни у парня горели от ледяного наста, но он их не чуял; осознавать себя и окружающий мир не давала жуткая картина, отпечатавшаяся в памяти всего лишь каких-то полчаса назад, когда эти нелюди, деловито перекинув верёвку с петлями на концах через верх ворот, прикатили из дровника две берёзовые чурки, поставили их стоймя, со смехом подняли бедных хуторян со снега и, подняв каждого на отдельный спил, набросили и затянули потуже удавки на худых, как у подростков, стариковских шеях.  

Не переставая похохатывать и приседать, ударяя себя по ляжкам, то ли от предвкушения предстоящего спектакля, то ли от того, что просто пьяны, полицаи как бы невзначай выбили из-под босых ног приговорённых чурки. Старики как птицы крыльями, взмахнули руками, тела их дёрнулись в преломляющемся от близкого пламени неверном свете и, вытянувшись, повисли. Убитый накануне их верный Барбос лежал в подмерзающей луже собственной крови метрах в трёх от хозяев. И как показалось Филиппу, взгляд остекленевших глаз пса был всё также преданно устремлён на дорогих ему людей.

Скорее всего по приезду в деревню полицаи предали бы пленника мучительной смерти. Они заволокли его в бывший школьный полуподвал, превращённый с приходом немцев в пыточную, когда само каменное здание сельской семилетки новые власти забрали под местную комендатуру.

Опанас, как старшой, приказал хмельным подручным бросить Филиппа на широкий стол, кисти рук, щиколотки ног и шею заключили в сыромятные кожаные ремешки, грудь тоже перетянули ремнями. После этого старшой с металлической полки с никелированными инструментами - щипцами, ножницами, клещами, выбрал острый хищно поблескивающий лезвием скальпель и не торопясь принялся вырезать - да так старательно, словно он мастер резьбы по дереву! – сначала на поросшей волосами груди жертвы огромную звезду, грани которой мгновенно сделались красными от выступившей крови, а закончив здесь, перешёл с бока стола к изголовью, чтобы сподручнее было вырезать звёздочки, пусть и размером поменьше, на плечах.

Филипп, стиснув зубы, молчал, ни вскрика, ни стона; хотя выпученные от боли и напряжения глаза, казалось, что вот-вот и выскочат из орбит. Палачи от выдержки узника были в бешенстве, еще чуть-чуть и они бы порвали его на куски, но тут открылась массивная дверь и в пыточную вошёл щеголеватый офицер. Полицаи, как по команде, вытянулись в струнку.

- Слава Украiнi! – гаркнули хором.

- Хероям слава! – ответил вошедший и кинул строгий взор на стол. – Що за падаль?

- Партизан, пан майор. Взяли у москальских пособникiв Михайлюкiв на iхньому хуторi. Чинили опiр. Довелося лiквiдувати. Будинок згорiв.

-  Що ж ви натворили, мати вашу!.. Де тепер панам нiмецьким офiцерам полювати?

- Згорiла хата. Хлiв, всi будiвлi вiдстояли, - ответил за всех Опанас. – Хату поставимо нову. Заселимо iнших, надiйних господарев.

- Цей ще живий? – офицер кивнул в сторону распятого на столе Филиппа.

- Тiльки почали…

- Припинити! - обжёг майор стоящих вокруг полицаев жёстким взглядом. – Забули, чи що, як рейхсмарок обiцяють за кожного живого партизана або полоненого? Готуйте його до вiдправки. Сам вiдвезу в районну комендатуру.

И опять Филиппу, после недельных пыток и дознаний в казематах районной управы, предстояла дорога в Германию, среди сотен таких же невольников в вагонах для перевозки скота, с начала войны переделанных в огромные камеры с нарами в три яруса и тесным проходом посредине. Смрад и вонь повсюду стояли несусветные и, хотя за плотными дощатыми внешними стенами по ночам температура была по-прежнему минусовая, здесь внутри как-то странно и противоестественно духота соседствовала с липкой и стылой промозглостью.

Раны на теле Филиппа затягивались, хотя к рубцам прикасаться еще было больно. Силы восстанавливались. Закалённый тайгой организм и не думал сдаваться ни за понюшку табака, ни по чьей-то недоброй прихоти.

Узников под злобный лай огромных немецких овчарок и отрывистые команды охраны выгрузили на перроне в живописных предгорьях - как сказал кто-то осведомлённый из их измученного строя - австрийских Альп. Филипп, пока их сгоняли в колонну, успел мельком осмотреться. Горы ему глянулись: лесистые, островерхие, с крутыми скалистыми боками и утёсами, чем-то живо напомнившие парню его родные, Алтайские.

Концлагерь, куда их доставили и развели по одноэтажным и длинным баракам, находился в широком ущелье и был огорожен колючей проволокой в два ряда, с вышками и пулемётами по углам. Вечерело. Построение на плацу. После сумрака барака, в котором по приходу туда можно было только различать бледные пятна окружающих Филиппа худых лиц узников, здесь, на плацу в последних лучах заходящего солнца товарищи по несчастью ему были видны отчётливо.

Он начал потихоньку приглядываться к ближним по шеренге, и тут же чуть не ахнул от неожиданности: третьим от него стоял сват Гоша, брат Ксении, жены Алексея! Сам весь худой, полосатая роба висит, как на вешалке, измождённое лицо несколько вытянуто –но это-то по ихней породе – зато серые глаза ни капельку не поблекли: такие же ясные и спокойные, разве что малость дерзости в них поубавилось. Было видно, что сват его тоже узнал, однако виду не подал; Филипп мгновенно понял, что и ему сильно светиться не время, тем более он быстро сообразил, что за разговоры в строю от конвоиров с бульдожьими рожами можно крепко схлопотать.

- Ты, Филя, здесь как оказался?

- С Украины привезли. На хуторе отловили… А ты, давно тут?

- Восемь месяцев, - Гоша вздохнул. – Раненого взяли под Донецком. Теперь вот пашу на фюрера. На каменоломнях.

     Говорили они в закутке и едва ли не шёпотом.

- Бежать не пытался?

- Куда? Это сейчас отеплило. Снег остался только на вершинах, а зимой здесь была такая мерзкая холодрыга, что в первом же логу окочуришься.

- Сейчас-то ты готов?..

- Да хоть завтра…

- Не будем гнать... Присмотримся, - Филипп прислушался к себе. В душе, пусть пока еще чуть слышно, но зазвучала знакомая мелодия русской песни с пронзительными словами: «…жалко только волюшки во широком полюшке, жалко мать-старушку, да буланого коня…», а это означало, что всё существо узника не только начало настраиваться на побег, но и дана команда организму таёжника готовиться, каждую клеточку тела заполнять впрок эластичными молекулами силы и терпения. – Будем думать и выбирать время, - помолчал и, как отрезал: - Уйдём горами!

- Согласен, сватушка, - тихо обронил Георгий. – Ты меня, Филя, вроде как солнышком одарил…

Спустя месяц стало тепло и по ночам, альпийские луга отогрелись, покрылись зеленью и засияли разноцветьем. Филипп украдкой из лохмотьев одежды и прочих тряпиц, буквально выкраивая лоскутки и распарывая их на тонкие верёвочки, связал силки, и утром того дня, когда решили бежать, обвязал себя на поясе этой прочной вервью.

Был риск, что их барак перебросят на другой участок каменоломни, но, к счастью, обошлось. Узников пригнали в то же ущелье, где они уже две недели разбивали, укладывали в тачки и увозили вниз взорванные накануне базальтовые и гранитные сколы, с каждым днём поднимаясь всё выше и ближе к гребню скалистого перевала с кромкой леса перед вершиной.

Беглецы рассчитали всё верно: уйди они утром сразу по приходу на участок, охранники со свежими силами в течение светового дня их наверняка бы догнали, а вот если бежать ближе к вечеру, то была возможность оторваться от преследователей подальше, а там и стемнеет. Кому-кому, а опытному таёжнику и промысловику в потёмках в горах и лесу всё точно так же привычно, как любому другому на освещённых ночных улицах города, а уж ориентироваться он может даже и в незнакомой местности, можно сказать, с закрытыми глазами. Чтобы осуществить задуманное, надо лишь дождаться, когда вооружённые автоматами конвоиры чем-нибудь будут отвлечены. Или что-нибудь сделать самим, чтобы те потеряли бдительность.

Георгий держал тачку, Филипп поднимал с земли и укладывал в неё плиты и сколы. Стоящие чуть наискосок и метра на два выше их охранники равнодушно смотрели мимо узников и лениво перебрасывались словами, сильно схожими с лаем собак.

- Давай, сват, с Богом! – вполголоса напутствовал Филипп Гошу.

Тот вроде как развернул и направил гружёную тачку вниз достаточно крутого лога, и в какой-то момент вдруг резко подтолкнул её и выпустил из рук. Та с грохотом понеслась по набитой каменной тропинке, подпрыгнула на торчащем поперёк пути скальном выходе и медленно перевернулась, разбрасывая сколы и плиты куда попало. Работающие рядом и внизу пленные разбежались по сторонам.

Конвоиры невольно встрепенулись, схватились за автоматы, провожая тачку взглядами, в которых почти мгновенно заискрилось лютое бешенство. Однако этих нескольких секунд хватило беглецам, чтобы оказаться рядом с немцами и зажатыми в кулаках камнями оглоушить тех. Ребята успели еще сорвать у немцев с плеч оружие, сдёрнуть вместе с поясными ремнями ножи в металлических ножнах, вывернуть из карманов всё содержимое и ящерками проскользнуть в ближний лес. Толстые еловые стволы сберегли их, когда по лесу дождём посыпались хлёсткие автоматные очереди и принялись падать срезанные свистящими пулями ветки кустарников и хвойные лапки. Пережидать огонь не было ни секунды, и беглецы, не снижая скорости, продолжили быстро карабкаться на спасительный гребень.  

От неслыханного вероломства немцы какие-то минуты приходили в себя, прежде чем снарядить погоню с собаками и, беря во внимание то, что беглецы теперь вооружены, а кому-то же надо держать на прицеле оставшихся узников, решили в первую очередь послать всего лишь четырёх, но зато самых выносливых солдат с овчаркой и рацией, основной же отряд преследования, что по сигналу отсюда в эти минуты экстренно формировался на территории лагеря, нагонит их в горах. Главное, чтобы эти первые не потеряли след, а то потом искать беглецов в не везде непроходимых горах, это нечто такое, где сам чёрт ногу сломит…

Едва узники вскарабкались на гребень, Филиппу хватило лишь один раз окинуть взглядом открывшуюся перед ними панораму, чтобы знать, куда им бежать дальше. Если овчарка не возьмёт след, что вполне вероятно, ведь она сторожевая, и натасканная больше на то, чтобы грызть людей, а не вынюхивать, то они сэкономят какое-то время, пока не прибудет из лагеря основная группа, вот там-то уж точно будет собака-следопыт, да скорее всего и не одна.

За эти драгоценные минуты надо, первое – отыскать среди местных трав самую пахучую, что-то наподобие нашей полыни и густо натереть ею подошвы, второе – не спускаться туда, куда легче, а именно вниз, в соседнее ущелье, но, обогнув по россыпям вершину, что справа, поискать по логам русло какого-нибудь ручейка, и по нему спуститься, строго придерживаясь направления на запад. Лагерные следопыты далеко не дураки, они просчитают все варианты, куда будут стремиться беглецы. Первое – это, конечно же, на восток, поближе к своим, а не на запад, в логово врага. Второе – трудно одолеваемые россыпи – это последнее, на что, по их мнению, могли бы решиться истощённые узники. Прыгать и ползать по мшистым и нередко скользким моренам и плитам, опасно нагромождённым на пути – это под силу лишь подготовленным и крепким людям. А здесь что? – Почти отработанный материал, шлак, который случайно урони – и он тут же рассыплется в прах.

Трава с мелкими бледно-голубыми цветочками отыскалась скоро, да такая вонючая, что алтайской полыни по ароматам до неё ох как далёко! Нарвали, намяли, густо потёрли подошвы ботинок, запаслись впрок. И – прямиком на россыпи. В чём оказалась дополнительная прелесть этих каменных рек и нагромождений? Пробираясь по ним, с одной плиты на другую иногда можно было даже перепрыгивать, и естественно, что от подобных метровых, а то и больше, разрывов в цепочке шагов, когда приходилось приземляться с верхней скалы на нижнюю, терялась и пропадала целостность особого духа и запаха, поднимающегося от этих самых человечьих следов.

Под ночлег Филипп выбрал сухое место под скалой у порожистой речки на дне третьего по счёту от концлагеря ущелья, перебравшись через два высоких хребта, благо ночь была относительно светлой, убывающий серпик месяца пусть и светил неярко, но всё же светил, и это как никогда способствовало продвижению беглецов по альпийским дебрям и лугам.

Наломав еловых лапок на подстилку, узники обессиленно рухнули на них и мгновенно уснули, настолько они были измотаны. Прохватились на рассвете от лёгкой свежести и прохлады, что струилась от реки.

- Гоша, давай-ка проведём ревизию, чем разжились у фашистов, - времени, а это примерно три часа, Филиппу вполне хватило, чтобы восстановиться, и теперь он был полон энергии действовать. – У меня зажигалка, пачку сигарет, как ты помнишь, мы искрошили на посыпку следов. Так, вот еще плитка шоколада, однако мой-то крестник оказался таким сладкоежкой, что вот еще одна, початая, в носовом платке затерялась.

- У меня тоже, Филя, улов неплохой, - сват выложил на плоский камень плитку шоколада, зажигалку, носовой платок, губную гармошку и надорванную пачку с галетами. – А мой-то, точно из хомяков, вишь ты, - запасливый, да еще и музыкальный.

- Ну, музыки нам своей теперь хватает, - Филипп любовно похлопал по затвору лежащего рядом автомата. Взял с камня гармошку, встал и, размахнувшись, закинул на середину речки. – Там никакая ищейка её уж точно не унюхает!

Вершина лесистого утёса, у подножия которого они ночевали, осветилась разноцветьем от первых солнечных лучей. Филипп залюбовался красноватыми выступами скал, яркой зеленью елей и белыми накидками, словно наброшенными на деревья, сильно схожие с алтайскими шатровыми рябинами, но название которых он не знал. Легко вздохнул и сказал:

- Теперь, Гоша, наш путь – туда, - и указал рукой на противоположную сторону речки. – Найдём брод и по логам всё на северо-восток и на северо-восток. Однако к хохлам больше не сунемся, - Филипп горько усмехнулся: - Сыт по горло ихним гостеприимством. Будем выходить к белорусам.

- А как ты узнаешь дорогу к ним?

- Выберемся на равнину, а там и определимся на местности… А пока, давай-ка рыбкой разживёмся. Не может же быть, чтобы в такой чистейшей воде да не водились вкусные хариусы.

- Откуда здесь им быть, ведь хариус – это наша сибирская рыба, а здесь, сам знаешь, Европа, - засомневался Гоша.

- Не хариус, так что-то наподобие форели. Я в первый побег хорошо ей полакомился. Можно сказать, спасла она меня… Счас срежем и выстрогаем из рогулек острога, и ты сверху пойдёшь, а я снизу. Понакалываем себе на завтрак. Только смотри, она вёрткая, бей резко и не мешкай…

Солнце уже давно село. Слышно было, как во дворах Корболихи тут и там мычали коровы, торопя хозяек, чтобы те их скорее подоили, а то уже и парное молочко из тугих сосцов на землю закапало… Сейчас они втроём – Филипп Ильич, Светлана Алексеевна и Александр Ефимович сидели на лавочке, и Петька по-прежнему был рядом, но теперь он, вытянув ноги, полулежал на муравке. Виталий побыл с ними несколько минут и, зная историю отца, потихоньку вернулся к машине где, подняв капот москвича, над чем-то там колдовал.

- Дядя Филя, а как вы с дядь Гошей к партизанам попали? – спросила Светлана Алексеевна.

- В этот раз мы были при оружии, а это меняло всё. Я даже ни разу не воспользовался сотканными в лагере силками, чтобы зайца или кого другого поймать на пропитание. Правда, по горам мы прошествовали в полосатых лагерных пижамах, но, когда вышли на равнину, в первом же селении, в сумерках стянули у одних хозяев с верёвки сушившиеся штаны и рубахи, - Филипп Ильич усмехнулся: - Попутно прихватили еще и пару кур с насеста.

- И не побоялись? - с восхищением, смешанным со страхом воскликнула племянница.

- А кого нам бояться? Так хотелось поесть и добраться живыми и здоровыми до своих. Да и потом - при нас ведь автоматы, - спокойно сказал Филипп Ильич, но не выдержал и расплылся в улыбке: - Конечно же, опасались, поэтому и сделали всё тихо и скрытно. А лагерную робу закопали ночью подальше в чащобе, да так, чтоб ни одна собака не нашла. На третьей неделе наших блужданий местность стала попадаться всё больше заболоченной, и мы поняли, что это Белоруссия. А через три дня в глухом лесу вышли на партизанскую базу. Я учуял запах дымка, а остальное было делом времени. Нас разоружили, мы рассказали, откуда. Командир сначала не поверил: мол, отсюда до Австрии, как до луны, да еще по таким тылам, где и мышь не проскочит, однако, узнав, что мы сибиряки и с горами и тайгой знакомы, чуток изменил своё мнение, и оставил нас в отряде с испытательным сроком. Там мы со сватом и воевали до прихода Красной Армии, а после этого наш отряд влился в регулярные войска. И победу мы со сватом встретили в Берлине.

- А вы шли на Берлин не через Украину? – задал неожиданный вопрос Петька.

- Нет, Петруша, через Польшу, - старик сощурил глаза и внимательно посмотрел на подростка. – А я понял, внучок, твой намёк…

- А, правда, дядя, что с этими нелюдями стало, которые над стариками измывались и потом бедных повесили? – взволнованным голосом спросила племянница. – Нигде не узнавал?

- Нет их. А значит –  и узнавать нечего, - с лёгким металлом в интонации прозвучал ответ Филиппа Ильича.

- Как нет? Ты же сказал, что на Украине больше не был…

- Я-то там не был, и это так и есть, - старик вздохнул: - Да вот только эти мерзавцы в Белоруссии-то свой след кровавый такой оставили, что кровь в жилах стынет. Видимо, этих грёбаных стрельцов собрали в кучу и перебросили в помощь немецким зондер-командам усмирять непокорных белорусов. Латыши, литовцы, бандеровцы и прочий сброд были самыми жестокими карателями. То ли выслуживались перед господами «арийцами», то ли ненависть и злоба у них остатки мозгов выжрала. Деревни сжигали вместе с жителями. Да так свирепствовали, что люди говорили – этим своим зверским поведением даже фашистов приводили в замешательство. Командир нашего отряда поставил задачу: найти их и уничтожить. Разведчики узнали, где те базируются, и, помню, тёмной весенней ночью, перед самым рассветом, когда сон крепкий и человек спит по присказке - без задних ног, мы с трёх сторон напали на этот райцентр. Эсэсовцы квартировали в школе, их всех там тёпленьких и положили, кого спящими, кого выпрыгивающими из окон. А вот бандеровцы ночевали по хатам. Тех пришлось выкуривать добрым огоньком. Уже светало, когда мы со сватом, проверяя хлева и другие постройки, заглянули на сеновал за крайней перед лесом хатой. Я шёл первым, сват меня прикрывал, двигаясь от входа примерно в трёх шагах за мной. Было хоть и сумеречно, но всё различимо. Крадусь я по широкому проходу, и вдруг на меня сверху падает что-то схожее с кулём с мукой, а они ведь весом не меньше 70-ти килограммов каждый! Я успел отклониться чуть в сторону, и это нечто со скользом шлёпнулось мне под ноги. Мой выстрел перекрыла автоматная очередь из дальнего угла сеновала. Обожгло руку выше локтя, и мы со сватом, я в прыжке в укрытие к тюку с сеном, да и он, наверное, также на ходу, почти одновременно дали по короткой очереди в тот угол. Прислушиваясь, отдышались. Тишина мёртвая. Хорошо, что от пуль не произошло никакого возгорания, лишь только запах пороховых газов, перебивая все остальные, стелился дымкой в проходе. Пока шла перестрелка, окончательно рассвело и сквозь щели между досок стали проникать яркие солнечные лучи. Глянув на убитого, он лежал мордой кверху, я даже вздрогнул от неожиданности: раньше бы ни за что не поверил, что такое вообще бывает в жизни! Как это могло произойти! Вот судьба так судьба! Воистину: неисповедимы пути наши… Господи… Передо мной валялся не кто иной, как Опанас, тот самый старшой бандеровцев, что замучили бабушку Марью и деда Ярослава Михайлюков. Пока разглядывал, Гоша прокрался в дальний угол и оттуда окликнул меня. Подошёл. А вот и второй знакомец – мордатый Грицько, с развороченным пулями брюхом и выпученными мёртвыми зенками. Вот ведь как случается… самому такое сроду и не придумать, чтобы, почти один в один, с ними то же самое, как раньше со мной, произошло! Только вот меня Бог помиловал, а те, приехав сюда мучить и сжигать беззащитных, получили наконец-то по заслуженной пуле.

- Ох же, и хлебнули вы с дядь Гошей, не приведи кому столь… - подвела черту разговору Светлана. – Ну, что пойдём в избу, хоть чаем напою, пока хозяева вернутся.

- Да я бы еще посидел, подышал, - тихо молвил Филипп Ильич: - а потом уж со всеми и за стол можно, повечерять с дороги. Завтра думаю на могилки сходить, проведаю свою Груню, да загляну к Георгию Георгиевичу. Они ведь в один год убрались, да и лежат недалёко друг от дружки. Я около Груни и себе место пригородил.

- Дядюшка, не надо об этом, Живи еще, ты же никому не мешаешь!

- Здесь другое, племяша: стал вдруг подмечать, что сам себе начинаю мешать. Сплю урывками, днём тоже места себе не нахожу, - старик вздохнул, покачал седой головой: - Были б силы, ушёл бы в тайгу, да и жил бы там, однако даже рук своих не чую. Какие-то они лёгкие и пустые стали. Будете смеяться, но я и ложку-то уже с трудом держу и суп частенько расплёскиваю… Вот бы как Гоше – бежать по дороге на покос, упасть и в одну секунду отдать душу Богу, никого не мучая и себя не казня.

- Дядя Филя! – обиженно воскликнула Светлана. – Я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму! – женщина вдруг улыбнулась: - Я же помню и люблю твою игристую застольную, как там? – «жить будем, пить будем, а смерть придёт – помирать будем!..».

- Я и теперь её люблю, да вот петь-то не с кем, все уже на той стороне…

- Как бы не так! – женщина воспрянула: - Вот сегодня за столом её и споём, да не раз!

- Что ж, племяша, я согласен и - на все сто!

Уезжали из Корболихи раним росистым утром, при первых лучах солнца, чтобы до ночи успеть домой, в Тихменёв. Повидали, по проведали и всю родню, и родимые материнские места, пора и честь знать… Эти слова, сказанные отцом, перед тем как он сел за руль мотоцикла и воткнул ключ зажигания в контакт, так легли на душу Петьке, что захотелось запеть, да что там запеть – загорланить какую-нибудь песню, да хоть и самую ходовую у ребят их околотка – «Коричневую пуговку», что «валялась на дороге» и «никто не замечал её в коричневой пыли…». И петь её без конца, просто потому что впереди, поблескивающая на восходе асфальтированная дорога, бегущая сначала по цветущей степи и сопкам, а дальше нарезающая завитушки и кольца серпантина в родные таёжные горы и долины, свежий ветер в лицо, дом, наконец, а позади столько замечательных и познавательных дней и приключений, что, если обо всём рассказать ребятам, сроду не поверят. Но ведь именно так оно и было!

13

Лиловая туча зацепилась за Острушку, обволокла её скалистую вершину, обложила лога и принялась стекать вниз к изножью горы тёмными, напитанными влагой рыхлыми, косматыми оплывинами и светлыми растрёпанными полосами, что означало только одно – дождю быть мелким, продолжительно-нудным и обложным. А Петьке так хотелось на улицу, уроки сделаны; до того, как стемнеет, есть еще часа три, хорошо бы зайти в соседний барак за Сашкой и Борькой, чтобы вместе отправиться в пристанционный парк и там побродить, собирая ногами в валки осыпавшуюся с клёнов, лип, берёз и тополей сухую и разноцветную листву, а потом сгрести все эти валки в одну огромную кучу, с разбегу завалиться на неё сверху, перевернуться на спину и, отдышавшись, бездумно глядеть в высокое и синее осеннее небо.
Однако эта неожиданная туча всё испортила. Кто ж теперь нос высунет из дома? В окно, по стёклам которого наперегонки бегут вниз дождевые бороздки, и просто смотреть-то лишний раз не хочется, а уж вылезать из тепла на промозглый холод – это, извините, только после вас… Петька усмехнулся, машинально бросил взгляд за оконное, в разводьях, мутное стекло и вдруг само родилось, как принято говорить в таких случаях: откуда ни возьмись:

Дождик льёт холодный, осень за окном.
Скучно дома мне сидеть поздно вечерком.

Мне б сейчас на лошадь, поскакать бы в лес,
Но ведь дождь давно уж всё залил окрест.

И сижу я молча, и смотрю на то,
Как такой холодный, он стучит в окно.

Как стоят берёзы в сонной тишине.
И порой мне кажется, что всё это во сне.

Паренёк взял с письменного стола пустую, приготовленную для уроков русского языка, но пока не подписанную тетрадку, снял колпачок с шариковой ручки и на первой странице набело записал только что пришедшие на ум строчки. После этого прибрал тетрадь в свой отдельный ящичек в серванте, где хранились всякие мелкие вещицы и среди них результат любопытного эксперимента - за год сросшиеся, ставшие единым целым, два стёклышка.

Как-то Петька прочитал в одной книжке, что, если взять стёкла и, смочив их водой, наложить друг на друга, и так оставить где-нибудь в тёмном месте на длительное время, то молекулы проникнут, просочатся из одного в другое и где-то через год образуется цельное толстое стекло. Ребячий опыт удался – стёкла срослись. Именно под него и уложил бережно Петька тетрадку со стихом. Уложил и словно забыл на какое-то время. Недели через две опять пришло:

Тишина. Горы молча тоскуют.
Птица мечется в небе ночном,
И качается тёмная ива,
И костёр полыхает огнём.

Солнце скрылось давно за увалом.
Мрак холодный наступит сейчас.
Только пламя костра бы не гасло
В этот сумрачный час.

Между тем выпал снег. Зима, как всегда припушила деревья, принарядила город в белые воздушные кружева. Вышло так, что однажды из школы Петька возвращался вдвоём с Венькой Рыльским, тем самым, что несколько лет назад усомнился в его поэтических способностях. И теперь подросший Петька надумал доказать этому задаваке, что никакой он не вор, а поэт.

- Веня, хошь, я тебе свои новые стихи почитаю? - решился он.

- Попробуй, - Венька небрежно сплюнул на снег. - Всё равно идти еще долго.

Петька с выражением, как на уроке литературы, прочитал по памяти и без запинки «Дождик льёт холодный» и «Тишина. Горы молча тоскуют». Когда закончил, наступила та самая тишина, которая тоскливая. Венька с минуту шёл, не произнося ни слова. Петька уже весь исприкаялся, что напросился к этому умнику со своими стишками…

- Ну, что, парень, - начал глубокомысленно Венька. – Что-то есть в твоих виршах, но, – Рыля ухмыльнулся, - скажу тебе прямо, лишь самую малость… Ты хоть знаешь, что какое ритм, рифма, размер стиха?

- Не-а. Так, чё-то слышал…

- Вот именно – «чё-то слышал», - Венька опять ухмыльнулся, но уже покровительственно. – Скажу так, если хочешь стать поэтом, должен знать на зубок всё о стихах. А на первое время разузнай хотя бы, что такое ритм и рифма.

- А где разузнать-то? – наивно спросил Петька.

- Ты чё, с луны свалился? – хохотнул Венька. – Конечно же в школьной библиотеке. Ты поди и дорогу туда не знаешь? – не мог не съехидничать наставник.

- Да я, если ты хочешь знать, там записан с первого класса, - обида захлестнула Петьку. – Жюль Верна всего прочитал, Паустовского, Виталия Бианки и Аркадия Гайдара. А ты сам-то хотя бы «Старую крепость» Беляева читал?

- Слушай, малявка, - Венька скривил губы. – Не я к тебе за советом лез, а ты ко мне. Так что бывай и не кашляй. Уже пришли…

Вновь на него нахлынуло в канун Нового года. Сначала в душе возник неясный мотив, незаметно переросший в ритмическую мелодию, за которой последовали слова:

Полюбилась мне родина милая
С длинной песней синеющих рек.
Не отсюда ли черпаю силы я
И стремительный жизни разбег?

Сизый дым над горами высокими.
Тополь машет зелёным крылом.
Голубыми неровными строками
Мир мой новый врывается в дом.

Заветная тетрадка была уже почти вся исписана, когда Петька наконец-то открылся отцу и матери в том, что он начал сочинять стихи. Мать послушала, послушала, иногда одобрительно кивая, да вдруг всплеснула руками и убежала на кухню, вспомнив о борще на плите, а вот отец к творчеству сына отнёсся серьёзно. Внимательно дослушав всё, что написал Петька за эти полгода, он сказал, и это стало полной неожиданностью для паренька:

- Давай-ка, сынок, еще разок прочитай мне самые твои любимые, - Александр Ефимович улыбнулся: - И мы с тобой выберем те, что нужно послать в нашу городскую газету.

- А разве можно так, папка, - Петька оторопел. – Она для взрослых, а я же маленький еще.

- Какой же ты маленький, когда такие вещи сочиняешь, - выдал аванс отец. – И потом, испыток не в убыток, сынок. И коль назвался груздем, надобно карабкаться в кузов… И ты, главное – не дрейфь! Стихи у тебя неплохие…

Восьмого мая, в канун Дня Победы, сидел Петька в зале на диване и в очередной раз пролистывал тоненькую библиотечную книжку под названием «Теория стихосложения». За зиму и весну парнишка не только узнал, что такое рифма и ритм, но и научился определять, где ямб, а где хорей. Это в общем-то просто, а вот анапест, амфибрахий и прочие размеры стиха… с ними было посложнее, но постепенно и они усваивались.

Раздался настойчивый и нетерпеливый стук в дверь. Кто же это может быть? Петька никого не ждал. Родители после обеда оделись нарядно и ушли в гости к Лямкиным праздновать День Победы. Едва он открыл дверь, как на порог с газетой в руках как метеор влетел Жиган.

- Ты читал? – нежданный гость размахивал свежим номером городской газеты перед носом у Петьки. -  Что я должен читать? – парнишка недовольно повёл плечами. – У меня вон на диване книжка интересная. Её и листаю.

- Ну и дурак! – припечатал Жиган. – Здесь же про тебя… и твои стишки, между прочим!

- Не ври! Пока не врезал!

- Да я тебе сам врежу за такое! – по-настоящему обиделся Жиган. – Я к нему со всех ног, а он еще тут выдрыгивается!

- Ну, ладно, Сашок, - примирительно назвал друга по имени, а не как обычно Жиганом, Петька. – Дай хоть посмотреть. Поди перепутал чего?..

- Слушай, Петрунь! Скажешь еще хоть одно такое слово… ничего не получишь.

- Ты чё, не видишь, что ли, что сбил меня с толку? Давай скорей… глянуть хоть разок, - терпенье у Петьки было на пределе.     

- На вот! – Жиган сунул пахнущую типографской краской газету. – На четвёртой странице про тебя и еще двух мужиков, но про тебя больше всех…

Петька развернул газету, посмотрел и… чуть не задохнулся от счастья, впервые в жизни увидев своё имя, фамилию и стихи напечатанными таким изящным и красивым шрифтом, что не заглядеться на это было просто невозможно! Он быстро пробежал глазами по странице: ни одна буковка, ни одна строчка не исправлены и не заменены, все слова именно такие, какими они пришли к нему в голову и какими он их записал. Как это всё-таки здорово! Какой папка молодец! Сам он разве бы решился отправить свои писания вообще куда-нибудь, а здесь в саму городскую газету, где печатают только умных и взрослых людей!

После праздников в школе юному автору не было проходу, ребята останавливали, кто жал руку, кто постарше скупо хвалил и снисходительно похлопывал по плечу, девчонки посматривали в его сторону как-то по-особенному; и даже, как показалось Петьке, в глазах у некоторых учителей проснулся интерес к его персоне. Раньше-то всё больше его журили и наказывали за самовольное поведение, а теперь оказалось, что парень-то еще тот, как никак обрёл известность по всему Тихменёву, ведь, на минуточку, тираж у газеты двадцать тысяч и, она доставляется почти в каждый дом.

А через неделю еще одна нечаянная радость: в почтовом ящике среди газет и квитанций лежал телеграфный перевод из редакции на имя Петра Лукиных на сумму семь рублей пятьдесят шесть копеек, гонорар, который можно получить в ближайшем почтовом отделении, имея при себе документ, как было указано в бумажке, удостоверяющий личность. Вот здесь-то и возникла некоторая заминка: Петьке было четырнадцать, а паспорт выдавали не раньше, чем в шестнадцать лет. И, конечно же, никакого документа с фотографией у Петьки не имелось…

- Ничего, сынок, - отец был как всегда спокоен. – Возьмём твои метрики о рождении, мой паспорт, где ты вписан в графе «дети» и, - Александр Ефимович улыбнулся: - все деньги наши!

- А я тогда куплю два килограмма шоколадных конфет, - размечтался Петька. – Денег как раз хватит! Вот и попируем! Весь околоток на угощаю!

- Деньги, Петруша, твои, честно заработанные, – с оттенком гордости молвила стоявшая здесь же Светлана Алексеевна. – И ты волен ими распоряжаться, как душа твоя того пожелает…

- Первая зарплата, мать, это тебе не чих против ветра! – весело поддержал жену Александр Ефимович и пошутил: - Добавим по такому случаю своих рубликов двадцать и закатим в ресторане «Алтай» пир на весь мир! А если, серьёзно, сынок, оставь их себе на карманные расходы, - мужчина вздохнул, но как-то по-доброму, по-отечески: - Хочешь не хочешь, а надо потихоньку привыкать к деньгам и к взрослой жизни, встраиваться в неё. И это тот случай, чтобы опробовать свои силы…

14

Без стука скрипнула входная дверь и в просвете между шторами показалась лысина и блеснули очки с толстыми диоптриями.

- Есть кто живой? – через порог переступил Иван Григорьевич Поляков, муж отцовой сестры Марии Ефимовны, крёстной Петьки и Лиды.

- Есть, - откликнулся парнишка, выходя из комнаты. - Здрасьте, дядь Вань!

- Здравствуй, Петя! Ты один?

- Ну, да. Папка на работе, а мамка управляется в сарае. Сбегать позвать?

- Не надо. Я в общем-то к тебе, - мужчина левой, здоровой рукой поправил лямку рюкзака. Правая, покалеченная была как обычно выше локтя прижата к рубашке, а ладонь со скрюченными пальцами безжизненно свисала. – Пойдём за вениками. На Журавлиху.

- Да. Я счас мигом, кофточку захвачу, чтоб ветки не царапали, - обрадовался парнишка и словно что-то вспомнив, остановился посреди кухни. – Дядь Вань, ты может пообедаешь. Мама лапшу утром сварила? А потом и пойдём.

- Сытый я, Петя, только из-за стола.

Они вышли из квартиры, парнишка провернул ключ в замочной скважине, извлёк наружу и, откинув лежащий перед дверями половичок, уложил ключ на пол и опять прикрыл тряпкой. Скоро придёт мать и всё поймёт: дом закрыт, значит, сын ушёл по своим делам.

Молоденькие стройные берёзки с двух сторон обрамляли давно заброшенную дорогу, когда-то специально отсыпанную для доставки стройматериалов на местную гидроэлектростанцию, на которой после этого вот уже не один десяток лет вода Журавлихи вращала турбины и снабжала город энергией. Корпуса станции остались за тополиной рощей, а здесь на затравевшем просёлке стояла спокойная лесная тишина, лишь изредка нарушаемая то кукованием беззаботной кукушки, то трелью малиновки или щебетом пролетающего дрозда.

- Давай-ка, Петя, на вот эту, - дядя Ваня указал здоровой рукой на ближайшую березу. – Здесь вроде и ветки потолще, а значит, надёжней, и листья в самый раз.

- Это я мигом, - весело откликнулся Петька, сунул в карман брюк переданный ему складной нож и, ухватившись за нижние ветви, ловко подтянулся и начал карабкаться вверх по стволу, чтобы оказаться поближе к кроне, там, как он подметил листья самые крупные.

С этой берёзы они взяли три веника. Пошли дальше. Теперь уже, быстро освоившийся Петька надумал сам выбрать дерево, но, чтобы не просто берёзу, а особенную, однако Ивану Григорьевичу про свою задумку ничего говорить не стал. Ага, вот и она, родимая. Парнишка с любовью огладил белый и атласный ствол лесной красавицы.

- Дядь Вань, я на эту полезу…

- Смотри сам, тебе резать.

- А может и тебе тоже, - весело ответил Петька и начал карабкаться вверх.

- Ты куда это, шельмец? – раздался снизу взволнованный и встревоженный окрик Ивана Григорьевича, когда парнишка оказался под самой кроной, которая стала вдруг подозрительно раскачиваться. – Сорвёшься ведь, костей не соберёшь!

- Всё будет ништяк!

- Ты пойми, ведь я-то тебе не помощник! Одной рукой и не поймаю!

- А и не надо никого ловить! – куражился сверху Петька. – Я сам, дядь Вань, прилечу к тебе! Прям счас!

Ивану Григорьевичу с дороги было хорошо видно, как парнишка, крепко уцепившись обеими руками за тонкую крону, оттолкнулся ногами от ствола и медленно и плавно поплыл по воздуху вниз к земле, сгибая в дугу и увлекая за собой и верхушку берёзки.

- Вот пострел так пострел! – дядя Ваня был несказанно рад, что всё обошлось, когда его слегка накрыло упругими ветками и пушистой листвой и Петька рядом пружинисто приземлился, цепко удерживая крону в руках. – Давай-ка и я прихвачу кудрявую берёзоньку, чтоб тебе стало свободней. Я буду держать, а ты, Петруша, подрезай, но не сплошь, а выбирай, чтобы дерево-то не до конца обкорнать…

- Я, дядь Вань, тоже об этом подумал, - парнишка был счастлив, что удивил пожилого напарника и на душе у него стало как-то легко и хорошо оттого, что даже и мысли-то у них примерно одинаковые. – Мы же не какие-то там… на другой год не мы, так кто-нибудь придёт сюда, а здесь – красота, - Петька заулыбался: - Нам и в школе наша классная Эмилия Николаевна говорила, чтобы просто так, от нечего делать даже и веток не ломали, потому что леса – это лёгкие Земли, они нам дают кислород.

- Правильная у вас учительница, - похвалил Иван Григорьевич неведомую Эмилию Николаевну. – Побольше бы таких.

До полудня Петька слазил еще на три берёзы; Иван Григорьевич связал себе двенадцать веников, причём парнишке было любопытно наблюдать, как он это делал. Они сидели на траве, и дядя Ваня выбирал и выдёргивал из пышного вороха приглянувшуюся ветку, клал её рядом с собой с другого бока, затем вторую, третью, и так, покуда не набирался добрый веерный веник. Тогда он отыскивал в ворохе наиболее длинную и желательно тонкую ветвь, обдирал с неё отростки и листья, получался упругий прут. После этого здоровой рукой брал готовый веник, просовывал его себе подмышку, под повреждённую руку опереньем внутрь и ручкой наружу, прижимал и, просунув относительно толстый конец прута в набранную ручку, накручивал его в несколько тугих витков вокруг, а тонкий конец топил опять же между плотно подогнанных друг к другу веток. Со стороны гляделось очень даже ничего!

Свои пять веников Петька аккуратно уложил горкой, прошёл к нетронутым берёзам, отыскал и срезал нижнюю ветку подлинней и, подражая дяде Ване, очистил её от отростков и листьев и, вернувшись, просунул под лежащие несвязанные заготовки, стянул вверху и крепко переплёл концы. Вязать веники капитально, как это делал его старший напарник, парнишка не решился – вдруг да развалятся по дороге, а лучше-ка он донесёт на плече этот брикет до сарая, там в недосягаемости коров, на полочке разложит его на веники поштучно, отыщет какую-нибудь проволоку и пассатижами так перетянет каждый, что ни одна веточка ни за что не вывалится и не уронится!

- Помнится, где-то поблизости родничок имеется, - чувствовалось, что настроение у Ивана Григорьевича было добродушным и умиротворённым: веники на зиму заготовлены, лесной воздух такой вкусный и густой, насыщенный непередаваемыми запахами и ароматами, и его можно пить-вдыхать бесконечно, и при этом лишь здороветь и душой, и телом.

- Родничок дальше, нужно только пройти еще по дороге, а там тропка вниз, на полянку спускается, - деловито, как человек знающий всё в своём окрестном лесу, сказал Петька и тут же засомневался: - А нам-то он зачем? Я, например, пить не хочу.

- И я в общем-то тоже, - дядя Ваня погасил улыбку. – Но находиться среди такой красоты и уйти, не испив сладкой студёной водички – это, согласись, Петя, как-то не по-нашему…

- Не зна-аю, дядь Вань, - парнишка не мог понять, куда клонит его собеседник.

- Зато я знаю, - с весёлыми нотками в голосе ответил Иван Григорьевич. – Твоя крёстная положила мне в рюкзак очень даже приличный тормозок: хлеб, четыре котлеты, соль, пучок зелёного лука, огурчики, а тебе лично просила передать шоколадку «Алёнка». Вот там мы, под пение лесных пичуг и перекусим.

- Теперь я понял, дядь Вань, почему ты не стал есть лапшу…

- Почему?

- Чтоб не объедаться!

- А ты, однако, Петруша, умеешь не только лазить и пикировать с берёз, но и за словом в карман не лезешь!

- А это плохо?

- Наоборот, очень даже хорошо, - Иван Григорьевич тепло, по-отечески посмотрел на парнишку. – С немтырями-молчунами не то что бы скучно, но и получается, что время зря теряешь. А ведь мы, люди, живы не одним лишь хлебом, но и обогащаем и лечим свои души общением.

      Подобное в своей жизни Петька слышал впервые, и сказанное дядей не только понравилось, но и своей простотой и вместе с тем какой-то глубинной подлинностью уютно легло на сердце подростка.

      Еда и вправду на свежем воздухе оказалась необыкновенно аппетитной. Иван Григорьевич сидел на камешке рядом с прозрачным блюдечком родника, пульсирующего и поднимающего со дна фонтанчики крупинок чистейшего песка. Мужчина, прежде чем отправить в рот вслед за откушенной котлетой, обмакивал каждую поджаристую корочку или мякиш пшеничного хлеба в воду. Петька, недолго думая, последовал его примеру.

- А ведь вкуснотища, дядь Вань! – не смог сдержать восторга парнишка. – И чё мы с пацанами раньше не догадались! Скажу ребятам обязательно…

- До войны, когда был примерно, как ты сейчас, я не обращал никакого внимания на родники, - Иван Григорьевич достал из кармана пачку папирос «Север», прикурил. – У нас они на каждом шагу, захотел попить, пей сколь хочешь. А как забрали в начале 43-го да отправили на самую южную и жаркую точку Советского Союза, на Кушку на офицерские курсы, вот тогда-то я и вспомнил – и не раз! – про наши роднички целебные, - мужчина усмехнулся: - Покусал свои локотки-то… бывало, во рту всё пересохнет, как в пустыне Сахара, истомишься весь, глаза прикроешь, а он вот он, родничок родимый, струится, чистый, прохладный, да так явственно, и такое вдруг подступит – хоть белугой реви! Вода в части привозная, солоноватая, невкусная, пьёшь, пьёшь её, а становится еще хуже. Командиры говорят: не вздумайте сырой употреблять, вон, дескать, чай и кипяток в баках у столовой, наполняйте фляжку и только ей пользуйтесь, чтоб дизентерией не заболеть…

- И сколь ты там пробыл? – посочувствовал Петька.

- Три месяца. В мае присвоили лейтенанта и – на фронт, - Иван Григорьевич вздохнул, глубоко затянулся папироской и выпустил дым через ноздри. – А мне всего-то восемнадцать годков… мальчишка не целованный… И сразу в пекло. На Курскую дугу. В пехоту. Дали взвод. Двадцать восемь мужиков. А я безусый, не курил, спиртного в жизни не пробовал. Тятька-то строгих правил у нас. Богомольный. Нас ведь на Алтай-то Катерина из Белой Церкви сослала. Оттого и фамилия такая занятная: Поляковы. Хотя к ляхам отношения не имели, ни малейшего. Просто после раскола при Алексее Тишайшем снялись всей деревней и ушли от преследований никониан в Польшу, а когда её разделили, раздербанили в конце 18 века, нас в арестантские обозы и под конвоем сюда, на Алтай. Так вот и осибирились. На фронте нам были положены сто грамм наркомовских, а мне их и на дух не надо, но не выливать же, вот я и отдавал ребятам. То же самое с табаком, но не выбрасывать же, делился… Бойцы видят, что я зелёный, необстрелянный, хоть, случалось, и хорохорился перед строем, но не со злобы, а так, чтобы власть свою показать, дескать, командир я или кто? Заметил, улыбаются между собой, но, видно, что по-хорошему, по родному, можно сказать… Это в первой же нашей атаке и подтвердилось: они меня опекали и прикрывали от пуль. Понял, что ценят. Оно ведь нередко бывало и так: офицер мордует бойцов, придирается по мелочам, гнобит так, что небо с овчинку, легко на смерть ребят гонит, сколь народу положит – не считает, главное, чтоб выслужиться перед начальством да орденок отхватить… И что? При первом удобном случае, поднялся взвод или рота в атаку, бойцы сначала его по-тихому шлёпнут, а там уже и фашистов рвать зубами. Командир на фронте – это же не пустое слово. Всё на нём держится, поэтому бойцы и берегут.

- Страшно было, дядь Вань?

- Страшно, Петенька, еще как страшно. Где день, где ночь – не помнили. Выбивало нас, но и мы их колошматили, так что клочья летели. Одно то, что через две недели я уже командовал ротой, говорит само за себя. А спустя месяц при очередной атаке две пули и угодили мне в руку, - Иван Григорьевич подтянул вверх левый рукав рубахи до локтя. – Не боишься глянуть?

- Нет…

- Видишь, шрам и углубление выше кисти – это одна, а под локтем другая, - дядя Ваня усмехнулся и показал скрюченные пальцы: - Такой вот подарочек от войны. Как держал автомат, так они и остались – не разогнуть.

- Дядь Вань, вот ты говоришь, что вообще в рот на фронте на брал, - Петька на мгновенье замялся, но всё-таки решился: - А счас в запои уходишь… Ты только не обижайся?

- На обиженных, Петя, воду возят. И это, конечно же, не про меня, - мужчина опять полез в карман и прикурил от окурка очередную папироску. – Ты, я вижу, парень смышлёный и очень любознательный, потому и бываешь порой, как говорят взрослые, бестактным. Однако я не считаю, что ты сейчас что-то сморозил – ты уже достаточно большой и даже если не поймёшь до конца, то хотя бы узнаешь и запомнишь. Залечили мне руку в госпитале и списали полностью как инвалида, отправили домой. Приехал, поступил на курсы бухгалтеров, закончил с отличием, как, кстати, раньше перед самой войной и десять классов, устроился на работу на наш полиметаллический комбинат. К концу войны уже был главным бухгалтером. Встретил твою будущую лёльку, мою Марию, поженились. В сорок девятом дали мне путёвку на курорт, и вот там я впервые в жизни попробовал вино. Как ни странно, понравилось. Там же и закурил. Домой вернулся другим человеком. Хотя сначала выпивал нечасто, но почему-то всегда так, что приводили домой чуть тёпленьким. На работе меня по-прежнему ценили, и с цифрами умел работать, и дебет с кредитом всегда умел свести так, что комар носа не подточит. А вот когда всё стало не только продолжаться, а и затягиваться, тогда и указали, как говорится, за дверь, - Иван Григорьевич усмехнулся: - Ну, что, удовлетворил я твоё любопытство.

- Не до конца, дядь Вань, - не отступал парнишка. – А что, взять да бросить эту заразу нельзя? Ты ведь и лёльку нашу мучаешь?

- А ты спроси у своего отца, сможет ли он бросить? – беззлобно, скорее даже с долей какого-то сочувствия, вопросом на вопрос откликнулся мужчина. – Пробовали мы с ним совсем не пить, на месяц-другой хватало… Твой-то отец, он, как я знаю, больше двух-трёх дней не позволяет себе расслабляться, а меня, как подхватит эта чертовщина, так и понесёт…

- Хорошо, хоть вы не скандальные, - Петька вздохнул: - А то у нас сосед через стенку дядя Витя Маслобоев, так он как напьётся, тётя Валя с дочками в коридоре или на улице ночуют. И еще он её бьёт. Тётя Валя всегда после этого в тёмных очках неделю ходит. Папка его за это один раз даже поколотил, так дядя Витя в отместку грозился папку посадить, а тётя Валя кричала на весь околоток, что тоже напишет в милицию, как сосед, бывший тюремщик, чуть не убил их кормильца. Мама еле как уговорила их этого не делать. Папка с тех пор с ними не разговаривает и, они с ним не здороваются.

- Не зря же сказано: свои собаки дерутся, чужие пусть не суются, - посочувствовал шурину Иван Григорьевич. – Хотя Ефимыч по любому поступил просто по-мужски.

- Мама тоже так говорила, когда дома жалела папку, что он связался со склочниками, а потом отчего-то вздохнула и сказала: знал бы, где упасть – соломки бы постелил… - вспомнил Петька и добавил: - А я вот думаю, что здесь и соломка бы не помогла!

- Да ты просто философ, Петя, - улыбнулся Иван Григорьевич. – Масштабно мыслишь…

       Пусть Петька и не всё из сказанного понял, но парнишке глянулось то, что своими расспросами, видно было, как он поднял настроение дяде Ване, и что тот разговаривал с ним, причём впервые в жизни, как с равным и на серьёзные темы.

- Светик, звонил Иван Григорьич, звал в отцову баню. Они с утра топят, - с порога, не сняв кроличьей шапки и полушубка, и не сбив снег с белых, с начёсом и коричневым подбоем бурок, сказал Александр Ефимович. – Пойдём?

- Да нет, наверно. Больно холодно, - Светлана Алексеевна вздохнула: - А так-то бы хотелось…

- Тогда одевай девочек, да собери чистое бельё и полотенца.

- Нет, Саша. Не получится, - и женщина пояснила: - Сейчас полдень, пока дойдём, это ж километра полтора, пока то да сё, а после бани нам-то бабам, не то, что вам мужикам, обсыхать не один час понадобится. Так что домой попадём скорее всего только к полночи. А им завтра в школу…

- Мам, а можно я с папкой… - встрял в разговор Петька. – У них баня в логу, у речки. Там интересно, даже прорубь есть и сугробы вокруг, аж до неба. Мы с ихним Вовкой ныряли с парной…

- Куда ныряли? – встрепенулась мать. – В прорубь?..

- Да нет же! – рассмеялся Петька. – В сугробы. Они прямо – откроешь дверку и в них с головой. Вовка показал!

- И не простыли? – растерянно спросила мать и повернулась к мужу: - А ты куда смотрел?

- Никуда. Мы с Григорьичем вениками друг дружку охаживали.

- Тогда я не пущу с тобой Петюшу, коль нету должного догляда, - проворчала Светлана Алексеевна, между тем продолжая укладывать в сумку чистое и свежее бельё.

- Пусть закаляются, - Александр Ефимович ухмыльнулся: - От этого пока еще никто из мужиков не помер.

- То мужики, а они-то дети!

- В четырнадцать и пятнадцать лет - дети? Они уже настоящие парни. Себя вспомни, Света, в их годы. Ты же сама рассказывала, что коней колхозных за год объезжала до десятка, через голову с них летала. И что? – Александр Ефимович усмехнулся и шутливо развёл руками: - Вот ты передо мной, стоишь статная, красивая, здоровая. Так не лишай же этого удовольствия и своего сына.

- Ну, Саша, душа-то будет не на месте, - Светлана Алексеевна как-то по-особенному заглянула в глаза мужу. – Ты уж проследи, чтобы он не подолгу в снегу-то барахтался. И чтобы обязательно обсох после бани и на дорожку чаю напился горячего.

- Будет сделано, товарищ командир! – весело отрапортовал Александр Ефимович. – Сынок, готов? Бери сумку. Всё, Светик, мы ушли!

Банька и летом-то смотрелась низенькой и приземистой, а сейчас её, наверно, и не видно вовсе, заметена по крышу. Скорее всего не заметно и дыма, поднимающегося в небо из трубы, просто потому что и трубы-то никакой нет – банька срублена по-чёрному. Петька усмехнулся: зато уж место-то у неё самое отменное и разлюбезное для всякого, кто понимает толк в этом – на берегу речки. Обычно они с отцом ходили в общественную городскую баню на Вокзальной, вот только с осени её закрыли на ремонт. Узнав об этом Поляковы дело решили просто: давайте к нам, в дедову, места и жара всем хватит.

Отец с сыном не стали дожидаться редко ходящего на городскую окраину автобуса, а отправились пешком. Петька поспевал за широко шагающим Александром Ефимовичем и мысленно продолжал вспоминать и представлять себе усадьбу деда Полякова. Там по обыкновению снег от крыльца убран, подходы к сараям тоже свободны, тропа от избы через огород до бани расчищена и проскоблена едва ли не до самой земли, да так по-хозяйски, что спокойно могут разойтись два человека, а вот снежные брустверы по обе стороны высокие, по грудь взрослому мужику, оно так и должно быть, ведь сугробов здесь в алтайских горах иногда наметает по три-четыре метра, и это в порядке вещей.

Первым, как это знал и Петька, по заведённому обычаю париться всегда шёл глава семейства, дед Григорий Демьянович. Ему недавно стукнуло восемьдесят пять, однако старик, как подсохшая на ветру и окаменелая от возраста листвяжина – не спилить, не срубить, не свалить. Кажется, с чем к нему не подступись, всё бесполезно, только зубья обломаешь да лезвие затупишь. Брови седые, косматые, волос на голове весь целый, ни одной залысины, копна волнистая, белая и льняная, борода такая же, но она еще и долгая, едва не до пупа, впрочем, как и у тех немногих его сверстников-старообрядцев, что доживают свой век в таёжных окрестностях и на окраине города. В благоустроенные квартиры таких и краном не затащишь; всех этих бесовских, по их представлениям, излишеств старики на дух не переносят.

Петька к середине зимы уже не раз мылся в дедовской баньке, и что где находится, помнил хорошо. Две кадки с холодной водой стояли у двери, дальше лавка и широкий полок с лежащими в изголовье перевёрнутыми оцинкованным тазом и ковшиком; бак с кипятком был размещён за печкой и накрыт плотной дюралевой крышкой с деревянной ручкой. Сам очаг покоился на четырёх валунах со сколотым плоским верхом и представлял собой железное тележное колесо с толстыми спицами. На нём были выложены горкой белые речные камни. Парнишка однажды слышал, как дядя Ваня рассказывал отцу, что они с братом Фёдором специально ходили ранним летним утром на берег Журавлихи выбирать камни.

- Почему именно утром? - поинтересовался Александр Ефимович.

- Тятька так наказывал, - зять улыбнулся и поправил очки. – На восходе от воды расстилается туман и по берегу идёт испарение. Мы искали такие камни, от которых поднимался пар, и чтобы они были только белыми. Синие и прочие тёмные окатыши не годились, потому что при нагреве источали такой угар, что не приведи боже хоть раз им надышаться… А эти и накаляются быстро, и жар долго держат.

- Век живи- век учись, - покачал тогда головой Александр Ефимович. – Ведь и сам деревенский, и бани по-белому и по-чёрному знаю с тех пор как себя помню, а вот ни разу не довелось каменками заниматься. Казалось, камни они есть камни. А вишь ты как мудрёно…

Бане по-чёрному и по сей день многие придают какие-то фантастические целебные качества, и говорят о ней только с придыханием и взахлёб, хотя Петька после того, как несколько раз случайно коснулся плечом и локтями стены по-над полком и потом долго отшоркивал намыленной мочалкой жирную и маслянистую сажу с тела, в исключительной целебности этой бани сильно засомневался.

На уроках истории они уже проходили трудные условия жизни в древних и средних веках, в том числе и на Руси. Там говорилось и о курных избах, и о лучинах, и о том, что в деревнях на окнах вместо стекла были натянуты бычьи мочевые пузыри. Вот и в этом случае догадливый парнишка сделал свой, в общем-то, по его мнению, лежащий на поверхности, вывод: бани по-чёрному делались не от того, что все они из себя такие лечебные, а от безысходности – кирпичей или железа на трубы даже и для изб-то негде было взять, и поэтому с теми же банями народ выкручивался, кто как мог. Своими мыслями Петька и поделился с отцом сейчас, когда они топтали подшитыми валенками и скрипучими бурками укатанный снег. Однако эту категоричность в речах сына немного убавил Александр Ефимович, внимательно выслушав его горячие доводы.

- Не всё так просто, Петенька, - ожидавший похвалы за свою сообразительность парнишка сник и растерянно посмотрел на отца, а тот спросил: – Ты наверняка заметил, как готовится баня?

- Обыкновенно. Сначала воду носят, затапливают.

- Еще что?

- Да вроде всё…

- А женщины, что они делают перед этим в бане?

- Помогают… - Петька задумался, вспоминая. – Ах, да! Они стены от сажи скоблят железными щётками.

- Совершенно верно. Освежают, так сказать, помещение. Еще какие особенности подметил?

- Ну, двери и в предбанник, и наружу всегда должны быть открыты настежь, чтобы было дыму куда выходить. И потом, когда вода закипит и камни накалятся докрасна, дядя Ваня всю золу выгребает и уносит на огород, а двери захлопывает.

- Да, именно так, сынок. И не меньше двух часов баня должна выстояться. А зачем?

- Чтобы не было угара, - бойко ответил Петька. После отцовских расспросов к нему вновь вернулось хорошее настроение и, он решил не упускать момента и опять ломанулся в атаку. – И всё-таки я не пойму, а причём и где здесь лечебные свойства бани по-чёрному?

- Однако же ты настырный, - улыбнулся отец: - но и нетерпеливый… Ты же не дослушал. Здесь тепло сохраняется гораздо дольше, и основной жар скапливается у пола, а не поднимается, как в обычной бане под потолок, когда внизу можно запросто пятки поморозить. Всё это из-за того, что чёрные и, как ты говоришь, лоснящиеся от сажи стены парилки лучше собирают и берегут тепло. Идём дальше. Открытый очаг прогревает не только каменку, но и внутренние стены. Скажи, сынок, какими дровами в основном топят баню?

- Берёзовыми, - быстро ответил Петька. – У них целая поленница в дровнике, Вовка хвастался, что это, мол, специально только для бани. Все полешки берёзовые и берёста для растопки отдельной кучей лежит. Мы же с ним всегда подкладываем дрова под очаг. Дядь Ваня сам разрешил…

- А дым какой от этих поленьев?

- Чёрный и глаза ест.

- Так оно и есть. Он еще и горчит, и потому даже когда баня выстоится, воздух здесь имеет горьковатый привкус. А знаешь почему?

- Не-а… Горчит и пусть себе горчит. Я вообще-то не принюхивался.

- А зря! Теперь знай, что берёзовые дрова в своём составе содержат дёготь. А дёготь давно известен как самое обеззараживающее вещество.

- И всё равно, папка, - не унимался Петька. – С сажей-то чё делать? Она ж не даёт повернуться в бане!

- А это, сынок, чтоб ты ворон не ловил и не терял бдительности. Вот, к примеру, пробираемся мы с тобой по таёжной чащобе, ты внутренне готов, что здесь всего можно ожидать, и потому ступаешь на замшелые и влажные валуны осторожно, чтобы не поскользнуться и нос не расквасить, в дебри не лезешь, чтобы не запутаться в кустах, через ствол валёжины переползаешь, лишь осмотрев его и убедившись, что не греется на нём какая-нибудь гадюка. И ты, зная всё это, тем не менее, чувствуешь себя в лесу, как у себя дома. Потому что у тебя уже выработаны определённые навыки. Так и тут. Рядом раскалённые камни, кипяток, но ты же не садишься на них, не льёшь на себя, а обходишь стороной и вообще делаешь всё аккуратно. Так же и с сажей – просто будь внимательней, а когда до конца освоишься, так и замечать её не будешь.

- Тебя бы, папка, к нам в учителя! Так всё раскладываешь по полочкам, прямо заслушаешься!

- Спасибо, сынок, за заботу, - шутливо поблагодарил Александр Ефимович. – Но у меня есть хорошая профессия, я к ней привык и менять её мне не с руки. Однако я с твоего позволения закончу про баньку по-чёрному, потому что шибко люблю её с самого детства.

- Да ты же вроде всё рассказал…

- Маленький хвостик остался. Ты помнишь, в прошлом году приезжали к Поляковым гости из Москвы?

- Баба Таня с дядей Толей…

- Вот-вот. Ты историю ихнюю знаешь?

- Откуда? Мы с Вовкой к вам, взрослым не лезли. Конфет шоколадных и печенья нам насыпали полные карманы, дали бутылку газировки и – мы на гору убежали, костёр с пацанами жечь.

- Они в войну, в 41-ом были эвакуированы сюда. Их определили на квартиру к деду Полякову. Огород, хозяйство – всё своё. И поэтому Татьяна с сыном проживали у них, ни в чём не нуждаясь. Она учительница, работала в школе, Толик здесь же учился. В конце войны вернулись к себе в столицу, но связи не потеряли. Письма, посылки слали. А здесь вот взяли, да и приехали. Бабушка Лукерья Никитишна так была рада, что не знала, как угодить гостям. Стопили, как положено, баньку. И вот там-то между заходами в парилку Анатолий, а он оказался врачом, точнее хирургом, и поведал нам с Григорьичем про еще одно качество баньки по-чёрному: уровень стерильности, то есть чистоты в ней приравнивается к хирургической операционной. Вот так. Нам он пояснил, что здесь на Алтае мальчишкой на всю жизнь прикипел душой к бане по-чёрному и уже живя в столице не упускает случая, чтобы попариться именно в ней. Ну, рассказал нам, естественно, что интересуется всем, что касается её, изучает, сравнивает. Не зря же, дескать, на Руси во все века повитухи принимали роды в большинстве своём в банях, которые, надо заметить, тогда топились все только по-чёрному.

- Понял, папка! Чисто и тепло, и вода горячая рядом.

- За сообразительность – пятёрка. А мы уже и пришли, всего один поворот и дом Поляковых, - Александр весело обернулся к сыну. – Правильно умные люди говорят, что добрый разговор сокращает дорогу вдвое, а то и втрое.

Когда прикрыли за собой калитку и вошли в ограду, на крыльце увидели Вовку, он только что выскочил из избы в фуфайке, накинутой на голое тело, в трико, заправленном в старенькие пимы с обрезанными голяшками и кожаной шапке-ушанке набекрень, из-под которой выбивался русый и волнистый чуб.

- А, дядь Саш! Здрасьте! – парнишка тут же переметнул свой быстрый взгляд на двоюродного брата: - Петь, айда со мной деда караулить!

- Случилось что? – встревоженно спросил Александр Ефимович.

- Да нет, обычное дело – наш Григорий Демьяныч изволит париться, - хохотнул Вовка, - а это значит, что мы все на стрёме!

- Понятно… Если что, Володя - зови, - Александр Ефимович взял прислонённый сбоку у лестницы голик, обмёл снег с бурок и поднялся на высокое крыльцо с резными перильцами.

     Братья подходили к бане как раз в те минуты, когда от реки, от проруби нагишом и босой, с густой седой порослью на впалой груди, что проглядывала из-за мокрой бороды, вверх по тропке подымался Григорий Демьянович. Высокий, худой, кость у старика, видно было, что широкая и тяжёлая, спина слегка сутуловатая, плечи приопущены, руки, как грабли, чуть не до колен, а ступни, мало того, что огромные, но еще и с внушительным взъёмом. В молодости наверняка обувь ему шили индивидуальную, на заказ. Однако не это заставило Петьку залюбоваться старым кержаком: синие, как небо, глаза у того были необыкновенно ясными и доброжелательными.

- Чё, сынки, никак в компанию ко мне? – хриплым басом на ходу пророкотал дед. – Жар нонче самый подходящий! Скидавайте одёжку да живо на полок. Пропарю до косточек и опосля - в прорубишку сподобитесь.

- Нет, деда! Мамка запретила в воду лезть, - бойко ответил Вовка. – Говорит, мал еще…

- Сношенька нам не указ. Ты должон мужиком расти.

- Да и мы, деда, здесь не париться, - парнишка придумывал, как дышал: – Я Пете показать хочу, как мы с тобой всё расчистили и убрали. А то он спрашивал, как нам помочь и чего-нибудь почистить.

- Тогда ступайте, у коров в стойле приберите, они небось за день-то напекли свежих лепёшек, - Петька понял, что дед не без чувства юмора.

- Неохота мараться. Мы же думали снег раскидать.

- Да он ить раскидан давно…

- Ну, тогда мы пошли.

- Ишь ты, сторожа малолетние, - ухмыльнулся, взявшийся за дверную ручку и всё давно понявший Григорий Демьянович. – Скажи отцу – не дождётесь!

- А чего не дождёмся? – спросил у брата Петька, как только захлопнулась дверка за стариком.

- А ты разве не знаешь? И ни разу не видал, что здесь иногда с дедом случается?

- Конечно же, нет! Мы же всегда приходим не к первому жару, а после вас.

- Я тебе, Петь, ничё рассказывать не буду – сам увидишь. А теперь пошли в дом. По всему – рано еще.

Парнишки наперегонки и подталкивая друг дружку в бока, побежали к избе.

- Дед еще не готов! – Вовка с порога оповестил сидевших у самовара домашних. – Он только с проруби, а внутрь мы не заглядывали, там столь жару, что и уличные брёвна тёплые!

- И правильно, что не сувались, - отхлебнув из блюдечка, сказал Иван Григорьевич. – По обжигались бы…

- Дедушка звал нас в парную, - вставил свои две копейки Петька, - но Вовка отказался.

- Опять правильно, - растянул в улыбке сухие губы дядя Ваня. – А то и к вам бы пришлось применять особые меры.

- Какие? – не понял Петька.

- Я же сказал тебе: еще узнаешь, - опередил отца Вовка и, обращаясь к Ивану Григорьевичу, растолковал: – Я, батя, хочу показать братану один сюрприз.

- Весельчаки, однако, - мужчина покачал лысой и лобастой головой, снял и протёр запотевшие очки. – Ты, поди, Ефимыч, тоже не в курсе?

- Не в курсе чего?

- Про тятьку моего?

- Не возьму в толк – дед как дед, учитывая возраст. Нам до таких лет вряд ли дожить…

- Значит, наш сюрприз и для тебя.

- Мы чё, на какую-то викторину попали, - нотки некоторого недовольства послышались в голосе Александра Ефимовича. – Говорите загадками да намёками…

- Потерпите, гости дорогие, - благодушно молвил Иван Григорьевич. – Теперь уж осталось немного. Володя, ступай, проведай-ка деда.

И вот парнишки снова у банной двери. Вовка слегка её приоткрывает и кричит в предбанник:

- Деда, ты как там? – чуток подождал и опять: - Дед, откликнись? Это я – Вовка!

Из бани ни звука. Парнишка поворачивается к Петьке:

- Стой здесь! А я за батей! Деда отливать… – и со всех ног бежит в дом.

Через пару минут он возвращается с запыхавшимся дядей Ваней и взволнованным Александром Ефимовичем. Те сразу в баню, двери распахивают настежь. Жар из парной ударяет Петьку обжигающей волной, парнишка через дверной проём видит, как Иван Григорьевич здоровой рукой зачерпывает из бочки полное ведёрко холодной воды, передаёт его Петькиному отцу, чтобы тот опрокинул всю ёмкость на лежащего на лавке без чувств Григория Демьяновича, выше которого на полке разбросаны берёзовый веник и рукавицы. Процедуру с водой мужики повторяют еще два раза.

      И только после этого старик поднимает и подносит к лицу свисающую до пола руку и пытается широкой ладонью сдёрнуть с затылка мохнатую ушанку и смахнуть капли воды с волосистых щёк и протереть прикрытые глаза. Шапка падает на пол. Дед кряхтит и медленно сползает ногами с лавки, выравнивается на ней и принимает устойчивое положение сидя. Обводит осмысленным взором стоящих рядом мужиков, поправляет правой клешнёй, как гребёнкой, мокрую бороду и молвит негромко, но твёрдо:

- Спасибо, детки. За то, что вернули в мир божий. Хотя оно бы и сам отлежался. Чай, не впервой, - и обращается к сыну: - Ванюша, мне бы водички с прорубишки. Пущай и с пол ведёрка. Чё-то недостаёт… головушку бы окунуть… освежиться…

- Я принесу, дядя Гриша, - Александр Ефимович подхватил ведро, да второе, с двумя-то больше смысла ходить, и убежал к реке.

Петька с Вовкой потолклись перед раскрытыми дверями, но видя, что взрослым нет до них никакого дела, не сговариваясь наладились обратно в избу. Петька уже уходил, когда до него из бани донёсся низкий бас деда:

- Ванюша, ты бы двери-то прикрыл. Баню-то всюё выстудим, а вы ишо не ходили…

- Тебе, тятя, пособить одеться?

- Я сам. Тока вот охолонусь студёной водичкой. Да пошоркаюсь. Я ить ишо и не намыливался…

Не дослушав, ребята ушли. И буквально тут же скорым шагом вбежал в предбанник с двумя полными вёдрами Александр Ефимович.

- Ставь, Саша, в ноги, - дед указал клешнёй перед собой. – Да и ступайте в избу, чё здесь-то мокнуть от жары. А я ишо малость потомлю косточки свои.

- Только ты, тятя, больше на каменку-то не бздавай. Мало ли чего!

- Да я уж своё взял. Меру-то знаю.

- Кабы так, - проворчал Иван Григорьевич и не стерпел: - А кого только что отливали?

- Зато душу потешил. Таперь седмицу буду яко огурчик, - дед весело раскрыл щербатый рот в ухмылке и ласково так пробасил: – До следующей помывки…

Мужики, не дожидаясь, пока окончательно не взмокли, один за другим покинули баню и плотно закрыли снаружи двери.

- Григорьич, а вы с Машей не пробовали хоть как-то убавить деду время парилки, - спросил Александр Ефимович зятя, когда они поднимались по тропинке к избе. – Всё-таки боязно за него. А вдруг да не успеете?

- Увещевали, но всё бесполезно. В лучшем случае отшучивается: в баньке помереть – это, дескать, святое, да и потом, говорит, вам-то от этого выгода прямая – не нужно будет перед погребением обмывать, уже чистый, яко младенец. А если ты к нему начнёшь приставать со своими нравоученьями, а он не в духе, то может и поварёшкой в лоб влепить такую затрещину, что, как в детстве, звёздочки из глаз посыплются роем. Да и поперёк ему мы как-то не очень, чтобы были обучены. Стараемся жить и делать всё по его слову, а оно, сам знаешь, не пустое.

- Не тяготит?

- Живём-то отдельно. В своих домах мы сами себе хозяева, а здесь тятя всему голова. И в этом есть что-то такое, без чего бы и жизнь сделалась неполной, и даже больше скажу – ущербной и бедной.

- В чём-то ты и прав, - сказал раздумчиво Александр Ефимович, ставя ногу на ступеньку крыльца.

- Ну, что - еще по чайку перед банькой? А уж после парной, на этот случай у Марии и беленькая имеется, – обернулся Иван Григорьевич, берясь за фигурную дверную скобу.

- Не откажусь… И от того, и от другого, - в тон зятю откликнулся Александр Ефимович. - Праздник, он и должен быть праздником души, и никак не меньше! Знаешь же, как наш Суворов говаривал: после баньки продай последние портки, однако чарку выпей! Для укрепления здоровья, так сказать…

- Умница, наш генералиссимус! Душу русского мужика чтил и уважал! – Иван Григорьевич улыбнулся: - Не зря же забугорные товарищи, которые нам сроду и не товарищи, при его имени до сих пор зубами скрежещут и ножонками топают. Помнят, собаки, кто им мозга-то на место вправливал...

(Продожение следует)

Вверх

Комментариев: