ЧАСТЬ ВТОРАЯ

4

Дальнейшая судьба младшего сержанта Лукиных решилась мгновенно, как взмах топора. Р-раз – и он лишён должности и переведён в писари и причислен к ракетно-техническому взводу; утешением было то, что Пётр отныне подчинялся только заместителю командира дивизиона по вооружению капитану Ефименко. Должны были сорвать с погон и сержантские лычки, но комбат Карягин, неизвестно по каким соображениям, не стал этого делать.

Единственное, при переводе у Лукиных из военного билета списали автомат АК-47 за номером ЕР-6468, штык-нож и противогаз, а вот на предстоящем месте службы никто не проконтролировал, чтобы были вписаны новые, да и никто не озаботился выдачей Петру упомянутых выше военных принадлежностей. А самому разжалованному некоторое время всё было до лампочки. Мир встал с ног на голову, ну, и что из этого? Дышу, двигаюсь, ем, пусть и без аппетита, но и в подвешенном состоянии есть лучик надежды: осенью – дембель…

Хотя кадеты наперебой стращали, что его как злостного и неуправляемого нарушителя дисциплины и дебошира уволят в запас ровно в 22.00 тридцать первого декабря, аккурат в предновогоднюю ночь! Что ж, ваше право, однако на колени, чтобы смилостивились, падать не собираюсь, да и вообще – спина в пояснице не гнётся, таким уродился… стисну зубы… и катитесь-ка вы все подальше! Теперь я – дед бригады!

На другой день пошёл Пётр в штаб, искать своё новое место службы. Писари в армии – это отдельная каста, их одновременно бойцы строевых подразделений и презирали, как неполноценных, и опасались, как особ, приближённых к начальству. Такая вот военная диалектика, усмехнулся про себя Лукиных, поднимаясь по ступеням в штаб. Ага, вот подстарок из батареи управления, Свистунов, кажется, фамилия, он вроде бы из писарей.

- Слушай, земеля, а где здесь кабинет Ефименко?

- Иди за мной, - коротко бросил Свистунов.

Они прошли через коридор и, распахнув угловую дверь, писарь широким жестом пригласил Петра внутрь:

- Все мы здесь, - сказал. – Твой стол у окна. Располагайся. Чаю хочешь?

- Не понял… - Пётр удивлённо вскинул бровь. – Какой здесь чай, он, как помню, в баке у крыльца столовой или во фляжке на ремне…

- Там пойло, - начал как маленькому объяснять Свистунов. – Здесь настоящий индийский, между прочим. Из офицерской столовой молодой притаранил. И даже баранки к нему. А сахар у нас свой, хоть песок, хоть комковой. Счас поставлю электрочайник. Пошарь в столе, там эмалированная кружка от Артурчика осталась. Кстати, ты теперь на его место.

Пётр покрутил головой: а что, ничего, жить можно… Почаёвничали. Поговорили. Второй писарь, он только что подошёл, был лопоухим и, видимо, из молодых, поэтому, стараясь понравиться вновь прибывшему, болтал без умолку. Свистунов был посдержанней.

- Ты не представляешь, Саныч, - лопоухий, конечно же знал этого здоровенного деда, дивизион один, казармы рядом. – Как Ефименко тут бушевал, когда ему сказали, что тебя заместо дембельнувшегося Артурчика ему подсунули?

- Ты о чём, Ерёма? – перебил сослуживца Свистунов. – Чё несёшь?

- А ты же, Валера, рядом стоял тогда?

- Когда тогда? Не помню…

- Капитан весь красный, как рак, прибежал от командира и при открытых дверях на весь штаб орал: - Я вам, что помойка? Всякие отбросы мне!.. Служба вооружения – это вам не хухры-мухры! Здесь ответственность и секретность первого уровня, а вы мне разгильдяя и пьяницу в помощники!

- А ты бы, Ерёма, за языком-то следил, - так и не ответив ни на один вопрос словоохотливого сослуживца, покачал лобастой головой Свистунов.

«- А парень не простой, - быстро взглянул на сидящего рядом и отшвыркивающего горячий чаёк из кружки писаря Свистунова. – Видно, что себе на уме. Вишь, как, не говоря ничего, между тем и капитана выгораживает, и намекает этому молодому да скорому Ерёме, чтобы не болтал лишнего».

Во второй половине дня в писарском кабинете появился капитан Ефименко, высокий, длинноногий и поджарый. Короткая причёска, без залысин, нос утиный, тёмно-синие глаза близко посажены. На Петра демонстративно не обратил ни малейшего внимания, остальным писарям повелительно указал на дверь кивком головы. Они поняли и буквально растворились в казённом пространстве. И лишь после этого офицер повернулся к Лукиных.

- Я твой командир, - сказал отрывисто, но с нажимом. – О твоих геройствах наслышан. Будем служить, но, если продолжишь выкидывать свои фортеля, добьюсь твоего перевода в хозвзвод на свинарник.

- Какие фортеля, товарищ капитан, - не стал молчать Пётр. – Один раз сорвался и теперь…

- Не оправдывайся. Не люблю, - резко оборвал бойца Ефименко. – Мы в армии, и нечего здесь нюни распускать. Договоримся сразу, на берегу: ты дослуживаешь свои полгода без залётов, и я добиваюсь, чтобы домой ты поехал в первую партию. В поощрительную, сам понимаешь, ты попасть ни при каком раскладе не попадёшь!

- Товарищ капитан! Так оно и будет! – Пётр был ошарашен, но вместе с тем он вдруг отчётливо понял, что всё, стояние на голове закончилось и пора возвращаться к нормальной солдатской жизни – впереди обозначилась чёткая цель, а, чтобы идти к ней, нужна твёрдая почва под ногами. И после суровых, но и обнадёживающих слов нового командира парень явно почувствовал эту самую почву под собой.

- На сегодня свободен. Завтра после утреннего развода выдвигаемся на техническую территорию, займёмся проверкой документации на установки.

И потекли летние деньки. Хоть и числился Пётр в ракетно-техническом взводе, но ни на обязательные для всех утренние построения и вечерние поверки на плацу он не ходил. И никаких нарядов, кроме отдельных писарских по штабу, это когда ты бегаешь по бригаде, ищешь кадетов, чтобы те ознакомились с предстоящими дежурствами в карауле или по кухне и расписались в особой папке, Лукиных не знал.

Среди писарей, их семеро числилось в дивизионе, парень тоже не стал своим. Боевой и уважаемый сержант, который не давал спуску никому ни в батарее, ни в дивизионе, если кто-то из дедов или подстарков пытался заставить пахать на себя двух его молодых подчинённых, радиотелефониста и водителя, отвлекая тех от их прямых обязанностей: содержать в порядке машину и четыре рации, и здесь он не изменил своим правилам.

На первых порах, по переводу Петра в штаб, старший из писарей ефрейтор Саакян, кстати, тоже старослужащий и от своего положения несколько оборзевший и попутавший берега, принялся чуть ли не через день ставить Лукиных в наряд. Тот сходил, раз, другой, и однажды, дождавшись, пока остальные писари разошлись по своим делам, и они с Саакяном остались вдвоём в кабинете, спокойно так обошёл стол, за которым важно восседал ефрейтор, сгрёб того в охапку и для начала пару раз крепко приложил моментально сбздевшего сослуживца сутулой и жирной спиной к стене. Потом аккуратно, но с силой усадил обратно на стул.

- Слушай сюда, ты, дедок недоделанный, - Пётр зло вперился в дрожащего, в общем-то не хилого и рослого ефрейтора. – Ты же из батареи управления, кажется? Не кивай, я итак знаю. Так вот, курс молодого бойца я тебе устрою на раз. Как только ты меня - во внеочередной наряд, так вечером готовься: от отбоя и до подъёма будем на спортивной площадке заниматься физической подготовкой. Предупреждаю – я могу не спать до трёх ночей подряд. А то, гляжу, уже и пузо через ремень свисает. Нехорошо, ара, ох, нехорошо.

- Да я чё… Да просто у других веские причины, друг, - пробормотал ефрейтор.

- Теперь у тебя одна веская причина – это я. Не перестанешь борзеть дальше, сделаю так, что будешь и за меня бегать подписи собирать… Усёк?

- Так точно, товарищ сержант…

- А вот этого не надо… Не льсти. Сержант давно в прошлом…

На следующий день Пётр, занимаясь каким-то пустячным делом за своим столом, нет-нет, да и ловил на себе косые взгляды писарей, что означало одно из двух: либо Саакян трепанул, но вполне допустимо, что кто-то, стоя в коридоре за дверью, подслушал их разборку и тоже, как сорока на хвосте, разнёс среди своих. Народ-то штабной, известный своей способностью всё и обо всех узнавать, и желательно всегда первыми, чтобы потом при случае можно было бы любую ситуацию легко вывернуть той изнанкой или швом, какие им выгодны.

Между тем капитан дал задание Петру изготовить к предстоящим командно-штабным учениям шатёр, что-то наподобие детского грибка, который при любом удобном случае всегда можно было быстро раскинуть где-нибудь в пустыне, чтобы спасаться от палящих, да что там палящих, безжалостно выжигающих всё живое солнечных лучей. И чтобы также за минуту перед маршем быстро собрать и забросить в машину сопровождения.

- Ты, Саныч, мужик, я вижу сообразительный, - доверительно сказал Ефименко. – Кого из хозвзвода знаешь?

- Старшину Алейникова. Вместе призывались…

- Спроси у него несколько дюралевых труб, метра по два каждую…

- Как опоры под тент? – понял Пётр. – Но он за так не даст…

- Я знаю. Ты скажи – в обмен на прочную непромокаемую материю, она у нас идёт на укрытие первой ступени.

- А разве можно?.. С ракеты снимать, – простодушно ляпнул парень.

- Еще как можно, - усмехнулся капитан и успокоил: - Она своё отслужила, давно списана, однако по-прежнему непроницаема для воды, а в нашем случае и для солнца.

- А я-то думал, писарь – это лишь куча бумаг и море чернил, - не сдержался Пётр. – А здесь…

- Пойми, боец, бумаги в службе вооружения тоже имеются, - сказал Ефименко. – И даже есть печатная машинка, правда, она сейчас в ремонте, в Озеке, но ты мне больше нужен как помощник в делах, так сказать, текущих, в том числе и по хозяйству.

- Кому как, а мне это по душе, - осмелел Пётр от того, что стал так вот запросто разговаривать со своим командиром. – Кстати, товарищ капитан, я до службы сотрудничал с городской газетой и даже пробовал настукивать на машинке. Вроде получалось.

- Про твою работу корреспондентом мне ничего не известно, а в Красном уголке читал я твои стишки в нашем окружном «Боевом знамени». Некоторые ничего…

- Мне за них даже гонорар присылали, - похвастался Пётр. – Небольшой, но на солдатскую чайную хватило.

- Это хорошо, - похвалил Ефименко. – Однако давай-ка прямо сейчас ступай, найди своего старшину. И к вечеру доложи…

- Так точно, товарищ капитан! Будет сделано.

Шатёр на четырёх трубчатых опорах, связанных между собой поверху и посредине плоскими металлическими складывающимися пластинами, в знак дружбы и выгодной сделки, помог собрать всё тот же Алейников, и работа эта стоила Ефименко всего-то одного доброго отреза наипрочнейшей военной материи.

В конце июля, когда вернулись в бригаду из скалистых сопок, из пекла летних лагерей, в казарму к Петру заглянул Толик Елизаров со свежим номером газеты «Боевое знамя».

- Читал, Саныч?

- Что? Я не отправлял ничего в последнее время, а остальное всё вышло.

- Да не о том… - земляк улыбнулся и протянул развёрнутую газету. – Посмотри объявление. Нас касается…

- Давай, - Пётр пробежал глазами подвал на четвёртой странице. – Так, воинам, уволенным в запас… в порт Клайпеда набираются матросы на торговые суда… в Сибирь, на БАМ лесорубы… в Москву, на строительство олимпийских объектов по специальности… и просто разнорабочие.

- Нам, я думаю, Москва подойдёт, - загорелся Толик. – Столица, море развлечений, а девок сколь…

- Ты погоди о них, - перебил друга Пётр. – Здесь, видишь ли, сносочка одна: по комсомольской путёвке и направлению, выданным по месту службы.

- Ну и чё? Соберут собрание, проголосуют, торжественно вручат и, в ноябре – вперёд! Завоёвывать Москву!

- А у меня же, забыл, что ли, - Пётр невесело усмехнулся, - родимое пятно… не выводимое… - помолчал с минуту и решительно выдал: - Но – всё же рискну! Кто не лезет в драку, тот и не побеждает.

Чуть погодя выбрал парень время и поведал о своих намерениях капитану Ефименко. Тот пристально и как-то непонятно посмотрел на Петра и покачал головой:

- Здесь тебе я не помощник. Если понадобится служебная характеристика – я напишу, а вот повлиять на решение комсомольского бюро – это не в моей компетенции. Сам понимаешь, службы у нас с политруками разные и в общем-то непересекающиеся, чтобы я хоть как-то мог повлиять…

- Испыток – не убыток, - как говорит моя бабушка Сина, - бодро ответил Лукиных и нескладно пошутил: - Ну, не убьют же в конце концов! И здесь моя комсомольская активность, думаю, мне зачтётся.

- Когда комиссия вашего бюро?

- Завтра.

- Ну, что ж, до её проведения я тебя освобождаю от всех работ, - капитан вздохнул: - Готовься…

В дивизионном Красном уголке за широким столом в центре сидели два замполита старший лейтенант Дуля и капитан Кзыкеев, по обе стороны от них расположились комсорг и двое активистов, кворум был соблюдён.

Перед ними, вытянув руки по швам вдоль гимнастёрки, понуро стоял Лукиных. Пару минут назад он едва не разодрался с комсоргом из-за нападок Савенко, когда тот, желая выслужиться перед кадетами, каких только собак не навешал на кандидата на заветную путёвку. Начал с того, что этот разгильдяй и дебошир, с позором выгнанный из сержантов, и на новом месте службы не успокоился, когда ни с того ни с сего набросился на старшего писаря Саакяна и чуть не нанёс тому увечья. Ага, значит, всё-таки заложил, собака… И еще, дескать, если давать какую путёвку этому хулигану и пьянице, то, пожалуй, на Колыму в вагонзаке будет в самый раз.

Вот тогда-то и полез было Пётр с кулаками на «тянучку», как презрительно именовали подобных служак в их части, однако в последний миг немалым усилием воли подавил в себе это зудящее желание. И уже понуро дослушивал всю последующую бодягу, хотя жаркие и злые мысли скакали в воспалённом мозгу: ну, чего ты попёрся… чтобы дать выспаться на твоём самолюбии этим говнюкам… когда ж ты выучишься додумывать всё до конца?..

- Мы все тебя, товарищ ефрейтор Савенко, хорошо понимаем, и во многом разделяем твоё возмущение, - между тем, внимательно выслушав комсорга и будто бы соглашаясь с ним, проникновенно начал Дуля и неожиданно пожурил: – Но ты палку-то в своём рвении сильно не перегибай. Он ведь, какой никакой, а пока еще твой товарищ по комсомолу. Парню надо помочь скорее избавиться от дурных привычек, поработать с ним. Дать ему важное комсомольское поручение и проследить, чтобы было выполнено. А первым шагом становления Лукиных на правильный путь, я считаю, это будет наш отказ в выдачи ему путёвки на олимпийскую стройку. Это станет хорошим уроком на будущее и заставит его задуматься. Ставлю на голосование. Единогласно.

- Что ж, Лукиных, свободен, больше не задерживаем, – равнодушно подвёл черту под этим публичным избиением младенца как старший по званию капитан Кзыкеев и крикнул через двери в коридор: - Дневальный, пригласи следующего!

- Вот иезуиты! Устроили здесь средневековый трибунал! – не выдержал, громко и раздельно бросил им Лукиных и с налитыми, как перед дракой, кулаками направился к дверям.

- Лукиных! Вернись немедленно! - заорал вслед Дуля. - Ты что это себе позволяешь? Мы к тебе по-отечески, а ты ругаться! – старлей повернулся к капитану: - Ишь, какие словечки знает, сразу и не выговоришь! Может, товарищ капитан, наряд вызвать и на губу! За оскорбление?

- Он уже своё получил, - снисходительно ухмыльнулся Кзыкеев. – Пусть топает дальше…

Всё это время Пётр так и стоял у дверей спиной к «трибуналу», и лишь после этих слов толкнул сапогом левое, остеклённое поверху крыло дверей и вышел в коридор, не закрывая за собой. Как никогда, парню вдруг захотелось ломануться в любую толпу и молотить всех подряд кулаками от непереносимого бессилия и только что пережитого унижения.

- Ну, у тебя и физиономия! Краснющая, так пылает – хоть прикуривай! – раздалось сбоку, от куста карагача, когда парень выскочил из казармы и остановился посреди тротуара отдышаться и хоть малость прийти в себя. Из тени вышел Ефименко. Как быстро сообразил Пётр, тот его ждал, уж сколько времени – это не имело абсолютно никакого значения. Тёплая волна захлестнула душу парня – вот это командир, так командир! А капитан продолжал: – Успокойся и не переживай. Не стоит оно того. Ступай-ка во взвод, да скажи старшине, что я тебя забираю в ДОС с ночевкой, чтоб не теряли.

- Нужна увольнительная… - машинально вспомнил устав внутренней службы Пётр.

- Я тебе – и увольнительная, и патруль, - весело усмехнулся капитан и кивнул в сторону окон Красного уголка: - Никогда впредь не путай этих с боевым офицерством. У нас слово – золото, у них – дымовая завеса. А тебе, Саныч, сегодняшний случай пусть будет уроком: нечего без крайней необходимости голову в петлю засовывать. Ступай, я буду ждать на КПП.

Более полутора лет парень не бывал ни разу даже просто в подъезде многоэтажного, да и любого другого советского гражданского дома, а сейчас, пожалуйста, будьте добры, Пётр Александрович, проследовать по этому самому подъезду на третий этаж в двухкомнатную квартиру командира, с балконом, между прочим!

На половичке у порога он аккуратно снял сапоги, поставил их в уголок и обмотал голяшки снаружи портянками, как это всегда делалось в казарме для того, чтобы за ночь портянки высохли до характерного шуршания. Капитан понимающе посмотрел и, указав на стул здесь же, на спинке которого висело что-то из одежды, сказал:

- Я приготовил кое-что. После моего ухода переоденься, - Ефименко окинул быстрым взглядом подчинённого с ног до головы. – Не вздумай только, Саныч, уходить куда. Кругом военные патрули, пропадём оба.

- Да что я там забыл, в этом Сары-Озеке, - с чувством лёгкой брезгливости воскликнул Пётр. - Грязь непролазная по закоулкам, саманные развалюхи и пыльный песок по колено, где только можно…

- Да уж, этого добра хватает… Но ты всё равно лучше не высовывайся из квартиры, - капитан хлопнул себя по лбу ладошкой. – Кстати, чуть не забыл: завтра приезжает жена с курорта, ты приберись маленько, подмети, полы помой, пыль протри. Ведро, веник, швабру и тряпки отыщешь в ванной. А у меня, так сказать, прощальная гастроль… Краля в соседнем доме живёт. Буду в шесть, а может и ближе к двенадцати загляну проведать или позвоню. Да, и вот еще что. Ты же наверняка голодный и пережил сегодня столько, что тебе надо обязательно хорошенько и вкусно поесть и снять напряжение. Идём к столу.

Прошли на кухню. Ефименко открыл холодильник, достал две банки тушёнки, свиной и говяжьей, не закрывая дверцу, указал Петру на рядок яиц, их тоже можно брать, и, опустив руку пониже, извлёк из пластмассового кармашка пол-литровую бутылку с прозрачной жидкостью и выставил на стол.

- Это, парень, спирт, чистый, - не стал мурыжить подчинённого неизвестностью. – Специально нацедил из канистры для тебя. Однако не злоупотребляй… Под раковиной найдёшь картошку и лук, сковородка на плите. Подсолнечное масло на подоконнике. Чай в заварнике, свежий, утром кипяточком залил, теперь уж поди напрел, печенье и рафинад в мисках. Разберёшься, - одобрительно молвил и уже от дверей весело и напористо, как олень во время гона, протрубил: - Вперёд, вперёд! Нас ждут великие дела!

Закрыв за ушедшим дверь на ключ, Пётр, не выходя из прихожей, снял х\б, кальсоны и нательную рубашку, повесил их на спинку стула, надел на голое тело шорты и вязаную в мелкую сеточку белой нитью футболку со шнуровкой вместо пуговиц на груди. Поправил непривычную одежду на себе и наладился на кухню разбираться с ужином.

Проходя мимо большого овального зеркала на стене, глянул мельком и оторопел, аж пот прошиб – как такое может быть: из зеркала на него с вызовом смотрел какой-то гражданский тип, чуток испуганный, но, видно, что и наглючий до чёртиков! Ишь ты образина!.. Откуда только вылезла? Тьфу ты, придурок! Да кто ж здесь кроме тебя быть-то может? Прибабахнулся, писарчук… скажи кому, не поверят. Пётр несколько секунд постоял, успокаиваясь, да и повернулся всем корпусом к зеркалу, чтобы получше разглядеть себя неузнанного и даже на какую-то долю секунды принятого за домового...

Взглянул и - слёзы навернулись на глаза. Боже ж ты мой! Неужели это я? Диковато как-то всё… Это ж надо так отвыкнуть и вообще забыть о том, каким ты был до армии, чтобы так вот шарахнуться от самого себя! Как еще сдуру зеркало-то не расхлестал? Непрошенные слезы скатились по щекам, а лихорадочные сбивчивые мысли зароились в голове, как пчёлы в потревоженном улье. Тыльной стороной ладони Пётр вытер влагу со щёк, глубоко вздохнул и отправился на кухню. По дороге почувствовал, что полегчало…

Поджаренная соломкой картошка с золотистой корочкой, на отдельной тарелке тушёнка, пересыпанная накрошенным лучком, отваренные и очищенные от скорлупы яйца, разрезанный на четыре части крупный розовый помидор, хлеб ломтями и, безусловная бутылочка посредине с гранённым стаканом рядом.

Пока варились яйца, жарилась картошка Пётр успел освежить и проветрить комнаты, привести квартиру в относительный порядок и даже постелить себе в спальне на диване, расправив поверх чехла с экзотическими лианами и драконами простынь, приготовленную и лежащую поверх подушки и покрывала на кресле в простенке. В изголовье кинул подушку, а покрывало и расправлять не стал, так оно нераспечатанным конвертом и осталось на месте. В среднеазиатской духоте куда приятнее спать не укрытым.

Первый стакан налил до краёв. Взял в левую руку, поднёс к бутылке, чокнулся, звякнув гранью о стекло, выдохнул весь воздух из лёгких и залпом выпил, ощущая, как, сушит, проваливается жгучая жидкость внутрь. Тут же подхватил лежащий рядом кусок помидора и проглотил, почти не разжёвывая и чувствуя при этом как смягчается всё в гортани. И лишь тогда только вдохнул полной грудью, прежде, чем приступить к вечерней трапезе.

Ближе к полуночи раздалось мелодичное треньканье из прихожей: открыл дверь, а там Ефименко, румяный, глаза счастливо поблескивают.

- Как ты, Саныч, живой? Освоился?

- А что мне сделается! Вечеряю.

Прошли на кухню. Капитан мельком глянул на опорожненную бутылку и усмехнулся:

- Ну, ты силён, однако…

- Порода у нас такая, - охотно отозвался Пётр. – Дед мой, рассказывают, выпивал четверть самогона, а это больше двух литров, и шёл через избу по одной досточке, не шатаясь.

- Так тебе, может, долить грамм двести?

- Не надо, товарищ капитан, - отказался парень, пусть он был и хмельной, но ума не терял. – А то как бы не получилось так, что, как вернёмся утром в бригаду, упаду под первый попавшийся куст и – пропал казак!

- Вот за это ты мне и нравишься, младший сержант, - одобрил слова подчиненного Ефименко и посмотрел на свои командирские на левой руке. – О! Да я могу пропустить всё интересное! Свободы-то осталось – кот наплакал! Побежал! Ни в коем случае нельзя надолго оставлять любимую, особенно по ночам в самый разгар и вихрь торжественного события, - самодовольно ухмыльнулся и, подняв указательный палец вверх, добавил многозначительно: - Могут украсть!..

Проводив командира, Пётр на нетвёрдых ногах прошёл на кухню, убрал грязную посуду в раковину, помыл, протёр стол и, держась за стенку, побрёл спать. Разбудил его долгий звонок в дверь. Во рту была шершавая сушь, не хуже, чем в барханах, в голове что-то потрескивало. Слегка мутило и страшно хотелось пить. А вот Ефименко выглядел как огурчик, цветущий и свежий, будто только с грядки.

- Как ты? Выспался?

- Так точно, товарищ капитан.

- Вот и хорошо. Умывайся и поехали, - капитан пристально осмотрел Петра, оценивая внешний вид и состояние подчинённого. – У тебя есть где залечь на день, подальше от глаз начальства?

- Есть. Во втором дивизионе старшина Голованов мой друг.

- Любопытно… - ухмыльнулся Ефименко.

- Что именно?

- У тебя, Саныч, что ни друг, то старшина…

- Так я ведь уже скоро как два года солдатскую лямку тяну!

- А я десяток лет… - сказал Ефименко, и Петру было непонятно, то ли с гордостью, а то ли с нотками сожаления. - Чай будешь?

- Да не хочется что-то… Я лучше пойду в ванную, морду сполосну.

Умыться-то – это, безусловно, то, что надо, а вот хлебать холодную водичку из пригоршни явно было лишним, потому как из ванной Пётр вышел опять хмельным, случай на все сто соответствующий народной присказки: «на старые дрожжи». Пётр про это свойство спирта, конечно же, слышал и не раз, но сам в таком количестве до вчерашнего дня не заглатывал, и поэтому опыта в этом деле имел с гулькин нос…

Когда он на раскоряку усаживался на заднее сиденье, Ефименко через зеркало посмотрел Петру в глаза и покачал головой:

- Вот воду-то не надо было пить… Осоловел… Приказываю: спать! Как приедем - разбужу.

Через КПП проехали без приключений, жигули Ефименко загнал в тенёк, под пирамидальный тополь, а не к штабу как обычно, чтобы Петру было незаметнее через кусты пробраться к казарме второго дивизиона.

На удачу Голованов оказался у себя. Увидев Петра, Олег изумлённо поднял бровь:

- Саныч, а ты где это опять?.. Мало тебе, что ли, весенней нервотрёпки?

- А ты, чё, Олежек, переживаешь?.. Я тогда вас не выдал и теперь, если чё… ты же меня знаешь!

- Да, знаю я, знаю… - растянул в снисходительно-дружественной улыбке полные губы Голованов. – Как и то, что тебе ни в коем случае нельзя в свой дивизион. Опять кто-нибудь да сдаст.

- Вот я поэтому сюда и припёрся, - хмель обрывками еще клубился в сознании, однако медленно, но верно улетучивался. - Теперь бы выспаться хорошо, а там, глядишь, всё и наладится.

- Я сейчас поведу батарею в автопарк и на техническую территорию, там до обеда. Скажу каптёрщику, он матрас постелет в углу кубрика под кроватями, вместо подушки даст бушлат и дрыхни, сколь хошь. Тока не вздумай шастать. Своих-то я предупрежу, а вдруг дежурный по части нагрянет? Бережёного, Саныч, Бог бережёт…

Капитан Ефименко сдержал слово и, поскольку у Лукиных не случилось ни одного залёта, условно-писарскую службу он быстро просёк, понимал командира с полуслова, Пётр и уехал в первой партии увольняемых в запас.

На КПП в этот промозглый ноябрьский день дежурил бывший его комбат капитан Карягин. Дождавшись своей очереди, прошёл к турникету и Пётр.

- Откройте портфель, товарищ младший сержант, - капитан заглянул внутрь, пробежал глазами по книгам и учебникам, что стояли рядком в одном из отделов. – Закройте, - от внимания Петра не ускользнуло то, что, всегда неприступно-суровое, лицо Карягина неожиданно вдруг потеплело: - Желаю тебе, Саныч, чтобы все твои планы осуществились. Тебе учиться надо. И еще. Будь в жизни по собранней, не косячь и не разбрасывайся по мелочам.

И что уж было полной фантастикой, комбат протянул увольняемому правую ладонь и крепко пожал Петру руку.

- Ты чё так долго? – спросил Толик Елизаров. Ребята сгрудились под козырьком внешнего крыльца, кто на площадке, а кто и на бетонных ступенях в ожидании автобуса, должного отвезти их в Сары-Озек к железнодорожному вокзалу.

- Да так, в манатках копались… - еще не отошедший от разговора с Карягиным отмахнулся Пётр.

- Ох уж этот капитан!

- Тянучка… до всего ему дело…

- Лишь бы испортить праздник дембелям! – зашумели сослуживцы.

- Не о том вы, братцы! – разом пригасил их горячность Лукиных и выдохнул: - Вы бы видели, как я обалдел, когда он меня на прощанье чуть ли не обнял!

- А чё же он, такой весь сердечный и заботливый, весной выкинул тебя из батареи в писаря? – ехидно поддел кто-то из дембелей.

- И правильно сделал. Сами знаете – было за что…

5

Широкая и бледно-жёлтая полоса суши у прибоя утрамбована, как асфальт. Да и как могло быть иначе, если в течение тысячелетий морские волны ежесекундно набегали на вдавленное в лесистые сопки побережье пологой бухты Лососевой, подгоняя крохотные песчинки одну к другой так плотно, что не то что волосок ни просунуть меж ними, но и даже невидимый микрон не пролез бы. Иногда по побережью грохотали многотонные танки – расплывчатые контуры воинской части маячили посреди юго-восточной побережной дуги Сахалина, охватывающей подковой Охотское море. Но и Т-62 не оставляли ни рельефных отпечатков гусениц, не отбрасывали ошмётков мокрого песка по сторонам, прогрохочут, подойдёшь глянуть, – а ничего кроме гладенького песочка и нет. Выше этой полосы, исчезающей под водой во время прилива и обнажающейся при отливе, до самой дощатой сплошной ограды бугрились рыхлые песчаные барханы, в которые рыбаки зарывали повреждённую при ловле или объеденную крабами рыбу, поскольку на рыбозаводе, что громоздился кирпичными корпусами чуть дальше, у них никто бы её не принял. Оставлять не закопанными рваные и потрёпанные тушки чайкам и воронам, что тучами кружили здесь, – означало приваживать этих пернатых разбойников, от их налётов и так приходилось отбиваться чуть ли не ежедневно. Как здесь не упомянуть об одном любопытном эпизоде, коему стала свидетелем вся немногочисленная рыбацкая бригада, в которой с недавних пор трудился Пётр Лукиных.

На зорьке, по тихой воде ходили мужики на кунгасе с острым вздёрнутым носом, высокими бортами и подвесным мотором выбирать сети-ставники с серебристой корюшкой-зубаткой. Промышляли рыбаки, правда, в меньшем количестве и морским линем-краснопёркой, мойвой и тихоокеанской сельдью. Обратно возвращались, нагруженные доверху ещё трепещущей рыбой. Как ни странно, но корюшка пахнет свежими огурцами, да так явственно, что стоит прикрыть глаза, и ты ощущаешь себя не покачивающимся в лодке на море, а стоящим посреди недавно политых навозных грядок и мысленно видишь мохнатые переплетённые стебли и лопушистые изумрудные листья с жёлтыми колокольчиками завязи и свисающими пупырчатыми огурцами.

Причалив, рыбаки лебёдкой вытягивали кунгас на берег и перегружали улов в плоские деревянные ящики. Обычно это происходило часов в 9-10 утра. Туман, если он бывал, к тому времени уносило в море, зеленовато-прозрачная на изгибах прибоя вода начинала играть и пениться, словно вся эта неподвижная гладь, уходящая в бесконечность, лениво просыпалась. Солнечный диск на востоке медленно очищался от матовой поволоки испарений, и море вспыхивало золотистыми мириадами искристых бликов. Наступивший день преображался, принимал свои окончательные объёмы, освещая переливчатым тёплым светом горку ящиков с корюшкой и другой попутной рыбой, полу вычерпанное чрево кунгаса и человечьи фигурки в оранжевых рыбацких робах, суетящиеся рядом.

Тут-то всё и случилось. Оказывается, чайки бывали настырными не только при рыбалке непосредственно на море. Они и на берегу не отличались примерным поведением. И чем крупнее птица, тем наглее. Находясь метрах в трёх от работающих, чайки, беспокойно переваливаясь с боку на бок, стерегли все движения рыбаков. Едва только какая-то рыбёшка проскальзывала мимо ящика, они наперегонки и бесстрашно подлетали, кто-то из них подхватывал добычу, и счастливица под завистливые крики товарок принималась жадно расклёвывать серебристую тушку корюшки, не подпуская к пище остальных чаек. И всегда в эти минуты поодаль вышагивали серые вороны, опасливо, но зорко поглядывая в сторону происходящего.

Однако в этот раз одна из них смело подскочила к огромной, вдвое превосходящей её по размеру чайке, которая только что уворовала жирную зубатку и уже занесла свой клюв над рыбой, прижав ту когтистыми лапами к песку. Ворона изловчилась и ухватила чайку железным клювом за крахмально-радужное крыло и потянула её, хоть и с изрядной натугой, пытаясь стащить с рыбного места. Чайка же не желала расставаться со своим лакомством. Она подобрала в клюв корюшку и упёрлась освободившимися когтями в спрессованный песок. Но и у вороны сила имелась. Чайка, едва не потеряв равновесие, выронила рыбу, и ну давай остервенело щипать соперницу, злобно поклёктывая, и всё больше входя в раж.

Между тем другая ворона подкралась к полю боя, подхватила брошенную рыбу и с добычей отлетела в сторонку. Первая ворона мгновенно отпустила крыло чайки и, удовлетворённо покаркивая, полетела к своей напарнице, где спокойно присоединилась к пиршеству, отрывая сладкую мякоть от порядком истрёпанной зубатки. А чайка, казалось бы, самая могущественная среди прочих участников этого импровизированного птичьего базара, ещё долго бегала вперевалку по побережью и пронзительно и жалобно кричала, ища и не находя сочувствия у своих пернатых соплеменниц.

Минуло десять лет, как Лукиных вернулся из армии. Годы эти были насыщенными, определяющими. Девушка его дождалась, бурная встреча, чувства выплёскивались через край, первые дни парень сходил с ума, растворялся в любимой, но к новогодним праздникам это чувственное половодье несколько схлынуло, сказать, что они вдруг рассмотрели друг в друге нечто такое, что отталкивало бы, не скажешь… Оба молодые, яркие, словом, идеальная пара.

За два года разлуки Валентина похорошела, хрупкое тело налилось чем-то непередаваемо женским, зовущим; тонкая талия, округлые бёдра, высокая грудь, серые глаза, бархатистые, мило завитые кверху густые ресницы, чёрные вразлёт брови. Голос как у воркующей голубицы, ласковый и обещающий… Но… Петру неожиданно стало скучно.

Если еще недавно они могли говорить и не наговориться ночи напролёт, мечтая и строя совместные планы на будущее, то к концу января и встречи стали реже, и разговоры всё больше на общие темы. Оставаясь один, парень казнился, не находил себе места, пытался докопаться до причины своего внезапного охлаждения, и не найдя ничего, что могло бы хоть как-то объяснить это дурацкое состояние, еще больше нервничал, срывался.

Ему почему-то вдруг стало казаться, что он предаёт Валентину, из глубин души проступала такая жалость к девушке, что хотелось выть или крушить всё вокруг. Однако, всё это продолжалось недели полторы, пока Пётр с неожиданной и потаённой радостью не открыл для себя, что и Валентина, ссылаясь то на занятость, а она работала посменно на швейной фабрике, то на неотложные дела по дому, не очень-то и горит желанием с ним встречаться. К весне они спокойно расстались, просто каждый вернулся в свою отдельную жизнь. Без упрёков, без бурных объяснений.

Летом Пётр успешно сдал экзамены и наконец-то поступил в университет на филологический факультет. И на первом же курсе неожиданно для многих женился. Оказалось, что и женатому можно учиться на дневном, не переводясь на заочное отделение. Вместе с дипломом получил Лукиных и направление на Дальний Восток в одну из школ Южно-Сахалинска, что его вполне устраивало, там, кроме работы предоставляли еще и однокомнатную квартиру в малосемейке и, главное, манила, щекотала нервы перспектива пожить в тех благословенных местах, откуда начинается Родина.

В рыбацкую бригаду Пётр устроился в середине мая, начиналась путина, и его руки были как нельзя кстати. Оформил перевод из средней школы на рыбозавод, сохраняя при этом все северные надбавки. Новое место работы ему приглянулось с первого взгляда. Одноэтажное кирпичное многооконное общежитие стояло перпендикулярно к морю, отгороженное от него не только высоким забором, но и выложенными рядами вверх дощатыми столитровыми, стянутыми железными пластинчатыми обручами, кадками под засолку горбуши и сельди. Песчаный, слегка покатый двор перед крыльцом общежития, будто мощная грудь бывалого моряка шерстью, зарос редкой, сцепленной между собой ярко-зелёной травкой-муравкой.

Кривая тропинка отслаивалась от дорожной колеи метрах в пяти от крыльца и дугой тянулась к производственной базе рыбаков, что сразу узнавалась по темнеющим рядом с внутренними воротами, перевёрнутым, просмолённым, и оттого сильно смахивающим на чёрные пилотки подводников, кунгасам и по впившемуся загнутой стрелой в бархан ржавому якорю с болтающимся обрывком железной цепи.

Сама база включала в себя ютящуюся в тыльном правом углу будку с самодельной сушилкой, сработанной из асбестовой трубы с намотанной толстой спиралью, и развешенными над ней просоленными тельняшками и портянками, рыбацкими комбинезонами и куртками, брюками и свитерами. Напротив будки громоздился просторный сарай, приспособленный под склад, а дальше вдоль забора на жердях были разброшены напоминающие маскировочные, не однажды штопаные сети. Посреди базы, прикрытый от дождя кожухом, стоял движок лебёдки, и от него натянутой струной под внешние ворота уходил к побережью трос, с помощью которого после работы сюда затягивали кунгасы.

Первый выплыв Петра в море к сетям-ставникам случился на зорьке ветреного майского денька. Старший миниатюрной – всего-то три рыбака – бригады, усатый и смуглый, с жёлтыми холодными глазами, сухощавый мужик, со странною, нерусской фамилией Исихара и красивым именем Виктор с первого раза завёл движок, мотор ровно затарахтел, и бригадир направил кунгас к ставникам, белеющим цепочками пластмассовых и пробковых наплавов метрах в ста от берега. Боковая волна подплёскивала под борта, кунгас проваливался вниз, почти касаясь водной поверхности набойкой с закреплённым веслом, и, казалось, что следующая, кудреватая по кромке, волна непременно накроет своей упругой мощью лодку и затопит её. Однако этого не происходило, кунгас, как подвижный поплавок, который будто кто-то на невидимой леске тянул в море, уверенно скользил среди бесчисленных чешуйчатых солнечных блёсток, то и дело носом падая в пучину и мгновенно взмывая из неё, при этом ни разу не зачерпнув и капли с моря.

Причалили к ставнику. Григорий, чернявый, гибкий и улыбчивый молдаванин лет двадцати трёх от роду, перевесился через борт и поймал капроновый фал, к которому были крепко привязаны шёлковые ячеи сети. Ещё на берегу, когда Пётр из любопытства принялся дотошно расспрашивать правящих на воду кунгас бригадира и Григория о предназначении той или иной рыбацкой принадлежности, ребята переглянулись, и Виктор, шевеля щетинкой своих редких японских усов, усмехнулся:

– Никто ничему здесь тебя учить не намерен. Не лови ворон, а следи за тем, что и как мы делаем и повторяй. Захочешь – научишься.

От той бесцеремонности, с какой это было сказано, Пётр даже опешил, вспыхнул и хотел тут же бросить в ответ что-то резкое и обидное, но в последние мгновение сдержал себя, и, махнув рукой, принялся заворачивать лодку носом в море. После этого случая он больше ни о чём никого не расспрашивал, а только внимательно следил и старался запомнить всё, что делали его новые товарищи по работе.

Между тем Григорий, перебирая в руках фал, по краю прошёл к корме кунгаса. Виктор привалился оранжевой робой к борту рядом с уключиной и подхватил выглянувшую из воды часть капроновой верёвки. Стоя на носу, Пётр понял, что и ему необходимо сделать то же самое. Перегнувшись к сети, ухватился за фал и вытянул его на борт. На ячеях дружно лопалась радужная плёнка, когда рыбаки одновременно сушили сети, сгоняя мечущийся косяк корюшки к горловине, за которой начиналась такая же, густо обрамлённая наплавами из пенопласта и напоминающая увеличенный до гигантских размеров детский сачок для ловли бабочек, ловушка. А этот, растянутый на пудовых якорях квадратный и крупный участок, который они, перебирая ячеи, сейчас проходили, у рыбаков назывался двором.

Спустя какое-то время Лукиных понял – почему: четырёхметровая в высоту, намертво привязанная к тугому фалу и снабжённая понизу частыми свинцовыми грузилами, сеть от берега уходила в море, перегораживая его. Косяки рыб, ночью подплывая к побережью, торкались в сети и начинали скользить вдоль них, намереваясь вернуться обратно на глубину. Казалось бы, ещё одно движение плавника да взмах упругого хвоста и – вот он, морской простор!

Но вместо этого их ждали округло распятые отверстия сетчатых подкрылок, приглашая в сетчатый же сачок упомянутого двора. Коварные подкрылки были изготовлены по принципу знакомых многим горловин речных мордушек, когда рыба, попав в плетёный из ивняка сосуд, обратно выбраться уже не всегда умела.

Пропуская под днище кунгаса сеть, ловцы прогнали тучный косяк зубатки к садку, отделённому от ловушки продольными и лёгкими поплавками, которые по мере приближения к ним стали тонуть и вскоре скрылись в воде под тяжестью напирающей рыбы. Бригадир довольно цокнул языком и обронил:

– Не меньше полтонны будет.

– Как и вчера, – подал голос Григорий и ещё энергичней стал перебирать сеть, стравливая её под лодку. Хоть Пётр и молчал, но азарт рыбалки захватил и его. Так и подмывало сказать тоже что-нибудь стоящее и ёмкое, однако слов, подобающих моменту, в голову не приходило, и поэтому он, стараясь не отставать от товарищей по бригаде, вытягивал и сбрасывал мокрые ячеи, не позволяя своему участку ослабнуть, а значит, прогнуться, обвиснуть и дать возможность корюшке уйти из загона.

Душа Петра наполнялась ликованием, неожиданно для себя он замурлыкал какой-то трогательный мотив. Исихара услыхал, поднял недоумённо бровь и так посмотрел на него, что Пётр должен бы был провалиться на дно, с треском проломив под собой дощатое просмоленное днище кунгаса. Но Лукиных даже и взгляда не отвёл, лишь усмехнулся, примерно так же как бугор давеча, когда на берегу отбил Петру всякую охоту о чём-то его расспрашивать. Бригадир нехотя отвёл свой колючий взгляд. Так-то лучше. Рыба в садке, теперь наверняка можно передохнуть и осмотреться.

Рябь улеглась, морская гладь, ровная, как стол, простиралась до тех пор, пока вдали ни сливалась с небом; по левую руку от рыбаков оконечность лесистой подковы залива венчали бугристые строения городка Корсакова, террасами уходящие в ажурные скалистые сопки. Между жилыми пятиэтажками у подножия и рельефными силуэтами кораблей на рейде цаплями возвышались портовые краны.Чистый воздух, подобно увеличительному стеклу, скрадывал расстояние и обманчиво приближал этот приморский пейзаж, но в действительности – об этом Пётр узнал позже – до Корсакова по прямой было не менее пятнадцати морских миль.

По правую руку можно было хорошо разглядеть невдалеке Аниву, с высыпанными на побережье одноэтажными домишками и блестящими на солнце овальными крышами вытянутых складов и ангаров. Где-то там же, за тополиными кущами скрывались казармы двух воинских частей. А вот пограничная застава на самом дальнем мысе отсюда почти не просматривалась, и лишь напрягая зрение, можно было с трудом угадать высоченную антенну на выпуклой сопке и белеющие пятна воинских строений. Дальше по морю на юго-восток не очень дружелюбная к России Япония.

Их недружелюбие понять просто, думал Пётр: столько островов на севере прошляпили во время оно, а всё потому, что изнежены больно, всё откладывали на потом освоение северных земель, думали – кому-де эти стылые, завалящие широты нужны? А как продрались, пробились наши бесстрашные предки, землепроходцы и мореходы верхом на конях да на быстроходных и лёгких кочах в 17 веке через дремучую тайгу и кошмарные шторма на Сахалин да Курилы, срубили на новых землях остроги, тут и спохватились надменные японцы, да близок локоток, а не укусишь! Всё, ребята, по-честному: русская отвага и ваша нерасторопность дали возможность матушке-России прирасти благословенными островами. В этот миг размышления Петра оборвал резкий зык бригадира:

– Всё, кончай перекур! Начали перегрузку!

Обратно плыли осторожно. Мотор тихонько урчал, Исихара, не доверяя никому, сам сидел на корме, крепко держа рукоятку руля правой рукой и направляя перегруженный кунгас в наиболее спокойные места прибрежья. Пётр с Гришей примостились, подобрав ноги под сиденье, по бортам посредине. Лукиных выбирал из бурта шевелящейся зубатки пестреющих петушиным окрасом морских бычков, что значительно превосходили по размеру корюшку и судорожно хватали воздух своими розовато-прозрачными ртами, обречённо раздувая при этом радужные, смахивающие на жабо средневековых придворных, разноцветные жабры. Подхватит, стараясь не уколоться об ярко раскрашенные гребни спинных плавников, полюбуется на роскошную роспись узоров на чешуе и опускает очередного бычка за борт, в проплывающие мимо волны. Лишь на миг освобождённая рыба замирает в уходящей зеленоватой воде белым брюхом кверху, и в одну секунду перевернувшись, исчезает в глуби, напоследок шлёпнув изящным хвостом по взрябленной глади моря.

– Ишь ты, какой жалостливый выискался! – Исихара растянул губы под редкими усами в едкой усмешке. – Давай, не ленись, выбирай и зубатку, ту, что крупней, – и за борт! Вот нарыбачим-то мы с тобой! Да, Гринь?

– Да пусть его, выбрасывает! Всё одно, закапывать этих бычков на берегу! Сам же знаешь, по штуке у нас не берут. Здесь другой вопрос: сумеют ли они помятые опять оклематься? И не станут ли теперь лёгкой добычей крабам?

Пётр молча смотрел на них и продолжал по одному спроваживать некондиционных морских бычков в их родную стихию. Вчера при первом знакомстве и скупом инструктаже он понял, что не всю выловленную рыбу у них принимают, а только ту, что в прейскуранте, поэтому и полагал, что ничего страшного не случится, если он некоторых из обречённых давиться песком освободит от этого, вернув их в бездонную горько-солёную юдоль.

6

День за днём осваивал Пётр профессию «ловца прибрежного лова», именно такая новая запись, а не как он предполагал – «рыбак», появилась в его трудовой книжке. Что ж – ловец, так ловец. За это время бригада пополнилась. Ровесник Петра Сергей устроился на период путины, используя для этого свой законный отпуск. По разговору, он тренировал юных прыгунов с трамплина на детско-юношеской спортивной базе Южно-Сахалинска, был среднего телосложения, но жилист и вынослив, в чём Лукиных убедился, работая с ним в паре на одном из двух ставников, проброшенных в море метрах в восьмистах друг от друга.

– Мужики! Сегодня у нас праздник, – подошедший Гриша поправил провисшую между жердями сеть, которую рыбаки чинили на базе, и весёлыми карими глазами окинул Петра и Сергея. – Идём на крабов. Это миль шесть прямо туда, – он махнул загорелой рукой в направлении открытого моря. – Поэтому тащите из сарая спасательные жилеты, вдруг рыбнадзор на катерах с проверкой нагрянет. Надо, чтоб всё было чика в чику. Да поторапливайтесь, а то бугор что-то не в духе.

Миновав обозначенные жёлтыми поплавками из пенопласта, хорошо просматриваемые в воде сетчатые и пузатые пустые краболовки, ловцы на вёслах отплыли мористей, и бригадир намётанным глазом определил место, где шарить глубь припасённым багром, чтобы подцепить утопленную сеть-путанку.

Уже через минуту довольный Гриша вытягивал на борт пойманный толстый капроновый фал, который рыбаки вчетвером, навалившись на борт, тут же принялись живо перебирать, придвигая лодку к всплывающей крупноячеистой сети. И вот он, первый бледно-коричневый с лакированным отливом панцирь камчатского, с длинными суставчатыми конечностями, краба. Бригадир ножом ловко обрезал шёлковые шнурки, впившиеся в сочленения выше клешни, освобождая добычу от пут, и перебросил краба в кунгас. С удвоенной силой ловцы продолжили пропускать вдоль лодки сеть, и через некоторое время чрево кунгаса было устлано и поблескивало на солнце подсыхающими и шевелящимися пупырчатыми панцирями.

К берегу набитый под завязку выловленным крабом кунгас шёл не спеша, напрямки через цепь жёлтых поплавков, с мерцающими из морской пучины пустыми краболовками. Как догадался Пётр, они болтались в море для отвода глаз рыбной инспекции: мол, всё у рыбаков-прибрежников по закону, крабов добывают выданными на складе садками, и никаких запрещённых орудий лова здесь не бывало и в помине! Так бы оно так, да ведь только и краб не дурак переть напропалую в неуклюжие садки-ловушки, ему проще поднырнуть под них и дальше дрейфовать на вожделенную Камчатку! И где уж бедному обладателю цепких клешней знать, что ушлый и коварный человек просчитал всё наперёд и точно по ходу растянул неразличимые даже вблизи сети-путанки…

Залив был солнечным и пустынным, лишь вдали, напротив Корсаковского порта, на рейде поблескивали расплывчатые контуры двух сухогрузов, да у горизонта, где море сливалось с небом, застыл силуэт пограничного сторожевика. Припекало. Не сговариваясь, все четверо сложили на корму спасательные жилеты, скинули робу, а Гриша присел на скамью посреди лодки и стянул с себя и рыбацкий, на лямках, комбинезон, оставшись в свободных, в горошек, трусах и подвёрнутых болотниках.

–Ты бы, Григорий, аккуратней по кунгасу-то шастал, – не удержался Пётр, видя, как, не выбирая, куда ставить сапог, Гриша прямо по наползающим друг на друга крабам направился на корму к сидящему у руля бригадиру. – Неровен час, разворотят тебе эти бедолаги всю промежность своими железными клешнями!

Парень лишь снисходительно отмахнулся, подняв правую ладонь чуть выше плеча. И тут же поплатился за свою беззаботность. Огромный краб, через которого Гриша, расшаперив оголённые, поросшие тёмным волосом ноги, переступал в это мгновенье, неожиданно вскинул клешню и намертво сомкнул её в мошонке парня, прихватив вместе с подрагивающей смуглой кожей и часть материи в горошек. Гриша так взвыл, что у всех в ушах зазвенело. Бригадир бросил руль и, подскочив к корчащемуся напарнику, оторвал сустав по сочленению и отшвырнул искалеченного краба к борту. Подоспел и Пётр, а Сергей в это время добрался до кормы и сел за брошенный бригадиром руль. Не теряя ни секунды, ловцы бережно усадили постанывающего Гришу на лавку у вёсел, Исихара достал складень и тихонько просунул лезвие между сжатыми конечностями оторванной клешни.

– Терпи, казак, атаманом будешь! Угораздило ж тебя, Гришаня!

– Да это новенький сглазил меня, – Гриша сморщился и попробовал улыбнуться, однако получилась гримаса, мало схожая с улыбкой. – Надо ж, под руку накаркал! Ну и язычок у тебя, Петруша!

– И без того было видно, что добром твоя затея не кончится, – огрызнулся Лукиных, продолжая поддерживать Гришу за плечо, пока бригадир осторожно размыкал ножом мёртвую клешню.

Наконец это ему удалось, и освобождённый Григорий нерешительно притронулся к тому месту, куда несколько минут назад вцепился краб.

– Все жизненно важные органы целы, – в этот раз настоящая улыбка заиграла у парня на ямочках щёк, карие глаза повеселели. – Так что, парни, повоюем ещё на женском фронте!

– Братцы, а какого ляда сеть такая тяжелющая? Это ж надо – не поднять! – перегнувшись с кормы в заводь двора, Сергей жилистыми руками пробовал вытянуть дель из воды. – Слушайте, так и грыжу можно заработать!

Рыбаки, каждый на своём месте, тоже выбросили ладони за борт и поймали по лоскуту, ставшей непривычно бугристой и скользкой, сети. С трудом, но удалось общим рывком натащить и перевалить в чрево кунгаса бесформенное желеподобное месиво. Отдышавшись, ребята недоумённо переглянулись.

– Вот так подарочек! – криво усмехнулся Исихара и в сердцах добавил: – Не нашли лярвы другого места, где отнереститься.

– Хороший табунок селёдки погостил в нашем дворе, – Григорий тоже усмехнулся. – Теперь на весь день работы: они же не только отметали икру, но ещё и так прочно закрепили молокой, что надо, бригадир, ехать на базу за металлическими щётками, иначе не отскоблим.

– Сколько добра пропало, – с сожалением вставил и Пётр, пытаясь, как это всегда делал при стирке рубахи вручную, отшоркать вспученную икрой и молокой сеть.

– Килограмм двести – это на первую прикидку, – Виктор уже успокоился и, сравнив мысленно тот кусок дворового желе, что они сволокли в лодку и оставшийся под водой, досказал: – Сейчас сползутся сюда разные мелкие крабы да раки-отшельники.

– Так, может, нам и не дёргаться – пусть попируют. А мы пока другим чем займёмся.

– Нет, Серёжа, наше за нас никто не сделает, – за бригадира ответил Гриша. – Да и не выгодно, даже вредно оставлять такую уйму корма всяким морским тварям. Они ведь от жадности и халявы своими клешнями так искромсают сети, что потом и чинить-то будет нечего.

За очисткой и стиркой сетей день пролетел, как один час, но за этот пресловутый час рыбаки вымотались, как никогда в другие дни. Вечером, за ужином, ребята сидели полусонные от усталости, и самое смешное было в том, что никто толком не мог поднести ложку с мясной кашей ко рту: так у всех болели плечи.

В начале июля, в ожидании подхода горбуши на нерест, бригада пробавлялась ловлей неводом разнорыбицы. Обыкновенно ближе к полуночи, когда море замирало и сумрачной фольгой поблескивало в лунном свете, рыбаки втроём на вёсельной лодке выплывали в залив, оставив четвёртого на берегу с шестом, за который был привязан один конец невода.

Пётр, как правило, грёб, бригадир и Гриша стравливали с обтянутого куском палатки слипа в чернеющую за кормой воду, собранную днём на берегу аккуратной стопкой сеть, длина её составляла сотню метров, а высота около четырёх. Посредине сети был вшит циклопический садок, вмещающий в себя до десяти тонн добычи и завязанный на конце на морской узел прочной шёлковой тесёмкой.

Выгребали в залив на всю длину сети, там плавно поворачивали, и, стравливая фал, проходили ещё примерно столько же и круто брали к побережью. Вытащив лодку на песок, крепили второй конец фала к шесту и начинали сходиться с оставленным на берегу Сергеем. Теперь предстояло самое ответственное: выбрать без потерь невод из моря.

К этому времени из прибрежной деревни Песчанки, что располагалась в одну улицу сразу за внешним кирпичным рыбозаводским забором, подтягивались заспанные парни и мужики: поглазеть на ночную рыбалку, а где и чем-то подсобить. Из заводской ограды пригромыхивал гусеничный трактор с тележкой, забитой порожними дощатыми ящиками под свежую рыбу.

Вот и сегодня всё обстояло именно так. При свете фары, закреплённой на крыше кабины ДТ-шки, сеть выбиралась, как казалось, веселей, и даже всегда ворчливый и всем недовольный бригадир, не зудил над ухом, а деловито вытягивал невод, ловко притаптывая при этом низа со свинцовыми грузилами, чтобы кишащая рыба не смогла отыскать лазейку и ускользнуть из сетчатой ловушки.

Видя богатый улов и уже не сдерживая рыбацкого азарта, деревенские подбежали из темноты к берегу и сноровисто принялись помогать ловцам довершать ночную охоту на морских обитателей. Одни тянули невод, другие, войдя по колено в воду, сдёргивали с напряжённых ячей зацепившихся мелких гладко панцирных зеленоватых крабов, блестящие ленты морской капусты и клочья косматых водорослей, отшвыривая их за внешний урез, третьи подхватывали на берегу и складывали в две оплывающие пирамидки освобождённую сеть. Вода в сужающейся ловушке закипала.

– Глядите, мужики! – зычно и восторженно пробасил здоровенный парень в брезентовом плаще с капюшоном и подвёрнутых болотниках, сноровисто протягивая сеть к берегу. – Нонче, однако, вся мотня с рыбой под завязку будет! Ишь, как клокочет! Столь набилось, что можно по ей пешком ходить и в море не провалишься!

И в тот же миг вдруг всё вокруг стихло – и вода, и разговоры. Через полминуты морская поверхность в ловушке выровнялась и успокоилась до полного штиля. На отчётливо различимых лицах и рыбаков, и деревенских застыло недоумение: как, мол, такое могло случиться? Исихара, как был в подвёрнутых броднях, прошёл в море, черпая холодную воду в сапоги, и на глубине в пояс выловил конец мотни с болтающимися не завязанными тесёмками. Луч фары выхватил его скуластую физиономию с презрительно сжатыми тонкими губами под редкими усами и безжалостные жёлтые глаза, которые тут же, подобно двум колючкам, впились в Лукиных.

– Ты, Петя, и вправду повреждённый, или только прикидываешься. Почему мотню так плохо завязал?

Лукиных оторопел, но в ответ даже рта раскрыть не успел, как со стороны Гриши, стоящего на кромке прибоя, раздражённо донеслось:

– Не гони, бригадир, гусей! Ты ж никогда и никому не дозволяешь вязать узлы. Всё только сам! Так что извини, но новенький здесь не при делах, – неожиданно Гриша – это было видно в растекающемся тусклом свете фары – улыбнулся: – И вообще, чего после драки кулаками махать, давай собирать все причиндалы и сворачиваться. Хотелось бы ещё поспать хоть пару часов до света, – Гриша помолчал и усталым голосом обронил: – А рыбу уж в другой раз возьмём…

Исихара сверкнул своими лимонными раскосыми глазами, и никак не отвечая на реплику друга, принялся перегружать сети в покачивающуюся рядом лодку. Спустя пяток минут Пётр сел за вёсла, чтобы перегнать её к лебедке на берегу перед базой. Никто в эту ночь больше не проронил ни слова.

В первых числах июля нагрянул праздник и на это побережье – потяжелели невода, на нерест хлынула долгожданная горбуша. Дня за три до этого в ставники заплыли и заполошно забегали по обрамлённым наплавами подтопленным сетям разведчики, в основном, самцы лосося, с высокими горбатыми спинами, и, значительно превосходящие размером и весом более изящных, с округлёнными брюшками, самок.

– Гонцы на месте, – наблюдавший, как и все, с борта кунгаса за снующими в огромном сачке рыбинами, Исихара пронзительно глянул на Лукиных и усмехнулся в редкие свои усы. – Не сегодня – завтра прибудет главное стадо горбуши, тогда и посмотрим: кто на что способен. Обещаю – спать на ставниках никому не дам!

– Да кто уснёт, когда она попрёт! – хохотнул Гриша. – Азарт, бригадир, в песок не зароешь, – парень окинул весёлым взглядом Петра и Сергея. – Да и компаньоны у нас - парни, что надо!

Ставники поделили так: бригадир и Григорий в кунгасе располагались на правом от берега, а Пётр с Сергеем прицепляли свою посудину к фалу на левом. С рассвета и до вечерней зорьки стерегли косяки и перегоняли их со двора через ловушку в садок. В сумерках подходили на моторе Исихара с напарником, ставили свой кунгас у садка напротив лодки, сближались и вычерпывали каплёром и зюзгами-вилами, с напаянными на острия пластинами, пойманную горбушу в трёхтонную ёмкость Петра и Сергея, или, если улова было тонны четыре, тогда загружали кунгас.

Мотор заводили, когда дневная добыча, засыпая, подплёскивала широкими и плоскими хвостами на уровне поперечного сидения. Если рыбы набиралось до краёв, Пётр брался за вёсла и потихоньку грёб к побережью. Как-то вышло так, что эту осторожную обязанность он сразу взял в свои руки, и здесь даже бригадир не перечил, и казалось, что всегда колючие глаза его по отношению к новичку в такие минуты заметно смягчались, и было отчего: за всю путину Лукиных ни разу не зачерпнул солёной водички лодочным или кунгасовым бортом! А ведь приходилось грести и при высокой боковой волне.

Полуденное море едва шевелило глянцевой гладью: вблизи от ставника голубовато-зелёной, а по мере удаления сгущающейся до синевы. Пётр с Сергеем уже четыре раза перегнали немалые косяки лосося в садок, где теперь его, по их прикидкам, скопилось около четырёх центнеров. Напарник прикорнул на корме, а Лукиных, сидя на скамье посреди лодки, вполголоса напевал новую песенку про велосипед и «ту девушку, которую люблю», услышанную из транзистора вчера вечером у костра, и с первого раза запомнившуюся и полюбившуюся.

Костры жгли по обыкновению ближе к полуночи, когда кунгасы уже затянуты в ограду, мокрая одежда развешена над включёнными козлами, добытая рыба сдана на склад. Переодевшись в чистое, самые стойкие из рыбаков возвращались на берег, по пути наломав лопуха, листья которого здесь, на Сахалине, порой достигали таких размеров, что под ними можно было спокойно укрыться от дождя и взрослому. Этакие естественные тропические зонтики. Однако сейчас они нужны были для иных целей: запеканию в песке только что выловленной горбуши.

Пётр нет-нет, да и вспоминал, как они с ребятами в юности озорничали: кто-нибудь из друзей приносил из дома удочку с толстой леской и крючком на конце. Выкапывали жирного червяка из навозной кучи у сараев, прятались в кусты, а червяка, насаженного на крючок, выбрасывали на при огородную дорожку. Вездесущие куры наперегонки неслись к извивающейся в пыли добыче. И самая быстрая и ловкая уже через полчаса со свёрнутой головой обмазывалась подростками прямо с перьями сырой глиной и закапывалась в свежую ямку.

Поверх натаскивали хворост, жгли костёр, разгребали угли и откапывали запечённую, будто в глиняном горшке, курицу. Не давая остыть, разбивали этот горшок, отколупывали обожжённые куски глины вместе с перьями и посыпали дымящуюся куриную мякоть солью. Вот это было пиршество! Правда, случалось, что хозяин пойманной и съеденной курицы накрывал пацанов в минуты трапезы. До драки дело не доводилось, воришки ведь были уже лбами рослыми, но зато родителям приходилось раскошеливаться, оплачивая это озорство.

Запекание горбуши в песке по своему действию весьма похоже. Только в этом случае рыба потрошится, промывается в морской воде, нашпиговывается чесноком, луком, корицей, солью, перцем и лавровым листом; заворачивается в лопух слоя на два, скрепляется на жабрах и по хвосту алюминиевой проволокой и кладётся на дно вырытой сантиметров на двадцать в песок лунки. Ямка засыпается, утрамбовывается, запаливается жаркий костёр.

И почти всегда на дымок костра из темноты появляются ребята и девчата в штормовках – бойцы студенческого отряда, работающего здесь на рыбозаводе на разделке горбуши. Рыбаки широким жестом приглашают их к костру, парни опять уходят в ночь, но ненадолго, минут через пять они волокут, кто охапку сучьев, а кто-то толстые коряги и обрубки стволов деревьев, вынесенных на побережье прибоем и уже подсохших. Коряги и стволы выкладываются квадратом вокруг костра, студенты рассаживаются.

За разговорами костёр прогорает, мерцающая зола отгребается в сторонку и лопаткой раскапывается ямка с натомившейся в лопухах рыбой. Образуется живой круг, ребята лакомятся горбушой прямо с развёрнутых и взопревших листьев. Чтобы понять, что это такое, нужно попробовать самому, и непременно вприкуску с морским, насыщенным йодом ночным ветерком, ласковым шумом волн прибоя и золотистыми созвездиями над головой!

Еще одно деликатесное блюдо отведал и не раз Пётр за путину, да такое, что, как пошутил Сергей и в престарелом политбюро в Москве вряд ли кто пробовал! В пору ожидания горбуши, когда ловцы процеживали прибрежную бухту раскидистым неводом, попадали в сеть и морские таймени, огромные, в тёмных крапинках от тяжёлой, приплюснутой головы до спинного плавника. Попадали они редко, по штуке или парой, поэтому, безусловно, их как уникальную редкость, оставляли себе.

И в эти же дни около одного из ставников из притопленной на полметра путанки рыбаки извлекали за один раз штук по пять семы, что, как и горбуша, относилась к семейству лососевых, но с мясом более красным и сочным, и несказанно нежным на вкус. Кто из рыбаков и когда нащупал эту узенькую рыбную полоску, всего-то метров шесть по ширине и семьдесят от побережья, теперь уже никто не скажет, но только здесь и в упомянутом выше количестве парни брали эту сладкую сему.

Котлеты готовил Григорий. Он ловко отделял мякоть тайменей и семы от костей, складывал её в глубокую миску, прилаживал к столу мясорубку и прокручивал фарш. Добавлял разнообразных специй, и как подметил Пётр, без разбору всех, какие только находил в кухонном шкафчике, круто замешивал, давал отстояться и пропитаться фаршу часа два, и начинал жарить ароматные котлеты. Вкуснее и сытнее этих котлет Пётр в жизни не едал!

Голубоватая вода наплёскивала в просмоленный борт лодки. Солнце в зените, лёгкая качка, словно ты в шезлонге, потихонечку уводила в дрёму. Чтобы стряхнуть с себя сон, Лукиных надумал искупнуться. Разделся и вывалился за борт, оттуда саженками поплыл вдоль ставника, нырнул, достал пятками до дна и пулей вылетел на поверхность. У самого дна вдруг так обожгло его бок, будто некто таинственный и злой калёным лезвием провёл с нажимом. Краем глаза Пётр зафиксировал, как стоящий в серёдке лодки Сергей энергично замахал руками в его сторону, указывая на что-то невидимое в воде, но приводящее напарника в заметное беспокойство. А следом и расслышал:

– Петя, скорей отплывай влево! Медузы! Целая стая!

Уже с борта, отдышавшись, Лукиных рассмотрел ту опасность, что подкарауливала его, вынырни он немного правее: пёстрая туча разноцветного желе, в разводьях, с чёрными и тёмно-коричневыми ядрышками внутри, слоисто растекалась трёхметровым овалом вдоль их ставника, и наверняка уходила вглубь не на один метр, иначе бы кто так ошпарил Петру бок!

– Вот и освежайся после этого!

– Дай осмотрю, Петруша, будут волдыри или обойдётся!

– Ничего, Серёжа, прорвёмся! – Лукиных легонько потёр покрасневший бок. – Ты же знаешь, как морская вода ранки заживляет, а здесь и крови не выступило даже.

Усевшись на поперечную скамью, он блаженно вытянул босые ноги и прикрыл глаза. Но и с закрытыми глазами почувствовал, как набежала тень. Подумалось: или Серёга встал перед ним, или… ещё пять минут назад небо было без единого облачка и солнце жарило, как на юге. Громыхнуло, да с таким треском, что Пётр распахнул глаза и обернулся в сторону грома. Тёмно-лиловая низкая туча, вывалившая из-за лесистых сопок на западе, расползалась по небу, как зловещая клякса, из которой сыпались и на сушу, и на взрябленную поверхность залива зигзаги огненных стрел.

– Вот влипли! – в голосе Сергея не было и намёка на испуг, а различались лишь нотки раздражения и досады. – И до берега далёко, и здесь укрыться негде!

– Можно попробовать под лодку поднырнуть, – пошутил Пётр. – Меньше намочит!

– Как же! Ты погляди, медузы-то почти под борт под дрейфовали! Ждут не дождутся, когда ты к ним на обед объявишься собственной персоной.

Однако положение и вправду было не из лучших. Уже и сопок не видно за стеной ливня, и первые капли ужалили лоб и щёки; молнии стали бить в море реже, зато сами они утолщились и побагровели; но главное, что огненные вилы эти втыкались в воду, как показалось ловцам, строго по прочерченному кем-то свыше маршруту, а именно –  по направлению к их одинокой лодке.

Никогда прежде Пётр так остро не чувствовал свою беспомощность, как в эти минуты. Как ни крути, а они с напарником были для молний выгодной, и едва ли не единственной мишенью на сотни метров вокруг.

Но что-то щёлкнуло в сознанье, Лукиных вдруг явственно глянул как бы со стороны и на полуодетого промокшего себя на скамье, и на товарища, так и стоящего упрямо посерёдке их посудины, да и на саму лодку, бесстрашно покачивающуюся среди ливня. И как-то сразу успокоился, словно всё это происходит не с ними, а они с Сергеем всего лишь зрители из затемнённого зала, перед которыми на огромной тёмно-лиловой стене развёрнут широкий и яркий экран; и что скоро кино это закончится. Представив это, Пётр даже улыбнулся. Гроза, видимо, поняв, что запугать ей здесь никого не удастся, круто отвернула от судёнышка и принялась, удаляясь, метать свои громы и молнии в сумрачное открытое море.

 Через пару дней ещё одна напасть подкралась к ним, на этот раз в облике настырной и безжалостной нерпы. Ласковое солнышко, полуденный бриз, на горизонте всё тот же пограничный сторожевик. В садке с полтонны улова. Благодать. И вдруг из воды, метрах в десяти мористее их ставника, как упругие струи из фонтана, возносятся ввысь и рассыпаются, подобно фейерверку, несколько гибких горбуш.

– Это же какая скорость и сила у них, если они без опоры, – а где ты в воде найдёшь на что опереться? – так высоко из моря взлетают! – восхищённо воскликнул Сергей и, помолчав, раздумчиво закончил: – Что-то там у них неладное приключилось. Кто их мог так шугануть?

И словно отвечая на вопрос напарника Петра, в том же самом месте, откуда только что взмыли вверх перепуганные рыбы, появилась из воды довольная круглая морда нерпы, внешне очень похожая на персонажа давней киносказки «Марья – Искусница»: лысоватого, с круглыми рыбьими глазами и торчащими на обе щёки усами. Тот, помнится, был верным слугой злого владыки подводного царства. Вот и мы, усмехнулся Пётр, сподобились наяву узреть нечто подобное! Нерпа пофыркала и уставилась на рыбаков своими немигающими глазами, в которых ни любопытства, ни досады не читалось – она смотрела на рыбацкую лодку и двух существ в оранжевых комбинезонах, как на пустое место. Те ей громко крикнули что-то: даже не пошевелилась.

– Ах, так! Ну, получай тогда, чудище морское! – Сергей подхватил лежащую на дне лодки широкую доску, что они приспосабливали под сиденье на корме, и, перегнувшись через борт, плашмя и с силой ударил ей по поверхности моря.

Резкий удар прогремел как выстрел. Нерпа заполошно нырнула в сторону, обнажив на миг свое блестящее гладкое тулово и шлепнув тёмным рифлёным хвостом по взбаламученной воде.

Работы у ловцов прибавилось: теперь они караулили не только заходящую в ставник горбушу, но и охотящуюся на рыбу нерпу. Раза четыре ещё её гладкая голова, со стекающими блескучими полосками и топорщащимися мокрыми казацкими усами на продолговатой мордашке, высовывалась на периметре ставника, Сергей хлёстко ударял по морю, нерпа уныривала. А потом всё это вдруг прекратилось. Зато отныне рыбакам приходилось едва ли не после каждой переборки невода брать в руки пластмассовую, заострённую с одного конца и похожую на сплющенную стрелу, игличку с намотанной капроновой ниткой, и, перевесившись за борт, штопать прямо над водой разодранную сеть.

Это весьма сообразительное морское животное просто и умно сменило тактику: скорее всего нерпа поплавала, покрутилась вокруг ставника, да и удумала следовать за горбушей через подкрылки в поплескивающий двор, или того больше, подплывала к неводу с внешней придонной стороны, тихонько распечатывала ячеи, и проскальзывала во двор. Тут она бесшумно выбирала самого жирного самца, ловила, и с добычей в пасти расширяла острыми когтями проход и была такова! И так она проделывала всё аккуратно и неслышно, что мужики лишь однажды заметили, как взбучилась поверхность во дворе, и несколько горбуш хлестанули хвостами по поверхности воды.

– Давай-ка, Серёжа, и мы ответим нашей нерпушке, – предложил напарнику Пётр после штопки очередной дыры, зияющей в ставнике, и через которую наверняка в морскую пучину вернулся не один десяток горбуши. – Хоть это и нудно, но мы будем теперь лупить доской по морю каждые полчаса. Так бы можно хоть какие-нибудь колокольчики иль ботала, как у коров, придумать и развесить по ставнику, да только в воде всё это бесполезно.

– А что, я согласен, – улыбнулся Сергей. – Мы ведь столько нитки сэкономим!

Как бы то ни было, но, промолотив дней пять по морской глади плоской доской, ловцы отвадили-таки эту проказницу от дармового поедания их законной добычи. И до окончания путины больше нерпа их ставник не беспокоила. Что интересно, но и в те дни, когда она бесчинствовала в сетях, по утрам, причалив к нему и перебрав сети, проверяя их целость, Пётр и Сергей ни разу не столкнулись с повреждённой ячеей. Значит, охотилась нерпа только в световое время суток, по крайней мере – в их угодьях.

На Исихаровском ставнике всё обстояло по-другому. Бригадир брал с собой ружьё – одностволку 28 калибра и несколько дней с борта высматривал нерпу. Раза три за это время до ребят доносились отдалённые выстрелы. После одного из них, вечером при перегрузке рыбы из садка в кунгас, Виктор был непривычно оживлён, шутил. Когда Пётр, выбрав момент, спросил вполголоса у Гриши: мол, какая сладкая муха укусила бугра, что он так развеселился? Григорий улыбнулся и повернулся к Исихаре: - дескать, колись, Витёк, как ты нашу нерпу снял одним выстрелом. Поучи компаньонов!

– Да ничего особенного, – Исихара растянул в усмешке скуластое обветренное лицо и пошевелил редкими усами. – Опыт, ребята, не пропьёшь. Я этих нерп и тюленей лет пять назад на Камчатке столько пострелял, что в кунгас не влезут! Берёшь на мушку, щёлк – и всё! Вот они уже и кверху белым пузом. Подплываем, цепляем багром и в холодненький трюм эМРС-ки.

– А где же твой сегодняшний трофей? – Пётр простодушно указал рукой на пустое чрево их кунгаса. – И незаметно, чтобы на прицепе вы его волоком по морю притащили.

Бригадир исподлобья глянул на говорящего, вновь усмехнулся, но уже как-то угрожающе. Однако Гриша опередил его с ответом.

–Ты, Петруша, чё – не видал, что ли, какая здесь пучина? А течения подводные кто отменял? Помнишь, как сам барахтался, когда сдуру поплыл от лодки на берег? То-то и оно. Унесло нашу добычу в море.

– Так бы сразу и сказали, – уронил Пётр примирительно. – А случай с моим заплывом на тот свет я буду долго помнить.

;Произошла эта оказия в начале июля, когда готовили ставники к приёму горбуши. Бригадир раненько поутру привёз кунгас на буксире к сетям, ловцы прицепились к наплавам, а он вернулся на базу. Договорились, что ребят заберёт после двух часов дня, к тому времени по его прикидкам они должны закончить всю ревизию и починку сетей; но рыбаки отработали споро, и уже в двенадцать бездельно покачивались в лодке, развалившись по её бортам. Петру это быстро надоело. До берега метров сто, а до первой прибрежной косы и того меньше. Доплыву, – беззаботно решил он, и, разувшись, скинул рыбацкую робу.

– Ребята, – весело обратился к Сергею и Григорию. – Присмотрите за барахлом, пока я сплаваю за Исихарой. Тесновато здесь киснуть втроём!

– А доплывёшь? Расстояние-то обманчивое, сам знаешь, – Гриша недоверчиво заглянул Петру в глаза и добавил: – Если что, то тебе и помочь-то сразу не сумеем.

– Да я вообще-то, Григорий, вырос на горной речке. Плавать научился лет в семь. Пока не жалуюсь!

– Ну, ну! Наше дело – предупредить, – Григорий дружелюбно улыбнулся. – А твоё – барахтаться. Бригадиру скажи, чтоб не мешкал, а то мы здесь сопреем на солнышке.

И Пётр, раздевшись до плавок, поплыл. Плыл и в размашку, и по-собачьи, и по-морскому - как говаривали у них в околотке, да и на боку и спине. Метров сорок преодолел легко, а вот потом стало тянуть сначала правую ногу, следом левую. Нет бы, взять с собой предусмотрительно иголку, она у него хранилась с намотанной ниткой на сгибе ворота рубашки, прикрепить её по шву на плавках, но Пётр поторопился, уверенный в том, что если что и случается в жизни нелепого, то только не с ним!

А ноги продолжало гнуть и стягивать судорогой, особенно правую. До дна в этом месте не меньше пяти-шести метров; и даже если наблюдающие за Петром и, как он заметил краем глаза, обеспокоенные его нервным поведением ребята, отцепят лодку и на вёслах помчатся спасать дурную голову, то искать им придётся долго, может даже и протралить всю прибрежку; если, конечно, раньше то, что ещё недавно было Петром Лукиных, не вынесет и не прибьёт к берегу прибоем.  

Обрывки примерно таких мыслей бередили сознание, когда он, держась на плаву, до крови прихватывал пальцами и царапал ногтями кожу чуть выше колен. Уже пощипывала горько-солёная вода в расцарапанных местах, смывая кровь в море и возвращая ногам чувствительность. Судороги отпустили. И последние десятки метров Пётр, ободрённый, проплыл саженками, пока его измученные ноги не нащупали дно, и он, пошатываясь от пережитого, не выбрался на мокрую полоску прибоя.

– Мужики, – отрывисто обратился к Петру и Сергею Исихара, когда они по зорьке выводили на воду и цепляли кунгас к уключине бригадирской лодки. – Сейчас мы вас доставим на ставник, и сегодня, не вечером, как обычно, а в обед, соберём весь улов. Директор просил, там у них какая-то заминка с привозкой горбуши с другого, западного побережья, а именно с него областное начальство требует свежей рыбы. Вот мы по тихому и подменим своей. Кто там разберёт…

– Замётано, командир, – Сергей сладко потянулся. – Думал подремать малёхо на слипе, да теперь, ладно уж – отосплюсь после обеда.

– Ночью надо было спать, а не шариться по студенткам, – без тени упрёка, а как-то по-свойски, понимающе включился в разговор Григорий. – Они девахи молодые. Любопытные. Ты им, небось, компаньон, всю ночь и травил небылицы про нашу рыбалку?

– Не было, Гриша, на это и минутки! Мне-то что? Я – разведённый, птица свободного полёта, где приземлюсь – там всё моё. А вот наш Петруша окольцован – он в законном браке. Хотя уже и само это словечко «брак» – что-то несуразное. Вы же слышали о браке на производстве, когда все детали в мусорный ящик, а людям штраф. Недаром говорят: браком хорошее дело не назовут!

– Серёженька, не оправдывайся, – добродушно заметил Пётр. – Просто ты брака, да ещё законного, одну лишь чуточку попробовал, а вот раскусить, насладиться этим вкусным блюдом тебе не посчастливилось. Мне вот, например, по нраву больше слово «женитьба». Брак – это для загса, а женитьба – для семьи.

– Ну, философы доморощенные, – ощерил тонкие губы в скупой ухмылке бригадир и, заводя мотор, округлил беззлобно: – Так мы с вашей болтовнёй всю рыбу-то и проспим.

Черпать горбушу начали с левого, компаньонского, по словам Гриши, ставника. Улов впечатлил: как по заказу – за четыре часа полторы тонны. Григорий восторженно цокнул языком:

– Вишь, как попёрла, родимая! С нашего, я думаю, снимем не меньше! Да, Витёк?

– Мы, что – зря её всё утро прогоняли, – Исихара по обыкновению усмехнулся. – Здесь, Гришаня, цветочки – ягодки будут у нас!

Довольные, причалили к бригадирскому садку. Поставили лодки бортами друг против дружки и начали, сближаясь, выбирать невод. Он на удивление подался легко: ладно бы, с краёв, от поплавков; энергичные ловцы уже стянули кунгасы почти к середине, а сети пусты, хоть бы одна шалая рыбина всплыла с глубины, да изогнувшись, шлёпнула хвостом в отчаянье и брызгами смыла с рыбацких лиц недоумение! Вот лодки торкнулись дощатыми кормами, а ловцы добрались до донных ячей садка, в которых зияла такая огромная дырища, что всё стало понятно и без слов. Непередаваемая досада и – гробовая тишина.

      И вдруг, в этой-то тишине, со стороны моря раздалось сытое и счастливое фырканье; мужики дружно повернули головы – метров с пяти на них уставилась своими круглыми глазищами нерпа. Никто бы не смог поручиться, что это была та самая, что пару дней назад, по его словам, подстрелил бригадир, но взгляд у этой обитательницы морских угодий хозяйский, и в нём явно прочитывалось нечто на грани издёвки: ну, что, мол, горе-стрелки, выкусили! Тут уж Исихара взорвался:

– Да я тебя, отродье ты несчастное, из-под земли достану! – бригадир в бешенстве подхватил лежащую поверх уснувшей рыбы зюзгу и так швырнул её в нерпу, что точно бы снёс той усатую мордашку, не унырни за миг до этого животное в тёмно-синюю пучину.

– Не кипятись, командир. Прорвёмся, – негромко, но твёрдо сказал среди наступившей тишины Сергей. – Обойдёмся горбушей, что у нас есть. Её ведь немало.

– Да дело не в рыбе, – Исихара скрипнул зубами. – Я ведь её, сучку, сам видел, как подстрелил, она даже брюхо своё показала! А как ушла и выжила, ума не приложу!

Когда на следующее утро ловцы, распахнув высокие дощатые ворота, как обычно включили лебёдку и стали тросом стаскивать кунгасы в море, бригадир где-то замешкался и нагнал ребят перед самой водой, небрежно бросив на слип своей лодки короткую, но широкую доску. Пётр с Сергеем переглянулись и понятливо улыбнулись: вот, мол, и до бугра дошло, что наш то метод и проще, и надёжней. А сколько патронов можно было сберечь!

– Петя, лови вон ту, которая под поплавок забилась! – азартно возвысил голос Сергей, перегнувшись за борт и удерживая двумя руками собранную в пучок и набитую горбушой сеть. – Точно вижу – самочка!

– Да я именно её и наметил. Сейчас подберусь поближе, – Лукиных перебежал к корме и, изловчившись, подхватил зюзгой и перебросил в лодку продолговатую, блеснувшую на солнце, очередную тушку горбуши, – ещё парочку таких, и можно доставать ястыки.

– Никогда не думал, что буду так вот браконьерничать средь бела дня, да ещё и у всех на виду, – балагурил Сергей, усаживаясь посреди посудины и доставая из-под лавки полуведёрную эмалированную кастрюлю, после того, как они, перебирая руками канаты с наплавами, объехали ставник и прикрепились бортом к толстому фалу на дворе. – Между прочим, мы с берега как на ладони.

– Вот и поглядывай чаще по сторонам. И вспоротые тушки не бросай в море крабам как попало, а тихонько – и чтоб даже без булька! – опускай за борт. Пусть, если кто и посмотрит, так увидит лишь то, что рыбаки сидят и как всегда караулят заход рыбы.

– А то я не знаю! Не впервой ведь, – Сергей уже раскрыл складень и попробовал подушечкой большого пальца лезвие на остроту. – Годится. Жаль, грохотку с собой не захватили, здесь бы и очистили икру от плёнки.

– Забыл, что ли – бригадир настрого запретил её выносить за пределы базы, чтоб случайно не попасться кому на глаза.

– Да мы бы её в мешке пронесли.

– Сам же знаешь: не трожь лихо пока тихо... А вообще-то, Серёжа, мы с тобой и не браконьеры вовсе, как ты мечтаешь, а всего лишь заурядные несуны. Тот же Исихара ещё по весне, когда мы корюшку тоннами сдавали на завод, а мешками при случае отвозили своим в Южно-Сахалинск, просветил меня и как всегда лаконично. Он поведал, что, если нас даже с икрой накроет инспекция, мы пойдём на зону не как браконьеры, которым корячится и срок приличный, и полная конфискация, а как несуны, то есть, те, кто умыкнул кое-что со своего производства. А здесь и статья другая, и срок смешной в сравнении с тем, что дают за злостное браконьерство.

– Успокоил, однако, ты меня, Петюша! Развеселил под руку – теперь и ножик хоть кидай в море вслед за рыбой, чтобы, как говорится, и концы в воду.

– Давно уже сказано, Серёжа: не тот вор, кто украл, а тот, кто попался. Так, помнится, в армии и наш «доблестный» замполит старший лейтенант Дуля говаривал. Ни дна ему, ни покрышки!

- А чё ты так его?..

- Да было дело… До сих пор воротит.

- Ну и не вспоминай тогда, - сказал Сергей. – Чем мы больше такого вот в себе носим, тем оно сильнее в нас и разрастается.

- Предлагаешь безжалостно выкорчёвывать?

- Ну, это уж у кого как получится…

Напарники помолчали.

– Мне всегда были любопытны, хотя умом до конца и непостижимы лососевые, – переменил тему разговора Сергей. – Срок их жизни четыре года. Вот сейчас мы с тобой потрошим тех, которые уже почти закончили его. Не поймай их мы, они бы поднялись по пресным ручьям вверх, отнерестились там, и мятые, позеленевшие, начали опять скатываться к морю, чтобы где-то по пути окочуриться и застрять в водорослях или между камней на дне. И ведь это тоже не случайно. Разложившиеся до рыбного тука горбуши станут хорошим кормом для вылупившихся из икры мальков по дороге тех к морю. Видишь, как всё продумано у матушки Природы, – напарник одобрительно покачал головой. – И вот ещё что. Представь себе, лосось, проплавав и прокормившись три года по разным морям и океанам за тысячи миль от своей родины, без всякого навигатора или компаса среди тысяч рек и ручьёв как-то ведь отыскивает свой родной уголок, и только туда по водопадам и шиверам летит отметать икру, оплодотворить её молокой и – погибнуть!

– Прямо камикадзе какие-то, заточенные на результат! – не удержался Пётр от реплики, опуская в кастрюлю очередной ястык: два соединённых между собой плёночных, туго набитых красной икрой, конусных мешочка. – А я тебе, Серёжа, поведаю про то, чему стал свидетелем три года назад. Помнишь, тогда у нас здесь, на Сахалине засуха была страшная – за всё лето один или два дождика. И вот едем мы с друзьями на уазике по побережью из Корсакова в Озерки, там в одном месте хорошая база отдыха и чилимов в запруде тьма тьмущая. Начало августа, а берёзы по скалам уже почти все пожелтевшие, квёлые какие-то, дорога пыльная, трава жухлая, ручьи попадаются пересохшие, даже море, и то неподвижное, тёмное, и, хотя солнце палит так, что все окна в машине открыты, а все одно – душно. Переезжаем очередную речку по мосту перед самым впадением её в море и – столько горбуши я потом только здесь, на рыбалке увидал! Но лучше б я тогда её и не видел. За мостом мы остановились и вышли из уазика размяться, а также и посмотреть, что стало с бедной рыбой. Склоны обоих берегов метра на три вверх от забитой горбушей речки были устелены дохлой и разложившейся рыбой. Вонь стояла несусветная, хоть зажимай носы! При нас несколько горбуш из плотной живой кишки в реке, из последних сил как-то сумели вырваться и свечами взмыть вверх. Ну, прямо как те, что, помнишь, взлетали перед нашим ставником перед нашествием нерпы. А с моря всё напирали и напирали новые косяки идущей на нерест красной рыбы. Однако же, не это самое ужасное, из всего, чему мы стали свидетелями в тот день. По спинам несчастных и зажатых горбуш, как по настеленным через болото гатям, важно вышагивали сытые вороны и лениво выбирали себе рыбину по вкусу, чтобы – нет, не растеребить её тушку, а железным своим клювом извлечь из головы погибающей приглянувшийся глаз. Так эти стервятники деликатесничали! Мы с мужиками подхватили по пригоршне камней с обочины, и давай пулять ими в этих жирных ворон. Они отлетели подальше на бугор и принялись так злобно каркать, что я не выдержал и побежал вдоль берега к ним, швыряя на ходу в них всем, что попадалось под руку. Птицы перебрались на вершины берёз поодаль, расселись там, и продолжили свой гвалт. – Пётр помолчал, глянул раза два на пустынное побережье и усмехнулся. – А вот спустись мы к реке, выбери себе несколько рыбок, да хотя бы даже одну – и всё, на въезде в город сам знаешь, пост, и ты, в лучшем случае, схлопочешь такой огромный штраф, что и дорогу забудешь к реке, а в худшем – получишь полную конфискацию и отсидку года на три.

 Бригадир предполагал, что последний косяк горбуши, как это, по его словам, происходило и в прежние годы, уткнётся в ячеи их ставников в начале двадцатых чисел августа, и после этого можно смело выдёргивать пудовые якоря и собирать сети. Однако море иссякло на неделю раньше, когда ловцы с двух ставников за один день богато взяли горбуши.

Виктор сказал, что заводить мотор рискованно – можем крепко черпануть, и будет лучше, если ты, Петя, сядешь за вёсла, потому как играет боковая волна, а пятитонный кунгас заполнен тихо засыпающей рыбой аж до самых верхних бортовых набоек. Стемнело, когда они аккуратно причалили и лебёдкой выволокли, поскрипывающий от перегруза, кунгас на берег и при свете прожектора стали расфасовывать улов по дощатым ящикам и набивать ими кузов объёмистой тележки. Трактористу пришлось совершить два рейса к рыбозаводскому холодильнику.

– Ещё хотя бы один такой же улов, – Исихара проводил долгим взглядом прицеп, доверху набитый ящиками с красной рыбой. – И всё будет в полном ажуре, – бригадир вдруг повернул к ловцам своё узкое лицо, глаза его в свете прожектора блеснули неожиданной теплотой, и чего не случалось ни разу за всю путину, поблагодарил: – Молодцы, ребята! С вами можно и на сейнере в море выходить.

Пётр с Сергеем быстро посмотрели друг на друга, улыбнулись и согласно кивнули в ответ.

Рыбозаводские общежития опустели, студенческий отряд улетел на материк. Штормило. В ожидании пока успокоятся волны, бригада занималась приборкой базы, подготовкой ловушек и плетением крупноячеистых сетей к осеннему промыслу краба. А штиль был ой как необходим, чтобы выпростать из моря ставники.

И вот оно – долгожданное солнышко; залив гладкий и блестящий как золотинка от гигантской шоколадной конфетки, расправленная и придавленная по краям шершавыми валунами прибрежных сопок.

На моторе подъехали к левому ставнику, Исихара приглушил двигатель, но выключать не стал. Григорий перегнулся через борт и вытянул уходящий на глубину толстый капроновый фал, надводный конец которого был наглухо привязан к углу садка. Ловко прикрепил его прочной тесёмкой к уключине, кивнул бригадиру.

Тот дал полные обороты, лодка рванула, но Виктор тут же сбросил газ и вернулся к ставнику. Вчетвером подхватили фал, дружно выбрали из воды сдёрнутый с места якорь и бережно уложили на дно кунгаса. И тут, будто кто торкнул Петра под микитки: а, не слабо, мол, мужики, если я руками, без раскачки мотором, выдерну все шестнадцать – тьфу, ты! – уже пятнадцать пудовых якорьков из донного ила и песка? А вы мне за это литр водки!

Ребята недоверчиво глянули на него, и перевели глаза на отстранённо стоящего Виктора; тот ухмыльнулся и обронил: сам, де, на грыжу напросился… И, перейдя на корму, заглушил мотор. Стало так тихо, что было слышно, как подплёскивает под борт слабая волна и где-то у берега покрикивают неунывающие чайки.

;Перебирая наплава вдоль ставника, перебрались к очередному якорю. Лукиных предложил всем для равновесия отойти к противоположному борту, а сам поймал в воде толстый фал, выбрал слабину, что позволило Петру обмотать им левую руку от локтя и выше. Упёрся каблуками своих бродней в днище кунгаса, подхватил пятернёй правой руки фал у самой воды, подтянул и качнул его несколько раз из стороны в сторону; затем напрягся и рванул на себя, так же резко, как это делает рыбак с удочкой, подсекая невидимую добычу. Лодка качнулась, и Пётр начал выбирать фал, вскоре показался и якорь со свисающими косматыми водорослями.

– Ну, ты, Петро, даёшь! – раздался за спиной голос Гриши. – И где тебя только этому научили? Якоря ведь на дне с начала апреля, занесены и утрамбованы песком так, что мама не горюй! Видел, бригадир, какой у нас компаньон? Теперь смело суши мотор!

– А ты не думаешь, Гришаня, что, может быть, случайно у новенького так получилось?

–  Где ты, бугор, новенького увидел? – весело огрызнулся Пётр. – Хошь, сам попробуй, старенький… Пока то да сё, а давай-ка сейчас и проверим, – Лукиных поймал кураж и уже сам страстно желал таскать и таскать эти заиленные якоря из моря. – Поехали к следующему. Уговор остаётся в силе. Решайте, кому за водкой в деревню бежать! А после – я всех угощаю по случаю успешного окончания путины!

      За лето, при ежедневной болтанке в лодке и кунгасе, и в результате бесчисленных переборок сетей и азартной сгонки корюшки и горбуши в садок руки у мужика стали хваткие и узловатые, пальцы будто железные. Он так подобрался телом, что уже и в редкие приезды в Южно-Сахалинск в автобусах Петру не было надобности держаться за поручни: стоял, опустив руки, как вкопанный. Оказывается, он обрёл такую морскую устойчивость, что никакие ухабы и колдобины уже не могли его сбить с ног и уронить на пыльный пол.

Однажды, в середине июня приехали ловцы в город за полночь. Пётр с женой и дочуркой по-прежнему жили в малосемейном общежитии в угловой квартире на первом этаже. Общая входная дверь была уже заперта, звонка нет, пока достучишься, всех соседей перебудишь. Пётр прошёл из подъезда к своему окну, а до него не достать, фундамент высокий, надо карабкаться.

Во дворе на детской площадке под грибком молодёжь с гитарой. Ну, - мелькнула мысль у Петра - сейчас опозорюсь, ползя вверх по кирпичной стене: он ведь и подтягивался-то на турнике последний раз лет двенадцать назад, ещё служа в армии. Подпрыгнул, ухватился за кромку внешнего бетонного подоконника, и – сам не понял, как очутился перед оконной рамой, легко сделав физкультурный силовой выход на руках. На весу, поставив левую ступню на выступ в том месте, где кончается фундамент и начинается кладка, опираясь левой ладонью на прохладную плоскость подоконника, указательным пальцем правой руки тихонько побарабанил по стеклу. Жена, не зажигая света, одёрнула занавеску, кивнула Петру и побежала открывать двери.

По дороге в подъезд удивлённого мужика посетила любопытная мысль: прибрежная рыбалка – это такой трудовой санаторий, находясь в котором не только сбрасываешь лишние килограммы, но и, оказывается, просто-напросто молодеешь на годы…

;– Будьте добры, выберите мне вот эту, эту и вон ту, что выглядывает стылой мордочкой из корзины, – Пётр весело указывал толстым пальцем молоденькой симпатичной продавщице на груду мороженой не потрошёной горбуши, что только что из подсобки сюда, в торговый зал, в никелированной объёмистой корзине на колёсиках вывез грузчик. – Вот и ладно. Сколько с меня? Возьмите, пожалуйста...

Мурлыча себе под нос что-то бравурное, Лукиных вышел из магазина. Забитая стылой рыбой авоська оттягивала руку, но он был этому только рад: зайдя случайно в продуктовый отдел, Пётр нежданно-негаданно разжился и, причём почти за бесценок, великолепными экземплярами крупных самок горбуши, с нетронутой икрой.

Минуло около двух лет после того, как он с семьёй вернулся с дальневосточного острова в свою материковую алтайскую глубинку. Гласность… Ускорение… Перестройка… Жужжало радио, кричал телевизор.

В их медвежьем углу перемены обозначились тем, что людям дали возможность возводить отапливаемые дома на дачах и коттеджи на приусадебных участках, да на прилавках магазинов появилось много экзотических для этих мест морепродуктов: гребешков, красной рыбы, кальмаров, реже – осьминогов, трепангов и крабов. Забегая вперёд, с некоторым сожалением стоит отметить, что больше Петру такая неслыханная удача не улыбнулась ни разу, сколько бы он не бродил по продовольственным магазинам, намётанным глазом выискивая самок с оттянутыми брюшками: свежемороженая горбуша после того единственного случая везде лежала выпотрошенная и выскобленная до рёбрышек.

В квартире, пройдя на кухню, Лукиных вывалил в раковину содержимое авоськи и подошедшей жене обронил: доставай, мол, пустую двухлитровую банку и готовь соль и острый нож для икры крупнозернистой! Вишь, как подфартило! Оставив жену управляться с рыбой, сам прошёл в зал, сел в кресло и машинально включил цветной телевизор.

К удивлению, на экране опостылевших говорящих голов не мелькнуло ни одной, зато во всю его ширину на фоне солнечно-голубого неба поплёскивало синее море. На мгновение Петру сдавило виски, а сердцу в груди вдруг стало тесно.

…Неужели всё это было наяву, а не приснилось?..

7

Омерзительные девяностые, до начала двухтысячных, когда чуть забрезжил просвет впереди, семья Лукиных, как и многие соседи по околотку, пусть и трудно, с потерями, однако пережили. О том времени, как о кошмарном сне, люди, кто остался в живых и кого не перемололо это лихолетье, вспоминать не любили и говорили о нём неохотно.

Однако страна не стояла коровой, привязанной к забору и не мычала недоумённо от беспомощности, а по шажку, но выкарабкивалась к свету на очередной исторический луг. Естественно, что с канувшей советской, плодородной и необозримой ширью, новое пространство, по-прежнему казавшееся бескрайним, на первых порах не шло ни в какое сравнение. Обдёрганный и обкусанный с запада цивильными и спесивыми лоботрясами и дармоедами, потрёпанный с юго-восточных окраин, ставших в одночасье вдруг колючими и кровоточащими рубежами, мистический русский луг между тем не желал исчезать из земной юдоли ни за понюшку табака и ни в угоду мировым червям и скорпионам…

Россия ворочалась, как медведь в берлоге, зализывала раны, выздоравливая и избавляясь от морока, в котором великая страна пребывала не одно десятилетие, мышцы и жилы этого самодостаточного евразийского исполина, что не поддались разрушению и не были подло подточены и перегрызены в смуту перестройки и развала, наливались новой мощью и силой.

 Если еще совсем недавно Петру, к примеру, едущему к друзьям из Барнаула на Байкал, в плацкартном порой бывало непривычно диковато от скудного наличия пассажиров - от пяти до семи боязливо-напряжённых мужчин и женщин на весь вагон, а все остальные полки, включая и третьи верхние были забиты – аж пестрило в глазах! – пузатыми и неподъёмными, полосатыми китайскими сумками и баулами этих угрюмых челноков, то нынешним июнем, когда они с младшей дочерью ехали на Урал в гости к родне и, пересаживаясь в Новосибирске на скорый «Благовещенск-Анапа», зашли в вагон, Лукиных невольно раскрыл рот в изумлении и замер на месте, увидев, сколько в проходе и в купе на сиденьях и полках детей. Вагон прямо-таки кишил ребятнёй, ну, точно, как в годы советской молодости Петра, когда всесоюзные путешествия целых классов с учителями по Золотому кольцу, познавательные экскурсии в Москву, Ленинград и столицы Союзных республик на летних каникулах, да порой и на зимних, были обычным делом.

- Гражданин, не задерживайтесь, - строго сказала проводница, притворяя дверь в тамбур, потому что поезд мягко тронулся. – Проходите, пожалуйста.

- Конечно, конечно, - заторопился с ответом Пётр, однако прежде чем пройти дальше, не удержался спросить: - А что это у вас, как в пионерском лагере? Только красных галстуков не хватает…

- Детки едут к морю отдыхать.

- В Артек? – полюбопытствовал Лукиных. – Так он вроде бы не действует аж с перестройки? И что-то старших не видать, ни родителей… ни пионервожатых…

- А нет старших, молодой человек.

- За молодого человека отдельное спасибо, - шутливо поблагодарил мужчина проводницу и улыбнулся: - Впервые попадаю в вагон с таким количеством беспризорников…

- А вот и нет! – весело откликнулась миловидная женщина, принимая правила словесной игры. – Все детки - призорники! Под нашим присмотром.

- А это как?

- Всё просто, -  проводница охотно пояснила: - Дети - дальневосточники. Родители на вокзале в Благовещенске посадили их в наш вагон, снабдив на всю дорогу продуктами и напитками, нас с напарницей попросили по пути следования приглядывать за ребятишками, вы же видите: им от восьми до четырнадцати, в этом плане проблем никаких. Всё обговорено и записано: кто кого встретит, имена и фамилии. Единственное, на станциях следим, чтобы никто не отстал, а так они послушные. Есть и помощники, из старших ребят, ведь едем уже больше четырёх суток… сроднились, можно сказать…

- Хорошо-то как! –  с чувством произнёс Пётр и вздохнул: – Думал – всё, никогда такого благословенного момента в жизни не представится увидеть… а вон как вышло! – и тут же встрепенулся: - Если вдруг что понадобится, обращайтесь! Обязательно поможем. Наши места рядом, в третьем купе.

- Спасибо, молодой человек. Большое спасибо, - повторила проводница и, кивнув, сказала: - Располагайтесь, а я пройдусь по вагону, проведаю ребят.

В двадцатых числах июля, спустя полторы недели после возвращения с Урала, Пётр с другом снова катил в плацкартном из Тихменёва, но уже недалеко - в Бийск, чтобы оттуда на автобусе по Чуйскому тракту подняться в Сростки.

- Петя, ты вчера новости смотрел? - спросил сидевший напротив седобородый, с быстрыми глазами, жилистый Егор Васильевич.

- Не-а! Не до них. В дорогу собирался… А что?

- Показывали, как памятник везут из Москвы на Алтай. На здоровенной платформе восьмиколесного трейлера большегруза. Теперь уж поди подъезжают.

- Нам бы успеть…

- Думаю, они раньше, чем в канун праздника, всё равно не станут устанавливать, - успокоил Егор Васильевич. – Дорога ложка к обеду…

- Это верно.

- Мужики, вы не о том ли, кого в Сростки доставляют? – поинтересовался моложавый сосед с нижнего бокового сидения.

- Да, о Василии Макаровиче.

- А я земляк с Шукшиным, - похвастался сосед. – Наша Суртайка дальше по тракту, перед Горным Алтаем.

- А мы с Тихменёва, с белков.

- Не бывал, хотя от нас по тракту аж до высокогорного плоскогорья Укок в юности поднимались с ребятами на Явах без люлек, - поделился своим мужчина. – Красота, я вам скажу! Местами кедры – втроём не обхватишь!

- Знакомое дело, - поддержал словоохотливого попутчика Егор Васильевич, опытный инструктор по туризму, за свои шестьдесят шесть исходивший весь Алтай вдоль и поперёк, бывавший трижды на двугорбой скалистой и оснеженной Белухе.

- А вы с поезда как дальше?

- Автобусом.

- Вот и я тоже. Бывали в Бийске?

- Впервые.

- Держитесь меня. Не пропадёте…

Предгорное село Сростки Чуйский тракт разделял надвое. Большая, правая половина уходила от дороги рубленными и кирпичными домами в обрамлении садов и огородов вверх к горе Пикет, а левый, тоже немалый кусок вниз до равнинных лугов был застроен сельхоз-промышленными участками: коровниками и свинарниками, мастерскими, гаражами, ремонтными площадками, на откосе перед тополиной рощей возвышался подсобный башенный кран.

Выйдя из автобуса Пётр и Егор Васильевич размялись, хрустнули сцепленными пальцами и неторопливо отправились забирать багаж; народ, а почти все пассажиры вышли здесь, уже разобрал свои вещи, так что тяжёлые рюкзаки через минуту были у мужчин за плечами.

- Идём, Петро, с жильём определяться, - сказал Егор Васильевич, поправляя широкую лямку слева на груди.

- А что идти-то? Вон торговые ряды. Спросим у женщин. Они-то уж точно всё знают. Местные.

Выяснили, что вариантов два: снять комнату у кого-нибудь в доме или спуститься к реке, там на Лужку у протоки Катуни, дескать, целый палаточный городок, есть дощатые туалеты, даже дрова для костров подвозят на фермерском самосвале. И платить ни за что не надо.

Двухместная палатка у предусмотрительного Егора Васильевича была приторочена к рюкзаку сверху. Пётр невольно скосил на неё глаза. А друг, перехвативший его взгляд, усмехнулся:

- Я ж сказал, что места нам она не просидит… Видишь, вот и пришлась ко двору. Спасибо, бабоньки! Денежных и щедрых вам покупателей! А мы- вперёд!..

- Обживётесь, приходите! Мы вам цену сбавим…

 Костровым дымком пахнуло, еще когда они шли по асфальтированной улице, со свисающими из-за оград ветками с недозрелыми яблоками и встречающимися через каждые пятьдесят шагов крашенными серебрянкой водоколонками с рычагами, а как только свернули в переулок с крапивой у заборов, и едва приметной дорожкой, ведущей в своеобразную и просторную котловину внизу, то им открылся во всей красе и сам Лужок.

Заросшая кустами черёмухи, шиповника и акации подкова яра; обширная, заставленная в углу автобусами и легковыми автомобилями, поляна; высокие, с бородавчатыми наростами на стволах, тополя на обрывистом бережке широкой протоки; два геометрически правильных ряда через весь луг и не менее полутора десятка разбросанных там и сям, разноцветных палаток, где почти перед каждой костры, с висящими на треногах и рогульках котелками и ведёрками с готовящейся похлёбкой и чаем. За рядами, ближе к реке хорошо просматривалось несколько длинных столов с лавками. На отшибе у зарослей яра громоздились два дощатых туалета, а что это именно они, на то указывали очереди отдыхающих к каждому из них.

- Глянь-ка, Васильич, оцени, - Пётр покачал лысеющей головой. – Вот уже и первая проблема. Очередь как за хлебом. Ты же знаешь, что я к таким столпотворениям в места, куда, как говорится, и короли пешком ходят - отношусь не очень, чтобы…

- Да как хочешь относись, - беспечно ответствовал Егор Васильевич. – Катунь здесь, как хорошо даже отсюда видно по дробной волне, неглубокая. Метр, чуть больше. Что нам мешает переправляться на ту сторону в лесок, допустим, грибков пособирать?..

- Как всё просто, - восхитился Пётр. – А я что-то сразу и не дотумкал…

- Не зря же сказано кем-то из умных: век живи, век учись…

- И дураком помрёшь, - весело заключил Пётр. – Ну что, пошли местечко искать, чтобы поближе к реке и от дров недалёко.

- Хорошо бы под тополями, - вслух размечтался старый турист. – И прямыми солнечными лучами не накалит палатку, и неплохой навес от дождя.

Всё получилось, как хотели, и тополь, и протока в двух шагах, вот только с водой не всё гладко вышло. Пётр забрёл подальше в реку, зачерпнул полный котелок с виду прозрачной жидкости, поставил на травку рядом с костром. Пока Васильич колдовал, как лучше установить над пламенем треногу, вода отстоялась и мужикам предстала любопытная картина: толщиной примерно на два сомкнутых пальца на дне алюминиевой посуды они рассмотрели осадок голубоватого песка. Выплеснули, зачерпнули еще разок. То же самое, даже, кажется, теперь отметка чуть повыше той, прежней взвеси… Растерянно огляделись по сторонам, ага, вон соседи, энергичные парни, судя по идеальному порядку на их территории.

- Ребята, а не подскажите: что с этим делать? – Егор Васильевич подошёл к ним поближе и показал содержимое котелка.

- Вылить на землю, и впредь сроду не брать воду из реки, - сказал чубатый и загорелый в плавках и майке мускулистый парень.

- А быть-то как? Когда шли, видели колонки. Неужели оттуда таскать водичку?

- Это самое последнее, что надо делать, - чубатый ухмыльнулся. – Хотя для разминки или зарядки, наверное, полезно.

- Что ты, Фёдор, людям головы морочишь? – синеглазый, с ямочкой на волевом подбородке мужчина оторвался от перекладки полешек. – С минуты на минуту подойдёт газик, привезёт бочку со свежей водой. Берите всю тару, какая есть, и набирайте впрок, сколь душе угодно.

- Ты, Гена, у меня прямо с языка снял, - не собирался оправдываться и унывать чубатый. – Я и рта не успел открыть, а ты уж тут как тут… Я вас, земляки, пропущу вперёд, у меня там очередь, одним из первых занял. А вы с дороги, как не уважить…

- Вот спасибо, братцы, просветили, - не мог не поблагодарить соседей Егор Васильевич. – А почто она такая здесь, вода-то, на первый взгляд вроде как чистейшая?..

- В верховьях Катуни так оно и есть, на загляденье изумрудная, а ниже Горно-Алтайска в неё впадает речушка, Сейка, название не помню точно, так вот, она несёт эту смесь голубой глины и песка в таком количестве, что иногда думаешь: а как здесь вообще рыба-то выживает? Ведь запросто может жабры залепить, - чубатый помолчал и сказал: - Я так думаю.

- Каким местом ты, Федя, думаешь, когда такую несусветную чушь порешь! – покачал головой синеглазый. - Мозгами-то раскинь! Чё за воздух народ у нас дышит в том же Кемерове, рядом с угольными шахтами и разрезами? Я уж не говорю о самих шахтёрах, там полная труба: по - твоему они должны только вдохнуть и – тут же кони двинуть и копыта отбросить? Ан нет! Всё в природе умеет приспосабливаться к условиям… Так и рыбы, поди тоже выбирают, где этой голубой гадости поменьше, там и дышат, а то бы хапнули разок-другой и всплыли кверху брюхом.

- Ну, ты и философ, Гена, - опять ухмыльнулся Фёдор. – Люди послушают тебя и подумают: и когда это у мужика кукушку сдуло? И решат: надо бы подальше держаться от таких больно просвещённых.

- А ты язва, Федя! Давай-ка здесь не борогозь, глянь-ка на дорогу - машина пришла, очередь не проворонь, а то наобещал людям… а мне за тебя краснеть…

Так и познакомились. Ребята оказались из Мысок, что тоже в Алтайском крае, но равнинном, недалеко от городка Камень-на-Оби. Фёдор именовал себя сказителем, и вечером у костра нараспев прочитал былины собственного сочинения «Сеча» и «Бдения Ермака Тимофеевича». Динамичные, пусть в некоторых местах и шероховатые, чуточку затянутые, они подкупили Петра своей искренностью и той неподдельной наивностью, что вызывала безоговорочное доверие к автору. Это называется: душа нараспашку.

Узнав, что Пётр пишет стихи, новые знакомые попросили что-нибудь прочитать.

Лошадь пьёт короткими глотками
Воду из прозрачного ручья,
Шевелит мохнатыми ушами,
Втягивая влагу бытия.

А со дна взрываются песчинки…
И каскад причудливой игры
Может и является причиной,
Что рождает новые миры.

- Здорово! – первым откликнулся Геннадий. – Особенно мне глянулось: «шевелит мохнатыми ушами». Так явственно! Я сразу нашу Карьку вспомнил из детства. Я же деревенский. У отца была лошадь, так я лет с пяти с неё не слезал, а с восьми уже папке на покосе помогал: копны на волокуше подтаскивал к стогу. Взрослые нагружали, а я взбирался верхом, уздечку в руки, и правил… Бывало, сижу, покрикиваю, командую, а грива-то и уши прямо передо мной. Насмотрелся, какие они мохнатые да красивые. И как шевелятся…

- А мне, Петя, запало в душу про причину «рождения новых миров», - сказал Фёдор. – Это же ты про вселенную!

- Ну, наверное, где-то так… - поскромничал Пётр. – Поил однажды на пасеке у друга в поводу его кобылу Ласточку из ручья, а сам стоял рядом сбоку и немножко позади. Она так изящно наклонила голову, погрузила губы в воду, вывернула их, обнажив свои крупные зубы, и давай втягивать, да так шумно и аппетитно, а уши то шевелятся в такт каждому новому глотку, я буквально минуты за две и выдал, просто выдохнул из себя эти строчки… Сам чуть не ошалел, как быстро!

Утром искупнулись в прохладной протоке, освежились и, принарядившись по-праздничному, отправились всем скопом на сельский стадион, где в одиннадцать начинался смотр народных и фольклорных коллективов, съехавшихся в Сростки со всей Сибири, Урала и восточных, ближних к Алтаю, областей Казахстана, где испокон веку в казачьих станицах и кержацких деревнях живут в основном русские. На площади перед стадионом и прилегающих улицах уже вовсю шла торговля сувенирами, поделками ручной работы, пирогами и шашлыками, квасом и медовухой. Тут и там играли гармони, звенели балалайки, из репродуктора звучала бравурная музыка. Народ ликовал.

Ближе к обеду по рядам зрителей прокатилось:

- На Пикете с минуты на минуту начнётся установка памятника.

- Он уже там, ждут только крана, чтобы перегрузить.

Пётр и Егор Васильевич, не сговариваясь, энергично поднялись со скамьи и едва ли не рысью рванули на гору. Успели вовремя. Рабочие в жёлтых светоотражающих робах уже расчистили и оконтурили бетонный постамент, памятник висел и поблескивал словно лакированной новизной на стреле, удерживаемый над землёй толстыми тросами. Руководил работами поджарый, тонкий в талии высокий порывистый мужчина, в клетчатой рубашке с короткими рукавами и джинсах, темно-русый, с аккуратными усами и спокойными глазами уверенного в себе и правильности того, что он делает, человека.

- Кто это? – Пётр остановил вопросом одного из рабочих и кивнул в сторону поджарого.

- А вы разве не знаете? – удивился тот. – Это же скульптор Вячеслав Михайлович Клыков! Автор!

- Теперь знаем! Спасибо, товарищ!

Между тем памятник был водружён на постамент и – Пикет в этот миг, или это только показалось лишь возбуждённому, в приподнятом настроении Петру, преобразился. И не одна только вершина горы, но и огромная эстрадная сцена – ракушка ниже, и берёзовая роща левее, и весь луг с ромашками, клевером, одуванчиками и незабудками на склоне, всё вдруг распрямилось и заиграло, засверкало летним и живоносным многоцветьем.

 Мало того, Пётр поймал взглядом, как от подножия и дальше по кровлям и чердакам домов, садам и огородам, железной крыше и большим окнам трёхэтажной новой школы чистыми волнами пробежал нездешний горний свет, и даже диск солнца, клонящегося в эти минуты к западу, вспыхнул и начал переливаться платиновыми зайчиками. И смотреть на светило в эти мгновенья было почему-то совсем не больно, и даже больше того - можно было вообще не прищуривать глаз. Пусть это и длилось всего какую-нибудь минуту – но оно было, и так вдруг стало легко на сердце, что Пётр едва сдержал себя, чтобы не пуститься в пляс прямо тут же у памятника на вытоптанном пяточке…

С Пикета Пётр и Егор Васильевич спускались вместе со своими соседями по городку; прошли опрятной улочкой вдоль овального яра и завернули к центру Сросток, где через дорогу от управы школьный двор и рядом утопающее в зелени берёз, рябин и черёмух, а также роскошных клумб на отрытых местах, бревенчатое одноэтажное здание, сработанное по-сибирски размашисто и ладно на века.

В далёкую послевоенную пору, когда оно было школой-восьмилеткой, тут некоторое время директорствовал Василий Макарович Шукшин, а нынче – здание это входило в музейный комплекс, посвящённый памяти знаменитого земляка. И сейчас по асфальтированным аллеям здесь прохаживались гости юбилейных предстоящих чтений: известные артисты, писатели, музыканты, активные общественники.

- Гляньте-ка, ребята, Валерий Золотухин…

- А… Бумбараш…

- Что с ним случилось? С костылём… - высказал недоумение Пётр. – Он же и не старый еще?

- 63 ему, - обернулся мордатый парень с близко посаженными серыми глазами по имени Аркадий; вчера у костра его не было, он подъехал утром со своей палаткой, которую Гена и Фёдор помогли быстро натянуть возле своих. Как стало понятно из разговора, Аркадий их добрый знакомый, и он продолжил: – Валерий Сергеевич у нас в Быстром Истоке личность известная. Он оттуда родом. Меценат… Храм на свои деньги построил, - парень непонятно как-то усмехнулся, однако Пётр этого не заметил и одобрительно покивал.

То, что Аркадий не из одного посёлка с Геной и Федей, тот обронил между делом, еще когда собирались на праздник, а вот то, что он из одного села со знаменитым актёром – это было весьма интересно.

- Молодец, - похвалил Золотухина Пётр. – Всё по заповеди: живёшь сам, дай жить и другим…

- Если бы так, - снова не стал скрывать усмешки Аркадий. – И построил, и попа выхлопотал, не навсегда, а хотя бы по праздникам и воскресеньям службы и молебны проводить, и люди в храм помаленьку стали захаживать, а вот здороваться с Валерой – ни в какую не хотят. Редко кто руку ему подаст. Так и ходит, сам видал и не раз, по улицам в гордом одиночестве. Даже и собака, самая завалящая к нему не подлижется никогда, при встрече не повиляет хвостиком…

- А почему?

- По кочану! – легко и беззлобно ответил детской отговоркой Аркадий и пока собеседник не успел обидеться, сказал: - Больно заносчив бывал смолоду, да и до недавнего, когда приезжал, нос задерёт… на драной козе не подъедешь. А как храм затеял, так вроде весь такой набожный сделался, начал не просто ходить по улицам, а раскланиваться со всеми встречными, но земляки не дураки, вот и решили, что он играет очередную роль, двуличничает, народ-то на мякине не проведёшь, ну, от силы раз, два, а там и – вали своей дорогой, не путайся под ногами у сельского пролетариата!

- Круто! – невольно вырвалось у Петра модное словцо, которое он недолюбливал и избегал им пользоваться, но сейчас всё только что рассказанное стоило именно такого определения.

И надо же - в эту минуту мимо них, прихрамывая, прошествовал Золотухин, с высоко поднятой, коротко под бобрик стриженной головой и глазами, погружёнными вовнутрь, то есть знаменитость своим вниманием никого из идущих навстречу не удостаивала даже беглым взглядом. Однако трость у артиста, на которую он при ходьбе демонстративно опирался, была превосходной: выточенный массивный набалдашник в виде вытянутой головы мифического дракона, на эту причудливую загоголину можно было не только опереться, но и при случае, к примеру, сидя на стуле, на неё удобно укладывать подбородок; со вкусом инкрустированная рукоять, ствол, вероятнее всего из чёрного дерева, и внушительный овальный наконечник, обрамлённый поверху серебряным кольцом.

- Вещица-то, наверно, дорогущая… Как у настоящего буржуя! - Егор Васильевич с укором покачал густо седеющей головой. – А ведь я любил его Бумбараша; бывало, когда водил группы мальчишек и девчонок по горам, и вижу, что с ними чего-то не того, возьму да запою: «Наплевать, наплевать – надоело воевать!», ребятня подхватит, распоётся и, глядишь, а усталость-то с них как рукой сняло… И там-то он за счастье народное бьётся, а здесь… ишь ты, барин выискался… с мыльного завода! Тьфу ты! – Мужчина сплюнул на тротуар.

- Вот не ожидал, что ты, Васильич, такой впечатлительный, - развеселился Пётр. – Не видишь, что ли – у человека ноги болят.

- Да я об этом-то меньше всего, Петя. Мне претит, как он нос от людей воротит. Приехал на праздник, так будь человеком! Прав Аркаша: шибко заносится этот Золотухин.

- А тебе что, детей с ним крестить? Пусть себе воображает… Прошли и – забыли.

- А мне вот не нравится, как он выспался на мёртвом Высоцком, - подал голос Геннадий.

- Как?  Не слышал… - с удивлением спросил Фёдор.  

- Вернёмся в Мыски, дам почитать.

- Небось, статью какую из газеты?

- Нет, книгу. Недавно в Барнауле купил по случаю. Название длинное, но я запомнил: «Секрет Высоцкого. Мы часто пели «Баньку» вместе». Там Золотухин чуть ли не с каждой страницы вещает, как он спасал Владимира Семёныча, то от наркоты, то с участковым на пару вытаскивал из какого-нибудь зачуханного притона, то клал в больницу под капельницу, чтобы вернуть к жизни из регулярного запоя, то от надоедливых баб отваживал. И в общем, какой всё же засранец был наш Высоцкий. Мелочный и мстительный. Зато заботливей, чем он, Валера, во всём Советском Союзе человека было не сыскать и днём с огнём.

- Да уж фрукт! А всё жажда славы… - кто произнёс, Пётр не понял, но подмечено было верно.

- Скажу честно, не слыхал об этих замечательных, в кавычках, похождениях Бумбараша и старшины Денежкина из «Хозяина тайги» в одном лице, - Лукиных прищурил глаз. – Однако про «Баньку» могу свои пару рубликов бросить в общую шапку. На втором, кажется, курсе кто-то принёс в общагу старенькую заезженную кассету с Высоцким. Там была и эта пронзительная песня. Всё бы ничего, а только в первом куплете коробила одна непонятка, помните:

Протопи ты мне баньку, хозяюшка.
Распалю я себя, распалю,
На пологе у самого краюшка
Я сомненья в себе истреблю…

Слух многим из нас тогда резануло словосочетание «на пологе», хотя некоторые студенты расслышали и «на болоте», а другие утверждали, что это «на пороге», и все эти варианты вроде бы подходили по смыслу – песня-то о культе личности, и в ней банька, которая обязательно с порогом, тайга, карьер, топи, а почему бы тогда не быть и болоту? Гадали мы, прикидывали, но так и не пришли к единому мнению, пока Ванька Москвитин, а он деревенский, из Забайкалья, не просветил:

- Парни, не ломайте копий! Володя – человек городской, а они больше предпочитают ванные, видно, и слова-то такого раньше не слышал: полок, а уж как оно просто склоняется: «на полке», и подавно… Так что это его собственный неологизм, - и Москвитин, а он между прочим учился только на пятёрки, помню, усмехнулся: - правда, весьма безграмотный…

Тогда мы дружно посмеялись, да и забыли; а сейчас, после того, как ты, Гена, привёл полное название книги, я и подумал: вот Золотухин «Баньку» многозначительно вынес в заглавие, мы, дескать, с этой песней и ложились, и вставали, а что ж ты, сибиряк долбанный, не подсказал Высоцкому, как правильно склоняется слово, чтобы у людей было больше доверия к этой обличительной и трагической, на пределе чувств и нервов, пропетой до мурашек по спине исповеди? А я объясню. Валера всё, конечно же, видел и понимал, но, не ведаю, уж в силу чего, однако решил, может, даже и подсознательно, блошку эту якобы не заметить и оставить на совести автора, - Пётр скривил в полупрезрительной ухмылке губы: - так сказать, для дальнейшего размножения… И подчеркнуть – какой Высоцкий не до образованный.

- Чё, я зря, что ли назвал этого хромулю фруктом? – удовлетворённо пробормотал Фёдор. – Прям как в лужу глядел…

При выходе из ворот музейного комплекса остановились, куда направиться дальше: вернуться ли на Лужки или же побродить по ликующим от цветастого многолюдья и звенящим от песен и переплясов предпраздничным Сросткам. Солнце еще не село, однако жара унялась, ходи себе сколько хочешь и куда вздумается.

Егор Васильевич и Пётр свернули с главной улицы на одну из боковых, где меньше народа и больше свежего воздуха, потому как она ближе к Катуни. Остальные наметили прогуляться по концертным площадкам, которых было щедро представлено едва ли не на каждом углу широкой центральной, бурлящей людским половодьем улицы от музея и аж до самого Чуйского тракта.

Идут Пётр с другом по пустынной улочке, поминутно останавливаются, оборачиваются в сторону Пикета, находят глазами памятник с сидящим основательно и по-хозяйски босым Шукшиным, и вся эта скульптура великолепно смотрится отсюда из села: весь воздушный, будто вознёсшийся над своей малой и горячо любимой родиной гениальный сын её, кровинушка, плоть от плоти и, причём, не одной лишь земли алтайской, но и в целом, всей раздольной и необъятной русской стихии.

Так вот и стоят они в очередной раз в черёмуховом теньке, любуются, радуются тому, что выпала честь стать участниками такого события, и что завтра, 25 июля, в день семидесяти пятилетия Василия Макаровича, по его же знаменитым словам, будет такой феерический праздник русской души, что ни в сказке сказать, ни пером описать!

- От Васька, шельмец! Куды забрался! – как гром среди ясного неба раздалось громко и скрипуче за спиной. – И не постеснялся ить земляков… А чё ты хошь – москвич!

 Егор Васильевич и Пётр обернулись на голос. У окрашенных в синее глухих ворот с открытой калиткой стоял коренастый пожилой мужик, толстошеий, редкие волосы на голове всклокочены, морда испитая, поросячьи глазки наглые. Взгляда не отводит, значит, не боится…

- Ты бы вороных-то придержал, дядя, - Пётр сделал шаг к мужику. – Кто – ты, и кто – Макарыч? Небось в детстве он тебя крепко поколачивал, коль злоба до сих пор из тебя так и сочится через край. Вон, глянь-ка, Васильич, даже из ушей течёт!

Мужик непроизвольно и быстро поднёс правую ладонь с растопыренными заскорузлыми пальцами к голове, да вмиг очухался и досадливо матюгнулся:

- Ты чё это, фраерок, туды твою мать, пургу тут несёшь? Не погляжу, что весь прилизанный, Рекса спущу! Полюбуюсь, как лытками сверкнёшь, прям до памятника своего за минуту долетишь.

- А ну, давай, козёл не доенный, спускай, - не на шутку обозлился Пётр. – А я пока кол из твоего забора выдеру, чтоб сподручней и твоего Рекса, и тебя поохаживать.

- Ты Петро, пса-то бы не обижал, - вмешался Егор Васильевич. – Он служака подневольный, а вот этого старого балбеса я и сам бы вразумил парой хороших оплеух.

- А вы вопче-то, чё тут-ка расшаперились, - маленько струхнул коренастый. – Канайте своей дорогой, заступнички хреновы!

- Ты бы за Макарыча-то извинился, - сказал Пётр, хотя и сомневался, что этот тип на подобное способен. – До тебя, старый хрыч, что - не доходит: сначала ваши Сростки, пока он рос, баловали и тетешкали Василия Макаровича, а теперь Шукшин вас кормит, именем своим, талантом и памятью. Ты выйди на главную улицу – народу тысячи, а завтра, я думаю, будет уже не один десяток этих самых тысяч. Автобусы и машины всё прибывают и прибывают. Его вся Россия любит и знает, а тебя – только твоя старуха и знает, как валтузить, пока не протрезвеешь.

- Пущай тока полезет! - искренно возмутился мужик и, мотнув пару раз кулачищем перед собой, пригрозил неведомой хозяйке: - Враз укорочу! – и опять прохватился: - Ты чё же это, земеля, как брякнешь, так с толку собьёшь? Из органов поди? – коренастый вдруг присмирел: - Тогда другой коленкор… Так бы сразу и сказал… Я против Макарыча ничё не имею. Я ить его и знать то не знал, он с 29-го, а я с 39-го. Как говорится, ни разу не посчастливилось…

 - А вот юлить, гражданин, поздно, - назидательно, и одновременно едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться тому прямо в испитое рыло, отчеканил Пётр, быстро сообразивший, что этот бедолага сейчас принимает их за переодетых милиционеров. – Та-ак, адрес правильный на заборе?

- Так точно! Правильный. В сельсовете выписан.

- Фамилия, небось, Петров?

- Нет, Сидоров, - чётко, и по-солдатски отвечал мужик. – А зачем?

- Что - зачем?..

- Моя фамилия…

- Нужно для дела…

- Какого такого дела? – перетрусил коренастый и сошёл с лица.

- На заметку возьмём.

- Да вы чё, сурьёзно, ли што ли?

- Серьёзней не бывает… Вы, гражданин, идёте против власти и народа, - Пётр так вошёл в роль, что и пора бы остановиться, но пока не мог. – Вся Россия радуется, празднует, а вы, махнув стаканягу самогона – злобствуете.

- Нету у меня никакого самогона, - пожалел себя мужик. – Беленькую старуха купила в честь Васьки, извиняюсь, дорогого нашего Василия Макаровича…

- А можно без подхалимажа? – строго перебил его Пётр.

- Я ж пенсионер, - вдруг загнусил коренастый. - Брать-то с меня чё? Пяток курочек да хряка со старухой дёржим. Коровушку бы во двор привести, да, боюсь, не осилим.

- Всё, всё… Закругляйтесь, гражданин, - Пётр неожиданно широко, во весь рот ощерился. – Пошутили и – хватит. Ступай к супруге, да не забудь покормить Рекса, пока не накидался…

Егор Васильевич и Пётр развернулись и пошли дальше по улочке, а озадаченный мужик остался стоять у своих ворот, так до конца и не понявший, что только что здесь было, однако хмель, в минуты опасности отступивший куда-то вглубь организма, вновь поднялся и затуманил проясневшую было голову. Коренастый махнул досадливо кулачищем, сплюнул и нетвёрдой походкой направился в избу, догоняться до «под стола».

Дороги на Пикет две. Первая, окружная, относительно пологая, начиналась у восточной окраины Сросток и, огибая ограду нагорного сельского кладбища, устремлялась к вершине горы, она и была приспособлена под транспорт, наезженная; вторая, прямая, как небрежно брошенная на склон не ошкуренная широкая плаха, отличалась крутизной и карабкаться по ней лучше всего пешочком, с остановками перевести и привести в порядок дыхание. Правда, некоторые отчаюги на мотоциклах, поддав газу так, что переднее колесо взлетало в небо, ломились вверх, вышибая из-под колёс ошмётки дёрна и щебень, но сегодня им просто не было где развернуться и показать своё каскадёрское мастерство из-за той плотности праздничной толпы, поднимающейся к памятнику, когда уместно вспомнить известное выражение: «не просунуть в щёлку и иголку».

Люди, и стар, и млад под лучами жаркого солнца шли и шли, и эта живая лента впечатляла. Перед плоской вершиной она без чьей-либо команды распадалась на лоскутки, чтобы через пятьдесят метров снова слиться, сомкнуться в одну оживлённую ленту вокруг памятника Василию Макаровичу. Открытие прошло торжественно и динамично. Возложили цветы, прозвучали короткие речи губернатора Михаила Евдокимова, скульптора Вячеслава Клыкова, других гостей. И праздник переместился от памятника к сцене. Многотысячное людское море всколыхнулось. Кто-то искал место, где присесть на травку, кто-то бродил в надежде встретить знакомых, некоторые норовили пробиться поближе к сцене, откуда лучше видно выступающих. А посмотреть действительно было на кого. Именитые гости со всей России сидели на стульях в глубине огромной ракушки и каждый выходил к зрителям, как только объявляли его фамилию.

Одним из первых назвали Александра Панкратова-Чёрного. Цыганистого обличия, подвижный как ртуть, актёр без обиняков своим звонким, с характерными интонациями голосом буквально прокричал в микрофон:

- Поздравляю! – и, медленно прочертив руками широкий круг перед собой, пошевелил своими гусарскими усами и вдруг резко выбросил ладони вперёд. Повисла тишина. Люди начали недоумённо переглядываться: что, мол, замолчал? Батарейка села? И не понять - с чем поздравляет-то! Артист выдержал паузу и опять как выкрикнет в микрофон: - А народ-то наш русский трезвеет! Матушка Россия наконец-то оклёмывается! Вы гляньте вокруг себя – много ль пьяных рядом? Их почти нет! Мне отсюда всё великолепно видать! Душа радуется! И думаю, у Макарыча нашего она сейчас там счастлива за нас, - Панкратов воздел руки над собой, указывая на небо. - Сердце его совестливое тоже возрадовалось, да еще и, наверное, троекратно против моего. И это – знали бы вы, дорогие мои земляки! – наиглавнейшее из всего того, что происходит сейчас с нашей любимой Родиной. Я бы это назвал открывшимся вторым дыханием русского народа.

Вскоре пригласили к микрофону Ольгу Остроумову, актрису, сыгравшую отчаянную Женьку в увенчавшем себя немеркнущей славой фильме «А зори здесь тихие». Пётр, находясь недалеко от сцены, невольно залюбовался грациозной походкой красивой женщины, у него даже на какое-то мгновенье перехватило дыхание, как это случалось почти всегда, когда он видел что-то подлинное, настоящее, несущее в своей сущности признаки отменной породы.

- Я не смогу ничего сказать от себя, - прижав изящные ладони к груди, доверительно, как к старым и добрым знакомым и друзьям, обратилась Ольга к зрителям. – Просто я страшно боюсь, что как только начну говорить, не выдержу – расплачусь. Столько чувств… Давайте, я лучше прочитаю вам отрывок из рассказа Василия Макаровича «Срезал».

Десятки тысяч глоток одобрительным гулом затопили весь Пикет.

В этот день с необыкновенным душевным подъёмом, с какой-то доверительной исповедальностью выступали почти все. Известные советские и русские писатели, режиссеры, артисты, даже гость из Франции, говоривший на ломаном языке, безбожно коверкающий и от волнения путающий слова, своей неподдельной искренностью так тронул слушателей, что ему долго аплодировали и не отпускали со сцены.

- Мужики, а где же наш земеля Золотухин? – громко и недоумённо вопросил Геннадий, стоящий с ребятами чуть поодаль от Петра. – Неужто чем провинился?..

И словно в отклик ведущий объявляет:

- Приглашается ансамбль «Славяне» из Барнаула!

Однако вместо ребят с гитарами, гармонью, ударными барабанами и тарелками из глубины сцены, как чёрт из табакерки, к микрофону выныривает Валерий Золотухин. И никакого при нём манерного костыля, этакий ядрёный боровичок, правда, изрядно подсохший, и начинает рассказывать, как он любит Шукшина, какие они с юбиляром были друзья не разлей вода… После этой тирады делает паузу и неожиданно трагическим голосом обращается к публике:

- А вы хоть знаете, какой сегодня день? – и не ожидая ответа и не давая никому опомниться, выкрикивает на весь Пикет: - День смерти Владимира Высоцкого! Моего лучшего друга! Я сейчас прямо отсюда в аэропорт и лечу в Москву успеть на ежегодную панихиду! – Золотухин сделал еще одну, но более многозначительную паузу и, словно вспомнив о чём-то, что в общем-то шибко его мятущейся натуре мешает, но не исполнить обещанное в силу своей порядочности он не может, вдруг набрался духу и как рявкнет в микрофон:

- Славяне! Ко мне! – и даже пристукнул ладошкой себя по тощей ляжке. Многих зрителей покоробило это бесцеремонное обращение маститого актёра к другим людям как к собакам. А у Петра невольно зачесались кулаки, так захотелось – на миг аж скулы свело! - врезать в поганую рожу раздухарившегося от своей безнаказанности лицедея.

Четверо парней, подтянутых, с поблескивающими на солнце инструментами выступили на середину сцены и без команды - как грянут казачью: «Любо, братцы, любо», да так зажигательно, что вся многотысячная поляна вмиг позабыла об именитом кривляке, однако он-то и не собирался никуда уходить, а дождавшись, когда закончится припев, начал фальцетом: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!».

С его-то безголосьем спившегося дьячка куда бы ему вытянуть всю глубину и весь трагизм этой молитвы, однако талантливые музыканты так мощно и так вдохновенно запели, что не то, что поддержали гнусавого фигляра, а просто на просто накрыли неземным звучанием весь Пикет, что Пётр, у которого самого от их исполнения кожа пошла мурашками, увидел, как несколько женщин и мужчин невдалеке от него непроизвольно осенили себя трижды крестным знамением.

То ли с подачи Золотухина, то ли невидимый лукавый проснулся, но двое выступающих следом один за другим праздничную атмосферу несколько подпортили. Первый, поэт из Новосибирска, длинноволосый и неопрятный, фамилию Пётр не расслышал, вроде бы главный редактор журнала «Сибирские огни», и по совместительству какой-то непризнанный никем «кочевник», не помянув ни словом того, ради которого соотечественники со всех уголков России слетелись на эту благословенную землю, принялся монотонно декламировать какую-то нудную поэму или бесконечный стишок о рельсах и шпалах на железной дороге. Народ уже откровенно зевал, а этот вития всё гнусел и гундел… По рядам слушателей пронёсся вздох облегчения, когда стихоплёт, вскидывая при ходьбе свою не чёсанную гриву, наконец-то удалился со сцены.

Второй, выскочивший с гитарой к микрофону тоже длинноволосый, однако в отличие от предыдущего, причёсанный и благообразный, и вообще весь из себя, этакий баловень судьбы, сразу взял быка за рога и начал, как всегда про себя любимого:

- Я тут отдыхаю недалеко, в санатории «Белокуриха». Пригласили, я и приехал, - бард выразительно тряхнул шевелюрой. – Вообще-то, у меня и там дел невпроворот, но… пригласили… - и без всякого перехода вдохновенно продолжил: - Выступаю я как-то в женской колонии. Зал, конечно же, набит битком. Девушки в робах с табличками фамилий на груди, в специфических шапочках. И вот я огляделся и выдал им: а сейчас я, мол, исполню свою знаменитую песню «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!». Смотрю, а в переполненном зале мёртвая тишина, то есть реакции абсолютно никакой, кроме разве что недоумения у некоторых представительниц женского пола… И тут до меня доходит – а что же это я сморозил, не подумавши…

- Сейчас он начнёт разглагольствовать о том, что «я-то, дескать вольный как ветер, а они-то зечки», - передразнил барда Фёдор. – Он, мол, споёт и уедет дальше, а им-то бедным, что здесь были собраны далеко не по своей воле, дальше томиться в заключении.

И точно, едва ли ни слово в слово бард повторил только что сказанное с усмешкой Федей, однако у самодовольного певца звучание было с налётом некоего театрального драматизма.

- А ты то откуда всё это знаешь? – с простодушным изумлением спросил Пётр.

- Да я в разные годы дважды бывал у него на концертах в Омске и Челябинске. Вот и наслушался этой бодяги: всегда почти одно и то же…

- Вот гусь так гусь, - с горечью произнёс Егор Васильевич. – Разливается здесь уже полчаса, а про Василия Макаровича ни слова, будто это его, и только его, пузотёра, очередной бенефис! Не люблю лощёных вертопрахов!

Горьковатое послевкусие этих никаким боком не относящихся к праздничному концерту выступлений взашей и весело прогнали Шолоховские сын и внук. Они вышли на сцену просто, будто из калитки своего база в станичный переулок погутарить с земляками. Говорил в основном, отец, Михаил, а сын его и внук писателя больше помалкивал, лишь изредка кивая в знак согласия породистой головой.

Михаил Михайлович вспоминал лето и начало осени 74-го года, создание на Дону фильма «Они сражались за Родину», в котором Василий Шукшин играл одну из главных ролей - донбасского шахтёра Петра Лопахина, живописал задушевные беседы при луне в свободное от съёмок время, встречи и застолья с его великим отцом. Закончив, он немного помолчал, по-отечески окинул взглядом празднично одетых слушателей, стоящих вблизи, посветлел лицом.

- Посмотрите-ка, люди добрые, вокруг себя, - с чувством сказал Михаил Михайлович Шолохов и провёл правой рукой перед собой. – Сколько у нас тут женщин и девушек – одна другой краше - ну просто загляденье! На них и любоваться можно, наверное, только не дыша!

- Михаил Михайлович! – звонкий женский голос раздался из толпы. – Дорогой ты наш гостюшка! Вот посмотрела я на твоего сына богатыря и так мне захотелось подарить ему младшего братика от вас! Ну прямо спасу нет! Готова хоть щас!

- И я!

- И я! И я! – зашумела, заликовала почти вся женская половина многотысячной толпы.

- Да и я бы не против, - с ходу вступил в игру сын Шолохова, даже будто бы сделал шаг вперёд, и вдруг, разведя руками, громко, микрофон исправно усиливал все звуки, и сокрушённо вздохнул: - Только вот опоздали вы, миленькие мои… Опоздали… Да и я, грешный с вами… Кабы лет десяток скинуть… Уж мы бы постарались!

Мужская часть народа на Пикете захохотала, а женская разочарованно загудела, и минуты три не могла успокоиться. Уходили со сцены потомки Шолохова под бурные и восторженные аплодисменты сорокатысячной толпы.

А что именно столько людей на горе, Пётр случайно услышал от двух милиционеров, разговаривающих на полянке, чуть в сторонке от собравшихся.

- Миру-то сколь!.. – крепыш старшина лет под пятьдесят покачал головой, снял фуражку и обмахнул ей, как веером, несколько раз потное лицо.

- Сорок тысяч, Захарыч. Представляешь – сорок! – молодой здоровяк с румянцем во всю щёку и лычками ефрейтора на погонах не мог сдержать восторга.

- А как узнали?

- Ребята промерили шагами в ширину и длину весь Пикет, занятый народом, и перемножили цифры. Как сказал товарищ капитан Ерохин: вычислили площадь, занимаемую собравшимися, - ефрейтор был чрезвычайно доволен тем, что так вот просто может всё объяснить и не кому-нибудь, а самому Захарычу, которого панически боялась вся местная шпана и даже остерегались блатные, которых он еще не успел посадить. - Потом товарищ капитан приказал принести ему лист бумаги и карандаш, он записал цифры и начал что-то чиркать, так старался, что чуть грифель не сломал. И через минуту выдал эти сорок тысяч. Правда, он сказал – примерно. А лейтенант товарищ Светлов спросил: а как вам, мол, это удалось? Да проще пареной репы, говорит, – вы же видите, что люди стоят плотно, впритирку друг к другу, в среднем один человек занимает пространство не больше полуметра. Я ту сумму, что вышла от перемножения и разделил на шестьдесят сантиметров.

- Ловко! Ничего не скажешь, - одобрил старшина действия командира, хотя и не факт, что он понял до конца всю эту мудрёную арифметику, однако сама цифра восхищала старого служаку и говорила о том, что здесь вот перед ними народу с целый город, а люди, как известно, всякие-разные, и потому ухо нам с тобой, Евгений Батькович, надо держать востро! – и Захарыч нахлобучил поглубже на лоб фуражку, тряхнул налитыми плечами и скомандовал: - Товарищ ефрейтор, следуйте за мной на обход вверенной территории!

 Часа в четыре пополудни праздник на Пикете завершился и народ начал расходиться, неторопливо спускаться в село и на Лужки догуливать. Пётр с Егором Васильевичем прямиком отправились в бревенчатую школу в музей Шукшина не только за тем, чтобы поближе ознакомиться с экспозициями, но и закрепить в памяти все те впечатления, что сегодня им посчастливилось пережить. Без этого заключительного аккорда та истинно народная, прозвучавшая на всю Россию, симфония, как думалось Петру, была бы не до исполненной и не допетой.

Походили по залам музея, прикоснулись к истории Сросток и рода Шукшиных, а на выходе на крыльце обратили внимание на одного человека. Мужчина лет под шестьдесят стоял у стола и перед ним на лотке лежали красиво оформленные книги и магнитофонные кассеты. Друзья заинтересовались, подошли поближе, разговорились с этим своеобразным коробейником.

- Я здесь представляю вологодское отделение всероссийского общества любителей творчества Василия Макаровича Шукшина, - сказал мужчина и указал на лоток. – Эти изданные в Вологде книги и записанные там же аудиокассеты я специально привёз сюда, чтобы познакомить земляков писателя с нашей продукцией. Скажу сразу: цена чисто символическая. 

Егор Васильевич выбрал себе альбом с фотографиями, а Пётр кассету с песнями, посвящёнными памяти юбиляра. Расплатились и продолжили разговор.

- Вы раньше бывали на Алтае? – спросил Пётр коробейника, и спохватившись, добавил: - Кстати, меня зовут Пётр, друга Егором Васильевичем, а вас?

- Разрешите представиться: Григорий Христофорыч Каменный, - по-военному отчеканил мужчина. – На Алтае я впервые, хотя всю жизнь мечтал побывать на родине Шукшина. И вот сбылось. А вы откуда?

- Да можно сказать местные, - охотно ответил Пётр и махнул рукой на юго-восток. – Напрямки километров сто пятьдесят, двести по горам, а в окружную – все семьсот.

- А в Вологде бывать доводилось? – полюбопытствовал новый знакомый.

- Дальше Москвы сроду не заглядывал, - сказал Пётр. - Всё больше Сибирь и Дальний Восток, да казахстанские и приволжские степи во время службы распробовал на их скрипящий песочный вкус.

- Тогда вот что. Я оставлю вам свою визитку. А вдруг, да вырвитесь как-нибудь на русский север. Милости прошу до моей хаты.

- Спасибо, - Пётр убрал карточку в нагрудный карман и прищурился: - Чиркните и мой сотовый, так сказать, чтоб обмен был полноценным, - и он продиктовал свой номер. Как только Каменный записал, Пётр продолжил: - Говор у вас, чувствуется, южный, а вы про север…

- Сам-то я с Луганска, - улыбнулся Григорий Христофорыч и поправил густой, с проседью, будто взбитый, чуб. – Однако после училища служил на Камчатке, с неё перебрался на Вологодщину, и больше пятнадцати лет живу в этом благословенном краю.

8

Прошло несколько лет. Однажды Пётр сидел за своим письменным столом, разбирал и правил недавно написанные стихи, и вдруг звонок. Номер высветился российский, но ничего не говорящий. Пётр нажал кнопку.

- Алё, слушаю…

- Это Григорий Христофорыч из Вологды. Помните такого?

- Как же не помнить? Сростки, три года назад…

- Как я понял, вы так и не побывали в наших краях?

- Так и не довелось. То то, то сё, а жизнь сквозь пальцы утекает…

- Давайте исправлять эту ситуацию, - голос в трубке помолчал и огорошил: - Я приглашаю вас, Пётр Александрович, на празднование 75-летия хорошего друга Василия Макаровича известного русского писателя Василия Ивановича Белова. Мероприятие намечено на начало августа и пройдёт оно на родине Белова в деревне Тимонихе. Как вам такое предложение?

- Неожиданно и впечатляюще! – радостно вскинулся Лукиных. – Хорошо, что позвонили заранее, чтоб ни с бухты-барахты, успею как надо собраться. Будем на связи, Григорий Христофорович.

Двухэтажный бревенчатый особнячок среди пятиэтажек смотрелся бы старомодно и отчуждённо, если бы не расположенные неподалёку среди тополей и клёнов еще несколько старинных, в деревянной резьбе таких же двухэтажных домов. На тротуаре перед высоким крыльцом особнячка толпилось человек пятнадцать мужчин и женщин, одетых по-походному, многие с рюкзаками и сумками. За спиной у Петра тоже был рюкзак, прочный и вместительный, с ним он объездил едва ли не всю Сибирь и Дальний Восток, а теперь вот заглянул и в центральную Россию. У Каменного ничего кроме барсетки не было с собой, но он еще при встрече пояснил, что все вещи и оборудование уже загружены в транспорт.

- Вот мы и пришли, - Григорий Христофорович обернулся к спутнику, с любопытством оглядывающему эту тихую улочку. – Это и есть Вологодское отделение Сообщества писателей России. Сейчас подадут транспорт и поедем на родину Василия Ивановича.

В автобусе место у Петра оказалось наискосок через проход от расположившегося впереди известного русского поэта и подвижника Вячеслава Юрьевича Кунавина, и сидящего рядом с ним низкорослого и кругленького помора с близко посаженными колючими медвежьими глазками прозаика Владимира Ничулина. Столичные гости поднялись в салон буквально за минуту до отправления. Их провожали двое местных писателей, вышедших вместе с ними из особнячка, однако у передней двери все остановились, обнялись, автобус тронулся, и местные, прежде чем вернуться в здание, долго на прощанье махали руками отъезжающим. Пётр отвёл взгляд от окна и осмотрелся, стараясь не привлекать внимания попутчиков. Как оказалось, никого из них, кроме сидящего рядом с водителем на стуле-приставке Григория Христофоровича, он раньше не встречал. А то, что Каменный расположился на месте гида, это объяснялось просто: инициатива поездки исходила из недр их Шукшинского общества.

Дорога от Вологды до Тимонихи не один десяток километров, а как известно, любые расстояния скрадывает непринуждённая беседа попутчиков. Так и в этот раз. Пётр что-то спросил у Кунавина, тот охотно ответил, помолчали, опять вопрос, и вновь развёрнутый доброжелательный ответ от одного из лидеров русского сопротивления в стране.

- Вашу книгу о Сергее Есенине я прочитал лет двенадцать назад, - сказал Пётр. – Впечатление непередаваемое, столько нового узнал о жизни нашего великого поэта…

- Мы её с сыном писали несколько лет, - ответил Кунавин и пояснил: – Перестройка. Нам любезно разрешили пользоваться некоторыми архивами КГБ, для большей достоверности. Кстати, к сегодняшнему дню она уже пять раз переиздана. Значит, не зря работали.

- Вообще-то я, Вячеслав Юрьвич, не очень, чтобы… отношусь к серии ЖЗЛ последних десятилетий, - после некоторого раздумья поделился своим Пётр. – По моим наблюдениям, сегодня в литературе бушует целый ураган, где наиболее шустрые борзописцы норовят обязательно выскочить с какой-нибудь очередной писаниной о жизни и творчестве наших классиков. Без разницы каких, абы отстёгивали за это приличное бабло. Об одном Шукшине уже настебали штук пять, и каждый проталкивает свои, в основном, либеральные взгляды, а Макарыч там лишь как повод или просто фон. Подымись он из могилы, по сворачивал бы скулы этим неутомимым гонцам за гонорарами. Уж точно бы не отмолчался!

- Надо понимать, что это и в наш огород камешек?

- Упаси Боже! Ваша книга одна из первых, и в том её творческая ценность. Вы проторили тропу…

- … всем тем, кто это дело поставил на поток, - весело продолжил Кунавин и усмехнулся: – И теперь снова скажете, что совсем не то имели ввиду?            

- Естественно, - искренне и, наверное, слишком громко ответил Пётр. Люди в автобусе стали оборачиваться, и он вынужден был понизить голос: - Ваше исследование жизни Сергея Александровича я прочитал на одном дыхании, а вот к другим, которые как грибы после дождя, полезли следом, я и прикасаться брезгую. Внутренний голос предостерегает: поганки это… бойся отравиться… А вообще-то у меня еще со студенческих лет тяга к первоисточникам, сначала люблю их перечитать, а потом уже с биографией автора ближе познакомиться, чтобы, так сказать, сверить своё впечатление с тем, что предлагают другие. Хотя тот же Есенин писал, что вся его биография в стихах…

- Что заканчивали, если не секрет?

- Иркутский университет. Филфак.

- Бывал я в городе на Ангаре. На распутинском «Сиянии России». И не раз. А в молодости довелось и пожить в этой удивительной области.

Помолчали, полюбовались в окно на пробегающие мимо луга и перелески, и Пётр решился:

- Вячеслав Юрьевич, возвращаясь к вашей книге, не могу умолчать о моём несогласии с двумя эпизодами, что кольнули мне глаза…

- Валяйте, дружище, - Кунавин внимательно посмотрел в глаза Петру: - Любопытно услышать читательское мнение.

- В одном месте, анализируя знаменитое стихотворение «Письмо матери», вы пишите примерно так: ну, какая она, дескать, старушка, когда ей на момент создания этого шедевра всего-то 46 лет… Согласен, что с высоты ваших лет 40-50 – это и не возраст даже! Однако послание-то от сына, которому едва за двадцать, и подобное ласковое обращение «ты жива еще, моя старушка…», на мой взгляд, здесь более чем уместно и, оно задает тон доверительности и сердечности всему стихотворению.

- А второе ваше несогласие?..

- Оно касается героини произведения «Шагане ты моя, Шагане». Вы с сыном подробно останавливаетесь на биографии этой девушки и сообщаете, что на самом деле она занималась проституцией. Может, об этом и не надо было писать, излишне конкретизируя способ, которым женщина зарабатывала себе на жизнь. Стихотворение великое и оно о любви, пусть таким бы и оставалось… Тем более, образ тут скорее всего собирательный. А вот у некоторых чувствительных читателей после знакомства с такими коробящими подробностями может и отношение измениться к самому стихотворению.

- Интересно, а вы себя к какой категории читателей относите?

- Я толстокожий и упёртый, поэтому, если я полюбил этот пронзительный шедевр, то так же по-прежнему и люблю, - Пётр улыбнулся и начал читать по памяти:

Шагане ты моя, Шагане!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шагане ты моя, Шагане…

- Ну, что ж, я вас услышал, - добродушно обронил Кунавин и прищурился: - Вот мы беседуем уже с полчаса, а с кем имею честь… не ведаю?

- Ах, да! Пётр я, Лукиных. С Рудного Алтая.

- То есть, как и раньше - сибиряк?

- Случается, наездами обитаю и в Москве. Птица вольная, - сказал Пётр и без перехода вернулся к есенинской теме. – С начала 90-х вновь обострился вопрос о том, наложил ли поэт на себя руки или был подло убит. Вы, говорили, что работали в архивах, может, что и прояснили?

- Я считаю, что Сергея Есенина убили. Как известно, он ехал в Ленинград не только найти убежище от не дававшей ему жизни в столице всякой окололитературной и высокопоставленной швали, у него были широкие планы приступить на новом месте к изданию литературно-художественного журнала; и потом, судя по его, написанным в последние годы, большим вещам, поэмам и стихотворениям, он был на подъёме и полон творческих сил.

- Я читал книгу «Тайна гостиницы Англетер» Эдуарда Хлысталова. По-моему, автор убедителен в том, что Есенина зверски убили, и затем подстроили, причём грубо, всё так, что якобы он повесился.

- Знаком и я с этой книгой следователя. Достойная вещь…

- Но никто, сколько я не искал, не назвал даже имени предполагаемых убийц. Кто они?

- Скорее всего их сразу же и убрали. А вот с заказчиками картина просматривается иная. Кто-то утверждает, что это Троцкий, и ссылается на есенинскую поэму «Страна негодяев», кто-то называет других тогдашних деятелей. У меня есть своя версия – это революционный деятель, председатель Петроградского совета Григорий Евсеевич Зиновьев, в девичестве Гершон Аронович Радомысльский. Как известно, Николай Второй отрёкся от престола в пользу брата великого князя Михаила. И моментально со всех концов империи и даже из-за рубежа в Петроград полетели поздравительные телеграммы. Есенин в те дни служил медбратом в Петрограде, а один из друзей его работал телеграфистом. И вот однажды сидели они на телетайпе и принимали все эти депеши и читали всё, что отстукивалось на ленте. Прочтут, друг оборвёт, выкинет в корзину, и – дальше. И вдруг очередная поздравительная верноподданническая телеграмма аж из самой Женевы от Григория Зиновьева, а в ней этот пламенный, скрывающийся от царского суда революционер мелким бесом рассыпается в похвалах новому императору и выказывает такую преданность, что ни словом сказать, ни пером описать… Вот как-то так. Друг Есенина прочитал, оторвал эту ленту с телетайпа и уже намеревался бросить в мусорную корзину, но тут якобы Сергей остановил его и попросил подарить ему этот злополучный текст. Как там было, никто толком не знает, но информация об этом просочилась и, видимо, дошла до отправителя. И поэт как предполагаемый хранитель компромата стал чрезвычайно опасен для Зиновьева, набравшего после Октября неслыханную силу. А приезд Есенина в Ленинград был истолкован тем как происки давнишнего врага Троцкого.

- Вот уж поистине – пауки в банке… - не удержался от комментария Пётр.

- Пауки, не пауки, а одного из величайших русских поэтов убили, да еще и посмертно оклеветали.

 Собеседники замолчали. Каждый задумался о своём, и лишь Ничулин, как и во время всего разговора, так и теперь равнодушно поглядывал на плывущие за окном луга и перелески, но ни разу рта не раскрыл. Или ему это было просто неинтересно, или что-то между писателями не так, подумалось Петру.

Въехали в Тимониху, миновали огромный дом Белова.

- А что, останавливаться и заходить не будем?

- Василий Иванович-то вроде как здесь…

- Нет его. Сказывают – хворает в городе, у себя в квартире амбулаторно… - раздались голоса.

- Завтра, на обратном пути заедем. Про Василия Ивановича, где он - ничего не скажу, - со своего места обернулся в салон Григорий Христофорович. – Сегодня надо срочно в лагерь и до темноты разбить палатки и обжиться. С утра молебен в восстановленном храме, он недалёко, по пути, и оттуда в гости, так сказать, в гнёздышко юбиляра. На экскурсию по клетям и подклетям русской избы.

До лагеря, что у озера Лесное, с просёлочного тракта идти было метров сто вниз по тропе, что облегчало мужчинам нести тяжеленые рюкзаки с продуктами, прочей утварью, а также мешки с дровами. Берёзовые чурки запасливый Григорий Христофорович вёз совсем не зря – леса рядом не оказалось, он приветливо покачивал молодыми стволами с другого берега озера, а здесь, метрах в десяти от уходящих в воду платцев, вверх и по вдоль бугра стояли столы и лавки под навесами, в сторонке от них было приготовлено обложенное валунами костровище, где по краям вбиты в землю две толстые рогули и металлическая труба, проложенная поперёк, которая уж точно никогда не прогорит, а вот дровами поблизости и не пахло. Через покатый луг на косогоре возвышался красавец дом, огромный, двухэтажный, северного исполнения. Крыльца и входа видать не было, они где-то скрывались с другой стороны, зато уж фасад, будто широкую богатырскую грудь с медалями – поблескивающими на солнце частыми оконцами - дом округло выкатил на всеобщее обозрение. Да, умели наши пращуры жить и крепко, и привольно, Пётр кивнул сам себе и принялся разбирать и выкладывать на стол содержимое рюкзака.

Обжились неожиданно быстро, времени до захода солнца оставалось уйма; перекусили с дороги, и пока женщины занимались готовкой ужина и собирали на праздничный стол, те из парней и мужчин, кто пожелал окунуться в озёрные прохладные глубины, сбросили верхнюю одежду и гуськом направились к похлюпывающему под босыми пятками, слегка подтопленному, травенистому выступу-плавню, чтобы оттуда нырнуть в озеро.

Пётр за свои пятьдесят лет так и не научился нырять щучкой, зато умел с разбега крутануть сальто и ногами бухнуться в воду, однако в горячке он позабыл, что для знатного переворота в воздухе нужно оттолкнуться обязательно от твёрдой поверхности, а в этой болотинке где ж найдёшь опору, вот и смазал свой коронный прыжок, да так живописно, что растянулся корпусом и мордой в бездонное озеро, а ноги раскорячил по мокрой траве.

- Ай, да, сибиряк! – весело воскликнул Кунавин, что несмотря на свои 75, уже успел нырнуть, проплыть и чуть в сторонке выбраться на берег. – Еще чуток и оторвал бы эту нашу нырялку! Молодец! Давай руку, помогу подняться. Не ушибся?

- Да нет, всё нормально, я сам, - настроение у Петра ничуть не упало оттого, что он проехал юзом и окунул лицо в чистейшую озёрную гладь. Освежился… теперь бы надо закрепить. Лукиных выпрямился и нет бы потихоньку, ощупывая пальцами ног траву, двинуться к обрыву выступа, он опять как смог оттолкнулся от вязкой мякоти и, сделав рывок вперёд, бухнулся бочкой в озеро. Хотя Пётр и погружался с заметным усилием, однако дна не достал и, поэтому взмахнув, как ластами, руками начал быстро подниматься вверх.

- Силён, мужик! Нас чуть не по смывало тобою поднятой волной! – услышал Пётр, когда плыл к берегу. Это уже громко и одобрительно говорил Дмитрий Алексеев, тоже писатель и тоже сибиряк из-под Томска, широко читаемый не только в нашей стране, да и за её пределами, известный своими приключенческими захватывающими романами. – Сколько в тебе весу, земляк?

- Сто десять…

- Непохоже… ни по росту, ни по сложению.

- Так я ж из крестьян, а мы отроду такие, косточки-то у нас не полые… Сам-то ты тоже, по крепкой осанке очень даже заметно, что из наших.

- Ну и всё-таки… -  всё еще не веря такой неправдоподобной вилке между ростом и весом собеседника, развёл крупными руками Алексеев и улыбнулся: - Конечно же, из ваших. На том и стоим.   

Погрелись на солнышке, пообсохли, еще по разу прыгнули в живительные воды озера, да и помаленьку начали расходиться; Пётр остался один и прохаживался босыми ногами по мягкой до ласковости травке муравке вдоль тропинки; так ему было хорошо, что не хотелось никуда уходить. Думки плыли, как облака над деревней, лёгкие и солнечные, Лукиных будто растворился в этом родном пространстве и, как это всегда случалось в такие минуты, замурлыкал что-то задушевное себе под нос.

- А ты, однако певец? – насмешливо раздалось сбоку. От неожиданности Петра даже передёрнуло, он, медленно приходя в себя, обернулся. Кулаки непроизвольно потяжелели и налились, а незнакомец продолжал: – Да ты никак испугался?

- Еще чего! Просто красться-то зачем?

- Мы и не крались, - усмехнулся кряжистый и загорелый, мускулистый мужик в синих плавках и с мощной, покрытой густым волосом грудью. – Приплыли и, видишь, вон наша лодка до половины на плавне сушится, чтоб её случайно не унесло. Так же, Зинуля? – повернулся этот словоохотливый лодочник к идущей от берега следом ладно скроенной, с роскошными формами и тоже загорелой женщине в купальнике.

- Мой Олеженька всегда прав, - подходя, сказала эта кустодиевская красавица грудным приятным голосом. – Мы путешествуем по озеру, увидали хорошее место, причалили. А тут вы… Мы, правда, не хотели вас напугать.

- Да что вы заладили одно и то же, ну, точно, как попугаи. Я, милая вы моя, давно уж своё отбоялся.

- Вот и правильно, - примирительно произнёс Олежек и осмотрелся кругом. – Вы, я вижу, расположились тут основательно: костры, палатки, навесы. По какому поводу?

- У одного замечательного человека юбилей, - Пётр бросил быстрый взгляд на пару. – Что я говорю? Вы, скорее всего тоже в курсе, он же ваш земляк.

- Какой такой земляк? – пожал плечами Олежек и обратился в спутнице: - Зинуля, может, ты что-нибудь слыхала? Я, например, не в зуб ногой о замечательных людях, что живут в этой полузаброшенной деревне. Сами-то мы из-под Устюга. Друзья подсказали про это озеро…

- Если ты, Олежек, не в курсе, то мне-то откуда знать? – поддержала спутника женщина.

- И неужели фамилия Белов вам ни о чём не говорит?

- Фамилия, как фамилия… В леспромхозе, где я директором, шестеро Беловых и никто из них между собой ни разу не родня, - Олежек почесал узловатой пятернёй густо заросший затылок. – Да и когда руководил совхозом, в правлении, помнится, был Белов Никифор Тимофеич. Так тот давно уж помер. Царствие небесное…

- Вы вообще-то, книжки хоть читаете? – поймав кураж, лез с расспросами Пётр к новым знакомым.

- Когда их читать? – пожал голыми рельефными плечами мужик. – В школе, конечно, заставляли, а так-то я по жизни технарь, мне от них проку никакого. Вполне хватает инструкций, чтоб грамотёшку с буквами не позабыть.

- А я люблю читать, где про любовь и про измены, - вставила своё словцо Зинуля. – Но только чтоб конец был красивым, а то потом весь день хожу расстроенная, всё из рук валится…

- И что, такие названия, как «Плотницкие рассказы», «Кануны», «Привычное дело» вам ни о чём не говорят? – уже спокойно спросил Пётр. Он вдруг начал терять интерес к этим двум загорелым путешественникам, кожей чувствуя, как накатывает волна лёгкого отчуждения.

- Абсолютно ни о чём, - махнул рукой Олежек.

- А ведь там всё о ваших благословенных местах и деревенском житье, - Пётр ухмыльнулся: - Ты же вроде как директором совхоза был.  А они могли бы стать самыми лучшими настольными книгами для любого руководителя.

- Могли бы, да не стали, чё об этом? Давно уже и совхозы накрылись медным тазиком, - Олежек вздохнул: - Когда вы ехали сюда, не видел, что ли, как луга кустарником да берёзой забивает. С таким паскудством сельскому хозяйству полный кердык.

- Это еще надо посмотреть: кому кердык, а кто и выберется…

- Из такой помойки одна дорога на свалку, - продолжал гнуть своё бывший директор совхоза.

- Просто ты дальше своего носа не видишь, - не согласился Пётр. – Вот у нас на Алтае все поля распаханы под пшеницу, подсолнечник, гречиху. Едешь, к примеру, из Барнаула в Бийск, душа радуется.

- Не знаю, где как, а в центральной России давно уже всё по умирало, - мужик горько усмехнулся: - Сам хоронил…

- А я говорю, что страна еще встанет с колен, - Пётр начинал заводиться и поэтому запальчиво даже и для себя неожиданно предложил: - Давай поспорим, что воспрянет еще наша матушка Русь!?

- На что спорить-то? – мужик недоумённо окинул быстрым взглядом набычившегося Петра, потом оглянулся на спутницу, словно ища поддержки. – Хлопнем по рукам, насулим всякого и разъедемся, чтоб никогда не узнать, кто победил…

- Зачем же в долгую… - Пётр прислушался, как наливается азартной силой каждая клеточка его нехилого тела. – Мы сделаем по-другому и просто: вот тебе моя рука, давай свою. Та-ак, - ладонь у Олежека была широкой и жёсткой, цепкой. – Теперь будем давить друг друга, пригибать к матушке-землице. Если ты меня согнёшь и придавишь, значит, всё – амба, русской деревне вовек не подняться, а если я – тогда уж уволь, деревня наша оживёт и расцветёт, может, в какой-то другой форме и видоизменённая, но по крайней мере хлебушко будет из своей пшеницы и мясо не из перемороженной кенгурятины и «ножек буша», как сейчас.

- А понеслось! – весело воскликнул как боевой клич Олежек и энергично принялся пригибать руку Петра книзу.

Лукиных выдержал первый напор, мужик был силён по-настоящему, медведь, да и только, однако и Пётр не лыком шит. Оба толстопятые, они будто вросли в землю, мышцы напряжены до предела, тронь – либо, лопаясь, взорвутся, либо загорятся! Лукиных стиснул зубы и начал медленно, но неумолимо подгибать мощную лапу соперника к земле, глядя тому прямо в широко раскрытые глаза. Сначала они синие и насмешливые излучали спокойствие, но вскоре сузились, пыхнули беспокойством и злостью. Видно, что человек не привык проигрывать, ну, что ж, когда-то и начинать не помешает… Пётр с усилием дожал мужика и, тыльные стороны их сцепленных кулаков упёрлись в утоптанный суглинок тропинки, причём ладонь Олежека легла первой, а следом уже и ребро ладони Петра.

- Я ж сказал, что Россию не свалить! – облегчённо выдохнул Пётр.

- Ну, это мы еще посмотрим, - не нашёлся ответить чего другого поверженный спорщик.

- Не понял? Ты что, по-прежнему не веришь в победу нашего народа? – Пётр покачал головой и заключил: – Сомнение – это неплохо для движняка, а вот неверие – это уже страшно, кранты всему и скользкая тропка к предательству… Тут никакой Айболит не поможет.

- Олежек! Рука-то болит? – не к месту встряла Зинуля. – Может, в лодку за аптечкой сбегать?

- Хоть ты-то помолчи! Чё лезешь в мужской разговор? Не видишь, что ли, мужик меня в предательстве обвиняет… И крыть нечем.

- Да я хотела, как лучше… - растерянно пробормотала женщина и непроизвольно отступила на несколько шагов в сторону.

- Ладно, господа путешественники, - как человек, отстоявший честь русской деревни, Пётр мог теперь позволить себе некоторые вольности, - рад был познакомиться и подискутировать, однако пора в лагерь к ужину, а вам счастливого плавания. И напоследок. Василия Ивановича Белова, вашего знаменитого земляка, я по-прежнему советую почитать, пусть не летом, когда работы невпроворот, а по зиме, сидя у теплого камина в своём коттедже. Только представьте, вы читаете, а за окном сугробы и, так медленно и величаво с неба падает хлопьями снег, - Лукиных широко улыбнулся: - Обещаю – точно не пожалеете!

В Вологду вернулись на следующий день к вечеру. Энергичный Григорий Христофорович позвонил куда-то, коротко переговорил и, растянув губы в улыбке, обернулся к Петру.

- У гостя есть желание продолжить знакомство…

- С городом?

- Нет, с писателями.

- Да вроде уже познакомились…

- А поближе, так сказать, в располагающей обстановке - хозяин сиял как начищенный самовар.

- С кем именно, Григорий Христофорович?

- Да с теми же, с кем ты ехал в Тимониху и так увлечённо беседовал.

- В отделение Содружества писателей пойдём?

- Нет, в одну любопытную усадебку девятнадцатого века, в центре, - Каменный загадочно улыбнулся. – Компания достойная.

- А что с собой захватить?

- Хорошее настроение.

- А что его захватывать, оно у меня с той минуты как ступил на перрон вашего старинного города.

- Вот и ладненько. По дороге заскочим в магазин, пополнимся и – вперёд!

      Спустя полчаса они уже сидели тесным кружком за столиком под яблоней в саду председателя Вологодского отделения Сообщества писателей и неспешно беседовали. Из новых для Петра лиц – здесь была пожилая чета японских русистов, изучающая, как пояснил Каменный, творчество Белова.

      Место у Петра опять оказалось рядом с Кунавиным, только сейчас не как в салоне автобуса, где попутчики были друг от друга отделены проходом, здесь они сидели плечо к плечу и спинами к дереву. Над ними свисали янтарные яблоки белого налива, протяни руку и бери сколько хочешь. Однако было не до них – стол ломился от разнообразных закусок и выпивки. Дорогая водка в гранённых бутылках, коньяк, вино, пиво в железных банках, однако почему-то не было видно ёмкостей и пакетов с соком и минералкой. Пётр выбрал момент и шепнул сидящему через стол Каменному:

- Григорий Христофорович, а ты чё ж напитков-то не взял?

- Как не взял? - подвыпивший друг небрежно, по-барски указал растопыренными пальцами на столешницу. – А это, по-твоему, что? И в ресторане такого изобилия не часто встретишь!

- Так это ж спиртное, а я, ты же знаешь, в рот его не беру уж восемь годков. Вода-то хоть простая есть?

- Откуда мне знать! Я ж не хозяин…

- Нету воды, к сожалению, - сказал слышавший всё председатель отделения. – Второй день ремонт на трассе… Можно сбегать в магазин, но он за два квартала.

- Ладно, обойдусь, - закрыл тему Пётр. – Есть огурцы, помидоры, виноград… Не дадут ни подавиться, ни от жажды помереть...

Первый тост провозгласил Вячеслав Юрьевич, и здравица, естественно, звучала за многолетие и неиссякаемое творчество юбиляра, который, очень не кстати, именно в эти дни прихворнул. Все дружно подняли рюмки и чокнулись. И лишь Пётр сидел отчуждённо и не мог к ним присоединиться, поскольку выразить свою причастность было нечем, не будет же он тянуть к хрустальным рюмкам поджаристый куриный окорочок, держа его пальцами снизу за косточку. Однако замешательство длилось пару секунд, и уже в следующий момент Пётр ловко сорвал висящее над ним яблоко, перехватил его за хвостик и успел налитым спелостью боком чокнуться со всеми, в том числе и с японскими русистами, Рёхеем Ясуи и его женой, которые смотрели на действия Лукиных с некоторым изумлением, однако весьма одобрительно.

      Выпили, закусили, не стал отставать от других и Пётр, когда в три укуса разжевал и проглотил яблочко. Тут же сорвал и, выложив на стол перед собой, приготовил для следующих тостов еще несколько румяных плодов белого налива.

- Мы в России не первый раз, - на неплохом русском, с едва уловимым акцентом начал Ясуи, - но первый раз вижу, чтобы одним яблоком и пили, и им же закусывали…

- Приезжайте чаще, еще не то увидите, - в тон японцу ответил Кунавин и усмехнулся: - Русский народ с хмельным зельем умеет не только найти общий язык, но и другой раз такое на придумывает, что диву даёшься: откуда что берётся.

- Ну, например, - заинтересовался Ясуи.

- Пить спирт стаканами и только неразведённый. Или самогон первачок градусов под 70.

- И выживают? – удивился японец.

- Почти всегда, - улыбнулся Вячеслав Юрьевич. – Если, конечно, все правила употребления соблюдут.

- Какие правила?

- Давайте, я расскажу, как это происходит, - не удержался Пётр. – Есть кое-какой сибирский и северный опыт.

- Валяй, дружище, - одобрил Кунавин.

- Значит, так. Перво-наперво берёшь свежий огурец или помидор, режешь на дольки, кладёшь рядом. Наливаешь гранёный стакан до краёв – двести пятьдесят граммов. И прежде чем поднести его ко рту, выдыхаешь весь воздух из груди, до полного вакуума. И сразу крупными глотками вливаешь в себя весь стакан. Скатываясь внутрь, спирт всё сушит на пути, и поэтому, всё так же не вдыхая воздуха, глотаешь вдогонку сочные дольки помидора или огурца. Они смачивает гортань и пищевод. Сушь исчезает, а в желудке сначала тепло становится, а потом начинает и припекать. Здесь уж успевай плотно закусывать…

- Так это же, как у вас говорят: лошадиная доза… - Петру было не понять, верит или нет японец только что услышанному.

- Можно тогда я для закрепления темы расскажу еще и про своего отца? – Петр, ища поддержки, переглянулся с Кунавиным. Тот согласно кивнул и ободрённый Лукиных продолжил: - Всё это правда. Папка мой по молодости попал на Колыму, не по политической статье, а по бытовой. Там он пробыл больше семи лет, но я не о том. С какого-то времени он стал бесконвойным и мог свободно выходить за пределы лагеря в посёлок, к примеру, в магазин, где отоваривались вольнонаёмные. И вот как-то раз они поспорили с таким же сидельцем, что отец выпьет зараз пол-литровую банку спирта. Не знаю, уж на что они там поспорили, но однажды вдвоём пришли к этой лавке, бревенчатый дом, высокое с перилами и крышей крыльцо. Поднялись на него, отец закрутил огромную козью ножку, засыпал махорки, аккуратно положил на перильце и к прилавку. «Мне, дескать, полкилограмма спирта», да именно так, спирт, хоть он и жидкость, на Севере отвешивался килограммами. Продавщица наливает в банку, отец расплачивается и выходит на крыльцо. Берёт самокрутку, прикуривает, затягивается, всё выдыхает, как я давеча говорил, и на глазах у друга опрокидывает в себя всю поллитровку. После этого затягивается несколько раз, и они направляются в сторону лагеря. Тут главное заключалось в том, как шутил папка, чтобы, когда спирт впитается в организм и ты опьянеешь до беспамятства, упасть головой по направлению к вахте, и желательно выбросить руки вперёд, всем видом показывая, что ты спешишь на свою шконку, а иначе, мол, это могут посчитать побегом…

Теперь переглянулись и покачали аккуратными головами Ясуи с женой, так они были поражены рассказом Петра. На какое-то время над застольем повисла тишина. И вдруг пожилой японец широко улыбнулся:

- Несколько лет назад во время нашего путешествия по Забайкалью мы попали в одно село, где жило много бывших заключённых. Жили они хорошо, лошади, коровы, мясо, молоко. Однажды в гостях у местных также разговорились о том, как и что вы, русские, пьёте. Хозяин, такой большой мужчина, вдруг сказал жене, чтобы принесла пустую глубокую тарелку. Она сходила на кухню. Мы сидим, ждём, что же будет дальше? Хозяин взял хлеб, накрошил в тарелку, потом целую бутылку водки выливает прямо на крошки. И деревянной расписной ложкой, размешивает и начинает есть эту похлёбку. Пока мы смотрели, он всё и скушал. Вытер губы, покряхтел и хоть бы ему что!

- Ну, это известное дело – чтобы быстрее и крепче опьянеть, - сказал Пётр. – А про хмельные орешки что-нибудь слышал кто?

Гости отрицательно замотали головами, и японцы, и наши.

- У нас по околотку частенько слонялся один старый зек, весь в наколках, сморщенный, но всегда навеселе. Был он безвредным, при разговоре мата сроду не услышишь. Мы, парни, тянулись к нему. Однажды утром чуть свет встречаю его, гляжу, а глаза-то косые:

- Дядь Миш, а ты чё такой, на другую сторону похмелённый, когда еще и магазины не открыты?

- А мне, Петюня, лавки не к чему, - пьяно икнул дядя Миша и хлопнул себя по боку пиджака. – В этом кармане у меня и магазин, и закусочная! Хошь угощу? – и не дожидаясь ответа, полез пятернёй в пиджак и ссыпал мне в подставленную ладонь добрую горсть кедровых орешек. – Щёлкай на здоровье, а я пошёл на боковую…

    Я посмотрел на гостинец, все орешки ядрёные, сухенькие. Взял один, расщелкнул, язык обожгло: ядрышко-то насквозь пропитанное спиртом, судорожно сглотнул, попробовал второе – такое же, и третье, четвёртое, в общем всю горсть таким вот макаром и склевал. Оказывается, дядя Миша их замачивал на несколько дней в спирту, а потом, высушив где-нибудь в тенёчке, ходил и пощёлкивал, пока не свалится… Постоял я тогда, по прислушивался к себе, ни с того ни с сего вдруг расчувствовался, да и запел на всю улицу. Было воскресенье и в школу, а я заканчивал десятый класс, идти не надо.

- У вас, дорогие гости из Японии от подобных разговоров может сложиться впечатление, что мы все здесь горькие пьяницы, - подал наконец-то свой голос Ничулин. – Однако это далеко не так…

- Нам и в голову ничего такого не приходило, - не стал дослушивать оправданий помора Ясуи. – Наоборот очень интересно побольше узнать о ваших традициях, поверьях, о заблужденьях наконец, то есть проникнуть в те народные и национальные глубины, о которых в академических изданиях если и упоминается, то чрезвычайно скупо и поверхностно.

- Самое время поднять тост за народные традиции, - вовремя подхватил высказывание Ясуи Вячеслав Юрьевич. – А потом споём что-нибудь из нашего… Да вот хотя бы «Сон Стеньки Разина»!

Выпили, закусили, Пётр похрустел очередным яблочком. И тут запел Ничулин высоким тенором, но как же он красиво и раздумчиво выводил:

- Ой, то не вечер, то не вечер,
Мне-э малым-мало спало-ось,
Мне-э малым-мало спало-ось,
Ой, да во сне привиделось…

Со второго куплета поддержали, втянулись в пение и остальные гости, и полилась старинная казачья песня по августовскому саду. И так Петру стало благостно на душе, что и не передать никакими кружевами словес, разве только проникновенной мелодией, от которой мурашки по коже и невольные слёзы наворачиваются на глаза…

Спели еще пару тройку народных песен, на удивление Петра и японцы знали почти все слова и вдохновенно распевали - Ясуи приятным баритоном, а супруга его придавала особенный оттенок мелодиям своим изумительным сопрано. После исполнения еще по одной выпили и как-то само собой разбились на застольные кружки: Каменный вполголоса что-то рассказывал японцам, помор и председатель лениво переговаривались, а Вячеслав Юрьевич вдруг спросил у сидящего рядом Петра: пишет ли он сам стихи или прозу?

- Стихи.

- А что ж тогда за эти два дня ни разу не подошёл, не почитал?

- Как-то неловко навяливаться… Тем более, что возле вас всегда кто-то находился, как я понял, из поэтов, потому что вы прогуливались вдоль берега озера, и очередной спутник, как правило, энергично размахивал руками, а это первый признак того, что человек декламирует стихи.

- Ишь, какой наблюдательный, - по-доброму усмехнулся Кунавин. – Похвально, однако здесь-то нам никто не мешает, почитай что-нибудь из своих.

- Я рос в бараках коммунизма, - начал Пётр. Вячеслав Юрьевич быстро глянул на него и, видно было, как весь подобрался и вслушался.

- Полынь. Промышленная грязь.
Моя привязанность к отчизне
Здесь тихой звёздочкой зажглась.

Отцы, кто с фронта, кто из тюрем.
Рассказы, водка, песни, смех…
Я никого не помню хмурым,
Хотя я крепко помню всех.

Медали звякали и сила
Была такая в мужиках,
И где их только не носило,
В каких югах и северах!

Да, это были люди жизни.
Сейчас вокруг снуют не те…
Где ж вы, бараки коммунизма,
В своей нетленной доброте?

- И ты молчал! – Кунавин хлопнул Петра по колену. – Если у тебя все примерно такого же качества, присылай мне в журнал, а будешь в столице, милости прошу в редакцию на Цветной бульвар.

Ближе к полуночи к железным узорчатым воротам сада подъехало такси. К этому времени за столом, освещённым сверху фонарём, оставались Кунавин, Ничулин, Каменный и Пётр. Председатель отделения с полчаса как тоже на такси повёз японцев в отель и перед отъездом сказал, чтобы его не ждали, поскольку гостиница на другом конце Вологды, а поезд у вас, дескать, в половине второго, могу не успеть. Просто прикроете ворота, а всё остальное я, мол, завтра с утра приберу…

Петра поразило, что почти весь вечер гости обильно выпивали, он грешным делом подумал, что придётся их поддерживать по пути из сада, однако московские писатели прошествовали к такси едва ли не строевым шагом. Вот что значит умение пить и, конечно же, определённая закалка от регулярных застолий, - догадался Лукиных и запоздало позавидовал этим матёрым гулякам – у него и в прежние годы, когда он еще принимал на грудь, так никогда бы не получилось… Безусловно, что выпить он мог значительно больше, чем они, так как, и по возрасту моложе, и на здоровье не жалуется, но только тогда бы и память уж точно отшибло, да и на ногах бы если и устоял, то с великим трудом.

При посадке ошиблись вагоном, вместо 9-го забрались в 7-ой, и теперь нужно было пройти через пару тамбуров, чтобы попасть в свой плацкартный. Шли весело, Каменный что-то рассказывал Кунавину и Петру, и лишь Ничулин, идя чуть впереди, по обыкновению помалкивал и был будто бы погружён в себя. Однако всё это оказалась далеко не так, когда они остановились во втором тамбуре, пропуская идущих им навстречу статную девушку и здоровенного, под два метра, парня.

- Молодым везде у нас дорога, - пошутил, сторонясь, Каменный, а помор, подождав, пока те пройдут и, проводив восхищённым взглядом богатыря, ехидно заглянул в глаза Петру:

- Видишь, какой мужик! Тебе до него как до луны пешком!

- Ну и что? – не понял Лукиных. – Я-то здесь при чём? Догоняй и обнимайся, сколь душе угодно, коль он так понравился! Или ты хотел этим уесть меня? Иль так завидуешь, что спасу нет?

- А всё равно ты рядом с ним никто!

- Не оттого ли ты все эти два дня давился, бедный, и всё буровил меня злыми зыркалами? – догадался Пётр и ухмыльнулся: - Разве не знаешь, что у нас в России таких богатырей как грибов в лесу! Давай-ка лучше прибавим шагу, а то поезд тронется, и мы уедем с вами, вот тогда тебе дорога точно покажется кошмаром от моего невольного соседства.

- Ишь, ты – разговорился, залётный…

- А не цепляй…

Больше в жизни Пётр с этим странным человеком ни разу не перекинулся даже словечком. Встречался, пересекался в Москве, в Сообществе писателей, в Центральном доме литераторов, но тот либо отводил глаза или смотрел сквозь него, как сквозь пустое место, словно сроду и не бражничали, и песен задушевных не пели под звёздным небом вологодским… Однако ж…

9

Высокогорный распадок Кедровая Яма с его двухсотлетними, в три обхвата, хвойными исполинами по склонам отходил ко сну. Сумерки поднимались серыми невесомыми клубами снизу из ущелья по ручью Дурному и растекались по пологим лощинам, цеплялись и укутывали одиноко стоящие в густой траве кедры, норовили просочиться и в жмущиеся к скалистым утёсам зеленой игольчатой изгородью рощи, высоченные, усыпанные спелыми шишками макушки которых были еще тронуты последними закатными лучами укатившегося за горы дневного светила.

 Пётр заканчивал сооружать из сухих веточек миниатюрный шалашик, укладывая хворост конусом вверх и оставляя в одном месте что-то вроде входа в полое пространство, это было сделано специально, чтобы просунуть внутрь свиток бересты; поднеси одну единственную спичку и весь костёр за какие-то полминуты вспыхнет как смоченный бензином факел, а там уж не ленись подкладывать толстые сучья и радуйся оранжевому пламени, языки которого бесстрашно, прямо-таки с кулаками, накидываются на темень, обступившую походный лагерь поднявшихся сюда накануне Петра и приехавшего к нему погостить из Подмосковья прозаика Виталия Игумнова.

Равноудалённый от трёх шатровых, матёрых кедров, костёр горел посреди полянки, к нему были сдвинуты два плоских и толстых скальника, их мужики сразу по приходу сюда приволокли от полу осыпанного останца с окраины кедровой рощи. Промежуток между валунами был такой, что на него можно поставить не только котелок под чай, но и рядом кастрюлю под похлёбку.

Пётр вытащил из ножен на поясе тесак и спустился к ручью, на сумеречном берегу которого темнело несколько карликовых пихточек. Наклонившись, срезал, переходя от одного деревца к другому, внизу у корней, внушительную охапку мохнатых лапок и вернулся с ней к костру. Виталий с нескрываемым любопытством наблюдал за всеми действиями друга. Лукиных примерно в метре от находящегося справа кедра выбрал ровное место и равномерно разложил лапки, получилось что-то вроде хвойного матраса. После этого Пётр сунул руку в кармашек своего рюкзака и извлёк два фонарика на ремешках. Один закрепил у себя на лбу, а другой протянул Виталию:

- Делай как я, там тумблер, щёлкни, и пошли за травой, - Лукиных ухмыльнулся: - чтоб постель была королевской. Только чемерицу не рви, она толстая и вонючая и до утра будет соком исходить, вымокнем. Я покажу…

- Слушай, Петь, как забавно…

- Что?

- Вот я кручу головой, а сноп света так сказочно выхватывает силуэты деревьев и кустов… всё так нереально… прям фантастика какая-то! Уж в леших-то точно поверишь, будто они и вправду существуют.

- Еще как существуют! – воскликнул Пётр, продолжая резко и ловко тыльным ребром жёсткой ладони срывать как срезать подсохшие стебли осоки и укладывать пучки травы в аккуратные валки, чтобы потом сгрести их в одну копёшку и отнести к хвойной лежанке и там рассыпать и распределить побольше в изголовье и поменьше в ноги. – Когда в тайгу вживёшься, побродишь здесь с неделю, и лес тебя примет, то сам подметишь, сколько в тебе всего изменится. Первое – это конечно же слух; он не только обострится до того, что будешь слышать любой шорох в окружности метров на десять, улавливать шевеление лёгким ветерком какой-нибудь пихтовой лапы на приличном расстоянии от тебя, а если где-то за бугром хрустнет вдруг сухая ветка, ты мгновенно превратишься в одно большое ухо, кроме того, слух твой каким-то необъяснимым образом научится не только фиксировать все звуки, но и разделять, и даже больше, сортировать их, даже птичьи рулады и трели, откуда именно, с каких деревьев и кустов они доносятся, и что за птицы их исполняют.

- Занимательно, Петя, и неожиданно…

- Я, Виталя, еще не досказал, - Лукиных, видя, что другу интересно, продолжил: - Здесь не только слух включает все свои резервы, но и зрение становится не таким, какое оно у нас в беззаботных городах, а именно, направленное, как правило, в одну точку или сфокусированное на один предмет, а то и вообще рассеянное, то есть углублённое в себя. Не забыл поди, нынче почти не употребляемое выражение «боковое зрение», это когда глаз замечает что-то необычное сбоку, а то и в углу, на периферии и ты невольно оборачиваешься, чтобы лучше всё рассмотреть; так вот, в тайге и горах это не так, взгляд, например, у меня никогда не направлен только в одну точку, он, я бы сказал, стереофонический, объёмный и захватывает всё зримое пространство; вот оно всё перед тобой выпуклое, чёткое, рельефное, один в один как на широкоформатном экране в советском кинотеатре. Помнишь такие?

- А как же? – обрадовался Виталий. – Когда их ввели в конце шестидесятых, мы, мальчишками в них пересмотрели все цветные фильмы, наши и зарубежные. Такое не забывается…

- Вот и со мной примерно так же всё и происходило в первое время, как только я заметил за собой эту особенность. Причём больше всего умиляло, что картина всегда цельная и никаких боковых зрений напрягать уже не нужно. Только вот иногда приходила мысль: а как бы всё еще прекраснее смотрелось, если б у нас, у людей, глаза располагались, как у лошадей или коров по бокам физиономии; обзор бы стал едва ли не круговым, а в тайге, где опасность почти всегда рядом, это было бы незаменимым подспорьем и даже спасеньем.

- Любопытно, однако…

- Коль так, поведаю еще об одной лесной изюминке, - Пётр приподнялся с земли и поправил горящие сучья. Давно уже стемнело. За разговором они наладили постель и теперь сидели у костра и, беседуя, смотрели на дружные языки пламени. – Ты никогда, Виталя, не обращал внимания, как кошки передвигаются?

- Ну, как? Обыкновенно, как все хищники, бесшумно, и стараясь не привлекать к себе внимания – это у них в крови.

- Наблюдал как-то за нашим Мурзиком. Котяра гибкий, пластичный, и вот я завтракаю на кухне, а он приходит и прыг на разделочный стол, а на нём и рядом в раковине посуда немытая, все эти кухонные прибамбасы, кружки, тарелки, вилки и ложки. Словом, нагромождено так, что чёрт ногу сломает. Жена торопилась на работу и на меня всё оставила. Мурзик, видимо, в силу своих охотничьих инстинктов решил обнюхать и поискать себе чего-нибудь повкуснее. Ну, думаю, сейчас начнётся посудопад, но сам не встаю, жду его дальнейших действий. И представляешь, Виталя, кот на своих мягоньких подушечках спокойнёхонько прошёл через всю эту неустойчивую и хрупкую дребедень, при этом умудрившись не задеть ничего, всё обнюхал, отыскал какой-то недогрызенный хрящик и с этой добычей в зубах также бесшумно спрыгнул на пол, чтобы в своём уголке попировать. А ведь это было не больше не меньше, чем непроходимое минное поле! Вот и я с годами стал за собой замечать, что в тайге хожу навроде того, как Мурзик по нашей неубранной кухне, ступаю мягко и бесшумно, не задеваю веток и не ломаю сапогами сушняка, а здесь ведь кроме этого столько лесин бурями навалено друг на друга, скрытые в траве норы, ямы, провалившись в которые запросто можно ногу, если и не сломать, то вывихнуть уж точно, а карабканье по замшелым россыпям – это, я тебе скажу, вообще отдельное искусство!

- И ты всё это по правде умеешь? – не поверил Виталий.

- Почему бы и нет? – легко ответил Пётр. – Покойный отец лет с семи брал меня с собой в тайгу, а уж он-то знал в ней толк. Ненавязчиво и спокойно, чтоб не отбить охоту, показывал, как вести себя в горах, как правильно костры разводить и тушить, чтоб не было пожара, как не выдирать всё без разбору и не коверкать черничные и клубничные полянки. Вот его-то лешие точно любили и лес ему был отдатлив, потому он и приносил грибов и ягод всегда по полной паевке, а она – на минуточку – у нас была четырёхведёрной.

- Отца-то давно нет?

- Да уж двадцать один год. Сердечная недостаточность и лёгкие. Он сильно болел, но виду не показывал. Умер во сне. Неожиданно… Мы были в соседней комнате, у меня левая сторона груди разом онемела, стала как не моя, вообще не чувствовал, и лишь где-то через полгода немного отпустило, - грустно сказал Пётр. – И до сих пор я не могу привыкнуть…

- Любил его?

- Почему это – любил? Я и сейчас папку люблю. И всегда, если что-то серьёзное мне предстоит, мысленно спрашиваю у него совета. И вообще, чем дольше живу, тем всё больше убеждаюсь, как мне несказанно повезло с родителями. Они вложили в меня столько, сколько бы все вместе взятые вузы страны не дали. Даже и десятой доли. И я за это, знал бы ты, Виталя, как благодарен! Отец – это характер, мама – это наша распевная и узорчатая Русь. Матушки мне нынче тоже ой как не хватает! Два года назад умерла. Рядышком с папкой теперь… Вот сказал и вспомнилось: весной 79-го, перед поступлением в университет, читал в свежем «Нашем современнике» «Прощание с Матёрой» Распутина, а жил я тогда вдали от своей алтайской сторонки в Восточной Сибири. И какова же была моя радость от этой повести, ведь оказалось, что язык героев Валентина Григорьевича, он почти слово в слово такой же, что я впитал сызмальства, так говорили между собой моя мама, баба Сина и другая родня, все эти «ли чё ли», «опнёмся», «тошно мнешеньки», «имя» и сотни других русских, образных и поистине народных оборотов… Читал, растворялся в тексте, и грезил, причём явственно, что будто я дома среди моих родненьких сижу и наслаждаюсь их родниковым говором. Ни одно другое произведение больше не производило на меня такого сногсшибательного впечатления. Хотя сама повесть грустная и печальная, где-то даже безысходная…

- Как, наверное, едва ли не вся отечественная литература того, позднего советского периода, - вздохнул Виталий. – Какая-то она надорванная, что ли, вернее, надломленная… Ты посмотри, у Троепольского «Белый Бим, Чёрное Ухо». Льётся повествование, талантливое, пронзительное своей искренностью описания житья-бытья советского человека. И вдруг – бах! – и добрейшего лапочку, умнейшего пса, в которого читатель влюбился, зачем-то просто убивают. В конце, правда, в качестве утешительного приза появляется милый щенок. А осадок-то, этот катарсис наизнанку, он в душе еще долго не рассасывается. У того же Распутина в его «Живи и помни», там вообще всё завершается беспробудной теменью. Так жалко Настёну, ну зачем же топить её с не рождённым младенцем. Якобы для реалистичного показа жизни, - Виталий с горечью усмехнулся: - и, я думаю, для того, чтобы вызвать у читателя стойкое отвращение к окружающей действительности. Ну, нельзя же так!

- Ты не читал первую книжку рассказов Валентина Григорьевича «Человек с этого света»?

- Нет, не попадалась…

- Там у него замечательная, молодая проза, её можно смело отнести и к городской. Мне особенно лёг на душу рассказ о любви «Рудольфио», да и другие не слабее. Или хрестоматийная повесть «Уроки французского». И еще целый цикл рассказов того времени, я их отношу к пограничным, потому как там света солнечного и сумрачного примерно поровну. А вот дальше начинается период без преувеличения тёмной и мрачной безнадёги. Читал и задыхался, так больно было, ведь Распутин с его изумительным и превосходным чувством слова и изысканным стилем, он же поэт, причём первого ряда, такие образы, метафоры, зримость и богатство языка, глубина. Потом вдруг нахожу в одном из журналов его недавно написанный рассказ, название точно не помню, но, кажется «Новая профессия». В нём описывается история женщины телохранителя. Вещь абсолютно городская, современная, но выписана всё тем же изумительным распутинским языком, и читается-то на одном дыхании. И что ты думаешь, Виталя? Такая волна читательского возмущения поднялась, даже больше – самый настоящий шквал в так называемой почвенной печати; Валентина Григорьевича в чём только не обвиняли, и то, что он «этим соглашательским своим опусом предал дело всенародной борьбы с проклятым «буржуинским режимом», и что вот он, дескать, «какой нехороший, изменил своим единомышленникам, всем тем, кто ему верил, взявшись восхвалять чуть ли не нынешних киллеров» и прочее, и тому подобное. Сколько ушатов грязи было тогда вылито на бедную голову писателя, позволившего себе взглянуть на действительность несколько по-иному, чем прежде. Выходило, что наши рьяные патриоты просто-напросто приватизировали творчество самобытного сибиряка и теперь шаг влево, шаг вправо от генеральной линии – предательство. А как же пресловутая свобода художника? Вот то-то и оно… Между тем, проходит время, и в одном из свежих номеров «Нашего современника» читаю новый распутинский рассказ-метафору «Изба». И там конец на удивление оптимистичен. А следом, буквально через год широко выходит в свет и повесть «Дочь Ивана, мать Ивана». Здесь Валентин Григорьевич уже по-богатырски расправил плечи и окончательно стряхнул с себя весь прежний пессимизм.

- Я тоже читал эту вещь. Мощная и безоглядная в своей жажде справедливости, и победная, я уж не говорю о мастерстве нашего классика и филигранной точности характеров, выведенных в ней, -  сказал Виталий и заключил: - Вот такого Распутина я и люблю. И за ним бы хоть куда пошёл…

     Дрова в костре прогорели, угли мерцали, переливаясь оранжевым и синим цветами. Августовская мгла была обволакивающе тёплой, и поэтому Пётр не стал класть на угли новые сучья, а водрузил поверх сухую толстую листвяжную корягу; она возьмётся огнём не сразу, зато фаить будет медленно и до утра.

- Что, Виталь, на боковую?

- Пора бы…

- Ты устраивайся ближе к костру, а я к кедру, - посоветовал Пётр. – Обрати внимание, наша лежанка не рядом со стволом, а в полутора метрах и параллельно дереву. Не знаешь почему?

- Просто так постелили, - пожал плечами Игумнов. – А мне нравится…

- Правильная чуйка у тебя!

- С чего бы это?

- А с того! Ляжь мы головами к кедру, а у него настолько зверская энергетика, что поутру бы встали с такой болью в башке, трещала бы как с глубокого похмелья. Проверено уже и не раз, - Пётр ухмыльнулся. – Зато, когда расположиться, как мы сейчас, боком к стволу или еще лучше – ногами, то за ночь эта же мощная дремуче-природная сила всю усталость из тебя вытянет, и с рассветом поднимешься свежим, как огурчик и потом весь день носись себе по горам как лось. Тоже проверено…

- … и не раз, - весело поддакнул Виталий. Они уже легли на спины и теперь любовались звёздным небом, что искрилось в просветах между тёмными кедровыми вершинами. – Ты глянь-ка, Петь, сколько их, и каждая алмазная, а главное, протяни руку и срывай - какая понравится! А вон – одна уже полетела! Смотри-ка, и другая, третья! Сроду такого не видал…

- Вторая половина августа – это на Алтае время звёздных дождей, особенно в таких вот местах, где мы сейчас ночуем. Высота-то между прочим над уровнем моря около двух тысяч метров. К небушку ближе…

- А уж и не знаю, смогу ли уснуть… Так бы и любовался этой волшебной красотой да звёзды считал.

- Поспать обязательно надо, - сказал Пётр: - еще и потому, что завтра 24 число, а это день - в народе называемый «ветродуем» и «шишкобоем», и как наши старики говаривали: дескать, именно в него черти женятся. Иногда даже бури неожиданные у нас случаются с ветровалом, это когда вековые деревья страшные и невидимые смерчи вырывают с корнем или ломают как спички.

- Если так, то нам с утра нужно держаться подальше от деревьев, а то и уйти куда-нибудь на луга, - резонно заметил Виталий.

- Будет день, будет пища… а пока - отдыхать, - Пётр перевернулся на бок и спустя минуту захрапел. Вскоре и гость смежил глаза и задремал.

     Проснулись с первым светом. Остатки листвяжины дотлевали, Пётр встал, потянулся, да и подбросил на угли хвороста. Задымило и тут же вспыхнуло весёлым пламенем. Виталий приподнял плечи, ткнул локоть в землю, подпёр щёку ладонью и, лёжа, наблюдал за разгорающимся огнём и действиями друга у костра, а тот выставил на камни котелок с таёжным чаем, настоянным на чернике и листьях чёрной смородины, и кастрюлю с остатками вчерашней похлёбки.

- Заправимся и на гребень полезем, - сообщил Пётр. – Восход встречать, а заодно и черники пособираем. Возьмём ведёрко и пличку, думаю нагребём литра три на варенье, ты увезёшь семью угостить.

- Да вроде я не за этим приехал…

- Дают – бери, а бьют – беги! Золотые слова, между прочим, - чувствовалось, что Лукиных в хорошем расположении духа. – Думаю, Виталя, к обеду нас ждёт еще один замечательный сюрприз.

- Расскажи, какой?..

- Не-а! Сам увидишь, а может кое-чего и схлопочешь…

- Петь, ты не пугай, - улыбнулся подмосковный гость. – А то ведь мне не долго развернуться и уйти домой, чтоб чего не случилось.

- Флаг тебе в руки! – весело откликнулся Пётр. – Только учти – сюда мы лезли около пяти часов, обратно, да без навыков, на дорогу у тебя уйдёт часов семь, если, конечно, ног не переломаешь в россыпях и не завязнешь в какой-нибудь мочажине. Продолжать, или одумался?

- Застращал, однако, - махнул рукой Игумнов. И друзья без тропы, по полёгшей траве ходко полезли вверх к продольному перевалу навстречу восходящему солнцу.

     Мало того, что сама высота горного седёлка была нешуточной, чтобы сравнить и оценить её, стоило подойти к обрыву на той стороне гребня и глянуть вниз. Там, на дне ущелья русло Кедровки гляделось извилистой змейкой-подростком, хотя в реальности река для скалистых теснин достаточно широка: около пятнадцати кипящих бурунами метров в ширину. А чтобы друг глубже прочувствовал и крепче запомнил, какие это несказанные и самобытные места, Пётр предложил Виталию вскарабкаться на вершину останца, гигантским и толстым пальцем с осыпающимися слоистыми фалангами торчащего еще метров на тридцать ввысь посреди более-менее ровного альпийского седёлка.

- Голова не закружится? – спросил.

- Не должна бы. Я в Абхазии с моста на тарзанке прыгал…

- И ничё?

- Как видишь…

- Значит, так, Виталя. По скалам не полезем, вроде и короче, но они как гнилые зубы: в любой момент могут вывалиться и утащить за собой. Есть окружная тропка, там только в двух местах надо прижиматься к монолитной стене и идти по кромке, - Пётр помолчал. – Сейчас щебень мокрый от росы, однако пока доберёмся, солнце всё высушит. Так что – вперёд!

 - Никогда бы не подумал, - усмехнулся Виталий, - что в тебе таятся зачатки инструктора по горному туризму! Буквально всё разложил по полочкам…

- Ничего я не раскладывал, просто сказал, как есть, - поскромничал Пётр, хотя в душе был рад, что друг так своеобразно его похвалил.

     Вдоволь накарабкавшись по скалам к двенадцати дня вернулись они в лагерь. Когда спускались по едва приметной тропинке, свернули в черничник погрести обильную ягоду, и только набрали котелок, как услышали: вершины обступивших их кедров дружно зашумели, будто кто-то невидимый легонько потрепал, провёл по верхним веткам широкой ладонью, вперёд да назад, по несколько раз. Пётр быстро глянул на верхушки и, сощурив глаза, сказал загадочно:

- Началось…

- Что началось? – не понял Виталий. – Хватит темнить… колись, таёжник.

- Сам увидишь. Голову береги.

     Между тем порывы ветра набирали силу, и к тому времени, когда мужчины подошли к лагерю, верхушки кедров раскачивало, как в шторм мачты фрегатов с неубранными зелёными парусами. Это бы ничего, но сверху густо посыпались спелые шишки; падая на замшелые и голые плиты, они со звоном отскакивали и терялись в траве. Две уже зацепили растерявшегося Игумнова по касательной по лбу и темечку, одна больно ударила в плечо.

- Виталя! Ты чё расшаперился, - кричал, стоя под свисающими мохнатыми лапами ближнего кедра, Пётр. – Давай ко мне, пока не прибило.

- А ты почему не предупредил? – накинулся на друга Виталий.

- Сколь намекал, и так, и этак, а ты: домой пойду, да видел я ваши горы…

- Не загибай, Петруша, - устраиваясь поближе к стволу и отходя от пережитого, парировал Игумнов. – Про твои горы я если что и говорил, так только в самой превосходной степени! Подожди еще, вот вернусь к себе, обязательно напишу что-нибудь замечательное про алтайские белки, - Виталий весело оглядел друга с ног до головы, ухмыльнулся: - ну, и про твоё недостойное поведение тоже не забуду помянуть, как ты чуть меня не угробил под завалами здоровенных шишек.

- Зато теперь ты можешь смело утверждать, что на алтайских вершинах праздновал День шишкобоя и, между прочим, был принял в тайное общество любителей кедрового ореха.

- Какой из меня любитель, - воспротивился Игумнов. – Я и ореха твоего, если и попробовал, то только по лбу!

- Часа через два буря утихнет, вот и отведаешь нашего богатства, налузгаешь вдоволь.

- А мы, что - сегодня не уходим вниз?

- Какой низ! Это, кабы ветродуя не случилось, а теперь, глянь, какие бурты шишек у нас под ногами! Моя кержацкая натура этого себе не простит, - Пётр шумно вздохнул: - Был бы у нас барабан или хотя бы валёк, знаешь, сколь бы ореха нашелушили? – За ночь ведра по три!

- А без них?..

- Вручную шелушить нужно будет каждую шишку отдельно… думаю, с ведёрко выйдет, в лучшем случае.

- Мне бы и мешочка целлофанового хватило за глаза.

- Вот потому я вас, равнинных, иногда и не понимаю. Ладно бы там, жилы надо рвать, чтобы чего добыть, а здесь, само прёт в руки, тока разводи их по шире, чтоб с лихвой захватить, а вы – тихонько отломите кусочек никудышный и носитесь с ним, довольные, и счастливые выше крыши.

- Петруша, ты не прав, - не согласился Игумнов. – Может, мы, как ты здесь выразился: равнинные, и не такие рвачи за материальным, как вы, горные архары, зато мы эти силы расходуем, причём, замечу, весьма рачительно, на то, что в человеке находится значительно выше его пищеварительного тракта, а именно – на дела сердечные и душевные.

- Ты сюда еще и духовность подверстай… для пущей убедительности, - Пётр заглянул другу прямо в глаза и пожевал губами: - Как будто у нас тут на верхотуре с этим проблемы! Ты хоть знаешь, что по долинам внизу и по ущельям раньше были заимки и поселья старообрядцев, где они веками укрывались в непролазной тайге от царских властей. Всё Беловодье искали, и отнюдь не за тем, чтобы на кисельных берегах кормиться от пуза из молочных рек. Они просто хотели быть ближе к Богу. Коренниками рукодельными величала их бабуля моя…

- А я тебе, Петруша, скажу так: добрых людей, настоящих, и на равнине, и на горах всегда больше, чем порченных и потерявших облик, однако от этих, последних вони исходит, сам знаешь, хоть нос зажимай; вот они и гадят, где только можно, всё норовят и нормальных замарать, обляпать, чтобы и те обратились в таких же срамных и вонючих, как они.

- Тут я с тобой не стану спорить, - сказал Пётр. – Штормит наш корабль земной еще похуже чем сейчас кедрачи по всем белкам вокруг. И если тут идёт закономерное очищение и освобождение наших исполинов от переспелых плодов, то вот как будет наша матушка Земля освобождаться от всей той нечисти, что за последние пару столетий всю её загадила и пытается испохабить до конца – это пока большой вопрос…

Как Пётр и предполагал, через два часа всё стихло. На полянке вокруг их лагеря палых шишек было столько, что и не пройти, не хрустнув какой-нибудь из них.

- Признаться, такого богатства и я прежде не видывал, хотя по горам лет с семи шастаю, - видно было, что Пётр в приподнятом настроении. – Зверю и птице теперь полная лафа. Они и в эти недели хорошо по жируют перед зимой, и впрок наготовят кедровых запасов. А то ведь было лет шесть назад, когда в бескормицу из-за засухи и по неурожаю ореха и черники медведи спускались в посёлок и паслись на помойке или проламывали заборы в садовых обществах и подбирали с земли и съедали все полусгнившие груши и яблоки, от ягод обсасывали до стеблей кусты малины и смороды; случалось и ульи разоряли. У моего одноклассника Миши Фомченкова на даче стояло четыре улика, медведь два разграбил и утащил все рамки с мёдом, а два оставшихся мужику пришлось перенести в глубь посёлка, и поставить едва ли не в палисадник перед своими окнами в пятиэтажке.

- Ты прям какие-то страсти-мордасти рисуешь. На людей-то хоть не нападали?

- А мы давно для них невкусные, настолько пропитались цивилизационными излишествами, что стали синтетическими, - пошутил Пётр. – Запросто могут подавиться, а то и отравиться.

- Да ну! Не поверю. Сейчас такой классный парфюм, особенно у женщин, что можно легко с ума сойти, но никак не отравиться, - и было непонятно Петру, то ли подыгрывает ему друг, или всерьёз так думает. А тот: – Говори, что делать-то?

- Первое – пополним дрова, а потом начнём стаскивать шишки в одну кучу, - Пётр огляделся, подыскивая место, и указал на ложбинку между двумя, расходящимися от кедрового ствола, могучими шершавыми корнями, округло, сантиметров на двадцать выпирающими из земли. – А вот хоть и сюда, и не укатятся, и дотянуться в два счёта.

Ночь, как и предыдущая, выдалась ясной и звёздной. Сидя у костра ничего этого, конечно, не увидишь, а стоит выйти из кедровой кущи и подняться по склону на лужок да задрать голову кверху – от сказочных узоров небесной красоты, как в детстве, перехватит дыхание! Что и сделали друзья ближе к полуночи, разминая затёкшие от долгого сидения на одном месте ноги и отмечая таким образом завершение своей работы. Бурты между корнями исчезли, корешки шишек и шелуха побросаны в костёр, орешки пересыпаны в стоящее рядом капроновое восьмилитровое ведёрко. И сейчас эта посуда были почти полна не провеянным орехом, который завтра с утра, расстелив фуфайки, нужно будет по ссыпать на них с полутораметровой высоты, чтобы лёгкий ветерок унёс в сторонку всю шелуху, а ядрёные орешки один к одному улеглись бы во внушительный, поблескивающий на солнце своей спелостью бурт.

Налюбовавшись звёздами, вернулись к костру. Самое время уснуть бы, но вот этого делать ни Виталию, ни Петру не хотелось. Подкинув дров и устроившись поудобнее у огня, они посидели в полной тишине минут пять, пока Игумнов не прервал молчание:

- Посмотрел, как старые и толстые уже почти прогоревшие ветки потихоньку подбираются к только что подброшенным, свеженьким, сначала вроде нехотя охватывают, облизывают пламенем, а не успеешь глазом моргнуть, и новенькие пылают еще жарче, чем те, старые, - Виталий раздумчиво покачал головой. – Но вот прогорают-то быстрее, пусть и ярче.

- Ты к чему это?

- Да вспомнилось вдруг…

- И что же?..

- Нынешний февральский съезд нашего Сообщества писателей.

- И какие же параллели между съездом и дровами в костре?

- Да никаких, просто всмотрелся и – торкнуло!

- Кстати, ты же, Виталя, был делегатом. А я тогда мотался по Сибири… Ты – живой свидетель, а ни разу не удосужился рассказать, что там за война произошла.

- Ну, может, и не совсем война, однако сражение случилось знатное.

- Расскажи…

- Начну с предыстории. Председатель Ганичев уже год как болел, да и возраст за восемьдесят. Полковник Иванников у него в заместителях ходил, ну, ты же их обоих знаешь…

- Конечно. Нормальные мужики. Государственники.

- Так вот, Ганичев больше полугода уговаривал Николая, чтобы тот стал приемником и баллотировался на пост председателя. Тот поначалу отнекивался, а потом дал согласие. Стали готовиться к съезду. И тут как снег на голову: вызывают Иванникова в Кремль, в администрацию и начинают выкручивать руки – откажись, дескать, сними свою кандидатуру, и это буквально за пару дней до съезда. Иванников им по-военному чётко ответил: - «Я дал слово офицера. Честь имею!». Сколько не уламывали, бесполезно. Накануне съезда вечером, как и положено по регламенту, пленум. Полный зал гостей и делегатов. Старая, еще с советских времён, седовласая гвардия в первых рядах. Люди именитые, известные. Видно, что настроены решительно, а на что, стало понятно с их первых выступлений. Они в один голос принялись уговаривать Иванникова снять свою кандидатуру в пользу писателя новой волны некоего Аргунова. Дескать, надо дать дорогу молодым силам. Наш полковник, косточка армейская, ни в какую, и аргументы у него железные: я, мол, людей обнадёжил, делегаты съехались со всей страны; моя кандидатура обсуждалась ими на предсъездовских собраниях, а я вдруг – бац! – и в кусты. Пусть завтрашний съезд и решит.

- Уже интересно…

- А нам-то было каково? Тем более, что выяснился один весьма тривиальный факт: Аргунов – родственник какой-то гуманитарной шишки, приближённой к руководству страны, Володара Ильича Худых. Назавтра всё по чину: на сцене ЦДЛ президиум, в зале сто шестьдесят делегатов и примерно столько же гостей. Слово берёт этот самый шишка и начинает так проникновенно, будто на встрече с закадычными друзьями вспоминать, как он в молодости, еще при СССР журналистом освещал один из съездов Всесоюзного Сообщества писателей, и какие же, дескать, там баталии гремели, чуть не до драки. Вот, мол, были времена! Вот это были творцы! Богатыри! И с грустинкой вздохнул в микрофон: а теперь вокруг что? – тишь да гладь… После этого, ну прямо по-отечески представил и расписал все таланты своего кандидата, не забыв при этом, обращаясь в зал к делегатам, прозрачно намекнуть на то, какие благословенные и денежные реки потекут не только в столичное управление, но и в региональные отделения в случае избрания своего протеже председателем. Словом, насулил таких золотых гор, что у некоторых, я заметил, как загорелись глазки и слюнки потекли. Довольный Худых прошёл в президиум и по-барски развалился в своём кресле.

- Тишь да блажь… говорите, дорогой наш господин из администрации, - на трибуну взобрался невысокий, с седой шевелюрой мужчина. – А не соизволили бы пояснить высокому собранию: кем вам приходится проталкиваемый кандидат?

- Что вы себе позволяете? – взвился с места Худых.

- Сидите уж! – предостерегающе махнул рукой оратор. – Вы своё отговорили, лимит исчерпан! И замечу: вас никто не перебивал! Так, успокоились, вот и хорошо. А я скажу для тех, кто не в курсе – Аргунов ваш зять. Налицо – махровое кумовство.

- Да как вы смеете! – сухощавый, с ленинской лысиной Володар Ильич опять взвился. Физиономия пунцовая – хоть прикуривай. Слов для ответа не может подобрать, лишь выкрикивает: - Да я… да вы… и вообще, что за цирк вы мне здесь устроили?..

- Как раз весь этот балаган устроили именно вы, - мужчина поправил свою пышную шевелюру и с достоинством заключил: – А мы всего лишь активные зрители!  

 Зал с минуту погудел и притих. Между тем, к трибуне начали подтягиваться представительные писатели из той когорты, что и на пленуме рьяно радела за обещанные привилегии. Такими велеречивыми соловушками распевали они и теперь со сцены, набивая цену Аргунову, что некоторые из сидящих в зале принялись гасить усмешки, переглядываясь: ишь, дескать, как бьются, точь-в-точь как в молодости за государственные премии. Старая гвардия борозды не портит… Это я услышал от сидящих впереди меня делегатов сибиряков. Однако сколько не постилали соломки эти почуявшие халяву старики, но провести на мякине съехавшихся со всех уголков России писателей не удалось. За Иванникова проголосовало более ста двадцати человек, а за Аргунова около тридцати. Но надо отдать должное этому условному юноше, держался он, не то что тесть – в целом ровно, рук не заламывал и не истерил. Зато недавно мстительный тестюшка в отместку писательскому Содружеству замутил какую-то ассоциацию писателей и книгоиздателей и зятька определил в руководители. Но вот насколько она будет жизнеспособной, говорить пока рано…

- Бывая в столице, я тоже нет-нет, да и забегаю к нашим собратьям по перу и вижу, как всё меняется к лучшему.

- А по конкретней, Пётр…

- Приведу один характерный пример – в наших стенах стало больше молодёжи, учёба идёт. Творческие поездки. Новое еще и в том, что теперь провинциальные районы и городки участвуют в конкурсах на звание «Лучший литературный…». А это значит – какое никакое, но оживление в русской провинции.

- Помнится, когда поднимались сюда, ты на привале сказал, что есть намеренья перебраться поближе к Москве? – сменил тему Виталий.

- Да не то чтобы я особо горел желаньем, - начал раздумчиво Пётр, вороша толстым суком дрова в костре, да так это ловко у него получилось, что пламя живо взвилось и осветило поляну. – Просто дети хотят… Там говорят, возможностей море. Пожили, дескать, в тайге, пора бы и на Большую землю. А мы с женой теперь, сам знаешь, пенсионеры. Дети и внуки – это наша большая иголка, а мы нитки… куда они, - мы следом.

- Что ж, может, так оно и лучше, - при обновлённом освещении Петру было хорошо видно, как Виталий широко улыбнулся: - Будем рядом, и тогда ни к чему карабкаться в такую высь…

- Ну, ты скажешь! – Лукиных быстро глянул на друга. – А мне-то каково без моих гор? Я ж там сдохну от безделья!

- Это тебе только кажется. Приедешь, втянешься в столичную жизнь, а заскучаешь, прыгнешь в самолёт, четыре часа – и ты здесь. Шастай, как ты говоришь, по своим горам, носись по ущельям. Как выдохнешься – вернёшься в цивилизацию, - Виталий приподнялся с земли, дотянулся до Петрова плеча и приятельски потрепал друга: - Верно ведь я говорю? – и похвалил сам себя: - Комар носа не подточит!

- Поживём – увидим, - вздохнул Пётр. – Ну, что, давай на боковую, а то уж скоро начнёт светать…

10

Гостиница располагалась на втором этаже барнаульского вокзала. После бессонной ночи в автобусе, Пётр за свои шестьдесят пять лет спать сидя так и не выучился, и поэтому большую часть дороги таращил глаза в заоконную темень, и теперь по приезду в столицу Алтайского края нужно было искать, где перекантоваться двенадцать часов до московского поезда. Это примерно столько же, сколько он провёл в пути из Тихменёва.

Минуло три года, как они семьями перебрались в Подмосковье. Внуки учились, дети работали, а Пётр каждое лето самое малое на месяц полтора уезжал в свои горы, покарабкаться по крутым тропам, подышать таёжным воздухом, полюбоваться цветением жарков и троецветок, пособить старинным друзьям пасечникам с покосом и колкой дров на зиму. Да и писалось, и думалось на высокогорье как-то по-особенному ясно и неожиданно.

Поднимаясь по гранитным ступеням на второй этаж, Лукиных вспоминал, как за Змеиногорском небо начало светлеть, обозначились склоны сопок, а по обочинам, или по-местному - забокам, проступили заросли густого тальника и черёмушника, за которыми в прогалинах виднелись пшеничные и гречишные поля. Вскоре по левую сторону автобуса горизонт зажелтел и показалось малиновое солнце. Забыться тогда Петру удалось лишь на подъезде к Барнаулу, да и то минут на пятнадцать.

 Тем не менее чувствовал он себя вполне сносно: ни голова, ни мышцы не болели и не ныли, хотя за дорогу со своим неподъёмным, пятидесятикилограммовым рюкзаком так натаскался, что в другой раз это как-то бы и отразилось на самочувствии. Однако главная причина того, что мужик попёрся в гостиницу, заключалась отнюдь не в тяжести груза, а в том, что до поезда было полсуток, и в зале ожидания с тесными и жёсткими сиденьями проводить это время как-то не с руки – ни в уборную отойти, ни прогуляться в город, манатки держали при себе крепче любого якоря…

Окно двухместной комнаты выходило на привокзальную площадь и было открыто. Стояла июльская жара, а здесь было свежо и уютно – у стен широкие, заправленные кровати, у двери холодильник и телевизор, с другой стороны платяной шкаф, столик и стулья. Посреди ковровая дорожка. Приняв душ и отхлебнув горячего чая, Пётр, подбив ладонями подушку, блаженно растянулся поверх заправленной постели и тут же провалился в глубокий сон.

Трёх часов было достаточно, чтобы выспаться. Соседа пока так и не подселили, ну что ж, одному да в тишине тоже неплохо. Пётр подключил ноутбук, отыскал новостной сайт и, полулёжа на кровати, слушал вполуха всё, о чём вещали бойкие корреспонденты.

 Торкнули в дверь и, на пороге появился высокий сухощавый мужчина лет тридцати пяти; цветастая рубашка с короткими рукавами, летние брюки, спортивная сумка через плечо. Поздоровались. Он прошёл к своей кровати со словами:

- Сутки не спал, счас как вырублюсь – и до утра.

- Командировка?

- Да нет, комиссию проходил, - он как-то просто, по-деревенски, улыбнулся: - Доброволец…

- На войну? СВО?.. – Пётр не нашелся сказать чего другого…

- На её самую… - мужик помолчал. – Сам-то я со Староалейки. Автослесарь…

- А срочную где служил?

- Да не служил я вовсе, - он опять улыбнулся, но теперь уж виновато: - Как-то не вышло…

- С комиссией-то всё путём?

- Да если бы! Всё вроде прошёл, а какую-то справку найти не могут. Вот завтра с утра опять в военкомат, а там уж и домой.

- И куда вас потом – говорят?..

- В Кемерово на учебный полигон. Нас в команде сорок человек.

- И все добровольцы?

- А как же!

  Между тем ноутбук всё продолжал выдавать, пусть и приглушённо, новости. Мужчина уже лёг и вытянулся под одеялом. Пётр поинтересовался:

- Ноутбук не мешает? А то выключу.

- Да нет. Дома у меня трое парнишек, мал мала меньше! Так с ними и не к такому привыкший, - сосед повернулся на бок в сторону Лукиных и неожиданно сказал: - Мы с ребятами подсчитывали – каждые сто лет на Россию кто-нибудь да прёт: то поляки, то шведы, то французы, то фашисты, а то - эти теперь… Вот и нам выпало идти туда, а что отсиживаться?..

И тут зазвонил его сотовый, сосед протянул к нему жилистую руку:

-Алё, Алёнка? Здравствуй! Да, в Барнауле еще. Завтра к вечеру буду. Вроде всё ладом. Одну бумажку надо донести… Я тоже люблю! Ребятишек обними. Скажи, гостинцы везу. 

Спустя пять минут мужчина затих, спал он без храпа. Ноутбук Пётр всё-таки выключил, полежал, глядя в потолок, потихоньку поднялся и неслышно прошёл к распахнутому окну. Лёгкие шторы были раздвинуты и едва колыхались, остужая слабые потоки жаркого воздуха, проникающего сюда с улицы.

Налево через площадь здание автостанции, дальше – многоэтажная почти достроенная гостиница. Прямо, за сквером виднелась мраморная стела мемориала и тёмно-коричневые, отблескивающие гранитом, полукружья высоких стен, на которых изнутри было высечено несколько тысяч фамилий барнаульцев, павших на полях сражений Великой Отечественной. В прежние свои приезды Пётр не раз посещал этот мемориал, отдавая дань памяти землякам, здесь были и фамилии, относящиеся к их роду. И сегодня ближе к поезду надо бы посетить…

А пока что его внимание привлекли десятка полтора хоть и по-летнему, но празднично одетых людей внизу у фонтана. Здесь были и ребятишки, и взрослые. Видно, что все они ждут чего-то. Может, встречают кого? Однако быстро выяснилось, что наоборот – провожают, и не просто близких в отпуск, а молодых ребят в армию.

Подъехали два автобуса, из открывшихся дверей на привокзальный тротуар высыпали одетые в новенькую пятнистую военную форму парни, у каждого за спиной рюкзак, а у некоторых еще и в руках прозрачные упаковки с бутылками с водой. Построились в колонну; родные, отделённые от новобранцев невидимой стеной, опорами которой были четверо бравых и строгих сержантов, взволнованно стояли метрах в десяти от строя и лишь изредка кое-кто из них помахивал рукой в сторону уходящей на перрон колонны.

Пётр сходил в город за продуктами в дорогу, посетил мемориал, поклонился павших воинам и в восемь вечера, стараясь не шуметь, потихоньку, чтобы невзначай не разбудить крепко спящего соседа, покинул комнату и через главные массивные двери вышел на многолюдный перрон. Поезд отправлялся с первого пути, и это было очень удобно – не надо шарахаться по жаре по разным виадукам и переходам. Вышел – и сразу в прохладный вагон. Однако пятый плацкартный находился в голове состава и идти до него было прилично и не так-то просто. Весь перрон запружен новобранцами и провожающими. Балансируя между гомонящих толп и не столкнувшись ни с кем по пути, Лукиных добрался до своего вагона и усмехнулся про себя: - а наш поезд-то почти что военизированный! Вишь ты, сколь пришлось обойти солдатиков! И куда ж их повезут?

Место нижнее боковое, в вагон он зашёл одним из первых. С трудом взгромоздил свой рюкзак на третью, багажную полку, чтобы уже не беспокоить его до Москвы, разобрал постель и прилёг, дабы не мешать проходящим мимо пассажирам.

Люди шли по одному, по двое, искали свои места, располагались. И вдруг как прорвало: один боец, другой, третий, и вот он целый взвод, а то и больше. Ребята шумные, порывистые, бестолковые, нагруженные не только вещмешками, но и какими-то объёмными коробками, под мышками у некоторых упаковки с водой. Пройдут вперёд, вернутся, опять убегут, да и не по разу. И всё это продолжалось, пока невысокий майор в полевой форме не вошёл в вагон и не приказал им всем оставаться на месте, а он будет подходить и разбираться. И всё как-то разом наладилось.

К Петру в верхние соседи был определён ладно сложенный и смуглый солдат. Лукиных уже и фамилию его знал благодаря майору, что, оказавшись в их купе, в очередной раз заглянул в бумагу, выкрикнул: - «Яковенко» и похлопал ладонью по матрасу на второй полке. Парень подошёл, забросил свой рюкзак наверх и тут же зазвонил его сотовый, он метнулся в купе напротив к окну, благо никто пока туда не заселился. Как понял Пётр, за окошком на перроне стояла его девушка и теперь парень, присев на пустую лавку, глядел на неё и что-то вполголоса говорил в трубку. Интонации были ласковыми и тёплыми, а в смысл слов Пётр и не думал вникать – не его это… да и неловко как-то…

Поезд тронулся. Новобранцы, а у них, как подметил Лукиных, места всё больше верхние, лишь в соседнем купе одно нижнее боковое, скучились по так и не занятым лавкам напротив Петровой лежанки. Сейчас они остывали от горячих минут прощания и выглядели несколько растерянными – делать-то что дальше? Однако подошёл крепкий прапорщик и без лишних слов распорядился:

- На остановках курить на перрон без команды не выходить. И только составом не менее трёх бойцов, - он усмехнулся: - Сухие пайки пока не трогать. Доедайте домашние припасы, чтоб не спортились. Начинайте пришивать на рукава шевроны. Возникнут вопросы – обращайтесь.

И он покинул вагон, видимо, в других местах тоже ждали его распоряжений.

Минуло больше сорока пяти лет, как и Пётр был призван в армию. Глядя на ребят, многое вспоминалось и сравнивалось. Тогда служили два года, теперь – всего один, солдатская форма изменилась до неузнаваемости: где сегодня тяжёлые кирзовые сапоги и обязательное умение правильно наворачивать портянки, чтобы не натереть кровяных мозолей, взамен лёгкие берцы и носки; пузырящееся х\б и ремень с увесистой пряжкой даже и не сравнить с нынешней пятнистой, облегающей фигуру экипировкой. Вместо пилоток какие-то круглые кепки с козырьками. За два года Лукиных ни разу не обувал тапочек – не положено, за это можно было спокойно схлопотать пару нарядов вне очереди, а то и угодить на губу! – здесь же у парней, у каждого, свои персональные шлёпанцы.

И еще бросилось в глаза: все новобранцы как один подтянуты, собраны, видно, что гибкие и подвижные, лишь парень с нижнего места за стенкой несколько рыхлый, с небольшим брюшком. Но Пётр и за ним понаблюдал – вполне себе «пацан», как кстати, они и обращались друг к другу: пацаны - то, пацаны - это. Хотелось встрять и сказать: вы же парни уже, какие вы пацаны! Кое-кто из вас и на мужиков тянет. Но, как говорится, со своим уставом в чужой монастырь не лезут. Лукиных и помалкивал, занимаясь своими мелкими дорожными делами, пока не прислушался к разговору и не стали коробить ухо матерки, что обильно сыпались из соседнего купе. А там ведь среди них ехали девушка и мужчина примерно его лет.

- Парни! Хватит лаяться! Не в казарме, хотя и там не место… - резко бросил Пётр, чтобы привлечь внимание разошедшихся бойцов.

  Они с некоторым недоумением повернулись в его сторону: чего это, дескать, дедок раскошмарился!

- А того, ребята, что кругом люди, а из вас как из помойки несёт… Девушки бы постеснялись!

  Поймал на себе настороженные и даже злые взгляды. 

- Вы же русские, видно, что не мажоры рафинированные, а наши, ухватистые и рукастые. Родной наш язык богат, можно же и без матов обойтись…

Парни примолкли на минутку, а потом возобновился разговор. Всё бы ничего, матов почти не слышно, лишь один, высокий, рыжеватый и плечистый, нос чуть с горбинкой, новобранец нет-нет, да и влепит солёное словечко, а то и два. Посидел Пётр, послушал, а уж когда тот совсем потерял берега и кроме как «мать твою…» да и что еще похлеще не понеслось из его хлеборезки, Лукиных не выдержал:

- Слушай-ка, мужик! Да-да именно ты, такой рыжий и борзой! Если еще услышу лай от тебя, буду заниматься с тобой индивидуально изучением русского языка. Ехать нам, как ты знаешь, целых два дня, так что гарантирую – на выходе ты у меня Есенина наизусть цитировать станешь. Я - человек серьёзный.

Этот симпатяга вроде как встрепенулся, глаза дерзко сверкнули, будто бы пытался просверлить сделавшего замечание мужчину, но неподвижный и тяжёлый взгляд Петра остудил его, успокоил. Видимо, и он увидел в глазах пожилого попутчика нечто такое, что всегда останавливало даже кидающихся на Лукиных матёрых псов и те трусливо поджимали хвосты. Вот и ладушки. Значит, дальше поедем, как и надо – с комфортом и без лая.

Переночевали. Пока спал, купе напротив заняла семья: мать, отец и двое детишек. Утром увидел, что и новобранцы освоились: вели себя не очень шумно, на остановках покурить выходили всем взводом. Еще обратил внимание, что подвёрнутые гачины пятнистых брюк перед выходом на перрон разворачивали, одевали гимнастёрки и обязательно – кепки, то есть воинскую дисциплину блюли. К нему, чувствовал Пётр, отношение было несколько напряжённым, ну да ладно, главное, чтоб не сквернословили…

Сходил, заварил чая, расположился завтракать. И в это время с верхней полки пружинисто спрыгнул на пол Яковенко. Вчера после стычки с рыжим Пётр перехватил его взгляд, что не предвещал ничего хорошего. И сейчас Лукиных сделал вид, что не замечает соседа.

- Доброе утро! Приятного вам аппетита, - неожиданно раздалось у него над ухом.

-  Спасибо, земляк! – как-то само собой вырвалось в ответ. – Присоединяйся…

- Да нет, я с ребятами…

Ближе к обеду Пётр заметил некоторое движение среди солдат. Кто-то искал нитки, другие иголку, третьи, присев на свободное место и разместив на коленях гимнастёрки, пришивали на рукава шевроны. Не у всех получалось. В вагон зашёл уже знакомый майор. Те, как взъерошенные птенцы, обступили его.

- Товарищ майор! Посмотрите, правильно ли у меня…

- А у меня, товарищ майор?

- Здесь вот косо… А у тебя, бедолага, не на тот рукав пришит, - сказал офицер и быстро, словно ища кого-то, пробежал глазами по вагону и не увидев офицеров, продолжил: - Второй день вы солдаты, а в армии что ценится прежде всего? – Сноровка и находчивость! Вижу, что с иголкой вы не дружны, но это скоро пройдёт, а пока – видите проводницу? Включайте все свои чары, подарите шоколадку, но сделайте так, чтобы эта милая женщина помогла вам пришить шевроны, - майор усмехнулся: - И главное, бойцы, запомните: я вам этого не говорил!

Офицер ушёл. Парни один за другим потянулись к купе проводников, но делали это грамотно, не толпились в очереди у двери, а последовательно, по одному, отнесут гимнастёрку, послоняются среди своих, возвращаются и забирают обратно уже с аккуратно вшитым шевроном. Потом следующий, и так по порядку. Молодцы, однако… Человек пять проделали это, когда вдруг посреди вагона возник давешний рослый прапорщик и потребовал от новобранцев, чтобы показали ему пришитые шевроны. Солдатики в пятнистых майках, а кто-то уже успел напялить впопыхах на себя и гимнастёрку, встали в проходе наглядно продемонстрировать, что у них получилось. Прапорщик придирчиво рассматривал выставленные перед ним гимнастёрки, и вот дошла очередь до рыжего, а у того пустые руки.

- А где гимнастёрка, рядовой?

- Да я, товарищ, прапорщик…

- Конечно же, ты, а то - кто же?..

- Да у меня…

- Что у тебя – украли что ли?

- Да нет.

- Не тяни резину, боец!

- Она не здесь…

- А где же? – чертыхнулся прапорщик.

- У проводницы, - выдавил из себя рыжий. – Попросил, пожалуйста, подшить…

- Хорошая новость. Не успели в армию призваться, а уже дедуете! Ну-ну… Марш за гимнастёркой! Кто еще не сам подшивал? Кто вас надоумил?

В ответ гробовое молчание.

- Так, вернулись к шевронам, и чтоб я видел всех! Даю пятнадцать минут! И чтобы всё - своими руками!.. Каждого проверю лично!

Пётр поправил подушку у изголовья и усмехнулся: - «Вот оно, начало службы. Привыкайте, братцы, к нестандартным решениям поставленных задач… То ли еще будет!».

После обеда завалился на постель, полистал журнал, отложил в уголок, а сам отвернулся к стене, думал вздремнуть, но сон что-то не шёл, и Лукиных лежал и монотонно считал вершины стволов, проплывающих за окном сосен и берёз. Почти весь вагон, как и он, отдыхал. Лишь из соседнего купе доносились обрывки разговора. Это неугомонный рыжий с соседом спорили о чём-то своём, но как послышалось Петру, с ленцой. Однако вдруг рыжий сказал нечто такое, что сосед встрепенулся и тона повысились.

- Ты вот с виду весь крутой… А почему, когда дед тебя шуганул, ты, рыжак, забыл все свои маты, и теперь как шёлковый?..

- Так, себе дороже. Вишь, какой он свирепый! Чуть в драку не полез… Ты бы тоже пятый угол искал.

- Не-а… Не искал бы.

- А почему?

- Я ведь по нормальному разговариваю, не то, что некоторые…

Значит, не зря накануне что-то в повадках этого рыжего Петру показалось симпатичным. Он приподнялся с постели. Выглянул в окно. Проезжали какой-то городок в уже европейской части Уральских гор. Местность эта ему хорошо знакома. Сейчас вырвутся из городка и пойдут тоннели, целых четыре, а затем, что еще интереснее, будут ехать мимо давно недействующих воздушных арочных мостов-виадуков, проброшенных между лесистых сопок.

Строения высокие, изящные в своём исполнении, мало того, словно летящие над ущельями. Дух захватывает смотреть на них. Сооружены они были изначально, в конце позапрошлого, 19-го века, а потом, в середине 20-го этот участок транссибирской магистрали спрямили, отсыпали новые пути, но хорошо хоть не разрушили эти великие мосты. Вот бы сделать здесь что-то наподобие исторически-туристического направления. Вернуть к жизни все эти изумительные и впечатляющие воображение мосты, пустить по ним старинные паровозы с уютными вагончиками. Построить и оборудовать станции и будки стрелочников так, как это было когда-то. Как было бы здорово!

- Пацаны, зырьте! Какая красотища! – из купе рядом раздалось восторженное – и это опять рыжий. Сейчас он продвинулся на лавке к проходу, чтобы лучше рассмотреть эти удивительные строения. – Сроду такого не видал!

- Да, прям как в кино про Турецкий, кажется, экспресс…

- Окажись там на верху и глянь вниз, бошку точно снесёт!

- Да кто тебя пустит! Поди охраняется…

- А потом пёхом, видел, сколь идти до первых домов. Я уж не говорю – сколь до города отсюдова топать…

Чисто дети малые – подумалось легко, - те примерно так же горячо обсуждают между собой какую-нибудь необычную игрушку. Серьезно и рассудительно. А ведь эти ребята едут ни много ни мало, а в армию, тень легла на лицо Лукиных – и служить-то им выпало в то тревожное время, когда на границах Родины идёт война. Не исключено, что кто-то из них и контракт подпишет, и уйдёт на передовую, или как осторожно, но с выспренностью твердят в СМИ «на линию соприкосновения».

Мимо Петра в глубь вагона прошёл худой паренёк в шортах и тёмной футболке, в очках. У него нижнее место в первом от проводников купе, наискосок от Лукиных. Невзрачный такой, больше похож на «ботаника», если использовать молодёжный сленг. Сел он ночью, долго отсыпался, да и теперь почти не высовывался со своего места. Таких, небось, и в армию-то не берут…

  Как понял Пётр из обрывков разговоров новобранцев их везли в разные места: некоторых в Арзамас, остальных под Москву в Балашиху. В какой род войск, ребята не говорили, да он и не спрашивал – может, это военная тайна, тогда они наверняка уже дали подписку о неразглашении. Сам служил в ракетных войсках, знает…

Проходя в конец вагона выбросить мусор или умыться, у одного весёлого купе в серёдке Пётр иногда вынужден был останавливаться, чтобы бойцы расступились и дали пройти. Дело в том, что здесь ехали кроме новобранцев молодая мамаша с мальчишкой лет шести - семи. Эту статную женщину и курносого, в веснушках ребёнка с быстрыми глазами Лукиных запомнил по тому, как они на продолжительных стоянках в больших городах, когда другие жадно глотали сигаретный дым, торопясь накуриться, бегали вдвоём наперегонки до хвоста поезда и обратно, и это проделывали по нескольку раз. А теперь мальчонка, как подметил Пётр, оказался душой компании в этой группе бойцов. Ребята задавали вопросы, а тот бойко и без запинки отвечал.

- Ты, Андрюша, служить-то пойдёшь?..

- Как вырасту, так сразу запишусь в армию! – мальчишка дерзко глянул на солдат. – А вы не видели, что ли, как я тренируюсь с мамой?

- Где это? Не видали…

- А на остановках – мы бегаем кросс. Мама говорит, для выработки характера!

- Так ты поди и отжиматься умеешь?

- Пока всего только двадцать пять раз… Но мама сказала: надо пятьдесят, - мальчишка серьезно так осмотрелся вокруг и выдал: - К зиме обещаю, что буду!

- Кто бы сомневался! – с тонкой иронией, но вместе с тем и уважительно откликнулись ребята, и, наверное, кто-то из них подумал в этот миг и о своих младших братишках и сестрёнках.

И проходящий мимо Пётр не удержался:

- Гляди-ка ты, не успели отъехать от дома, а уже и сыном полка обзавелись…

- Никак нет! – улыбнулись парни и пошутили: – Это он у нас за командира!

Польщённый парнишка стоял себе рядом, однако весь вид его показывал, что он чрезвычайно доволен своим положением, как, впрочем, и рассевшиеся по всему купе новобранцы.

В середине пути бойцам разрешили распечатать упакованные в коробки сухие пайки. Что тут началось! Ведь многие, как узнал из разговоров Пётр, были призваны из глубинок Алтайского края и такую роскошь видели впервые. Да он и сам с любопытством наблюдал как они вскрывают коробки и извлекают плотно рассортированные по отсекам пакетики с чаем и кофе, какие-то таблетки, обеззараживающие воду, шоколад, сухофрукты, обёрнутые в фольгу мисочки с мясными продуктами и гарнирами, немыслимые в годы молодости и службы Петра средства личной гигиены и даже особенные спички, которые не тухнут ни в снегопад, ни от дождя. Вспомнилось, что и им, бывало, на учения и боевые стрельбы выдавали сухие пайки: как правило, банка тушёнки, еще одна с кашей с мясом, пачка галет или сухарей, реже попадался и плавленый сыр в блестящей запаянной крохотной тарелочке. А чтобы вот так продуманно, с учётом всех непредвиденных обстоятельств – это, безусловно, впечатляло!

Вечером, перед чувашской станцией Канаши неожиданно оживился сосед- «ботаник», несколько раз прошёл в конец вагона, выбросил в контейнер пакеты с мусором, привёл себя в порядок, сдал проводницам бельё. Что он там у себя делал, Петру видно не было, но то, что готовится к выходу, это ясно. А вот и вокзал. Стоянка тридцать минут. Бойцы и другие пассажиры гуськом потянулись на перрон. Пётр пропустил всех и не спеша направился следом. В первом купе с сумкой через плечо стоял этот очкарик. Однако от его вида Лукиных слегка оторопел. Куда делся пресловутый «ботаник»? Перед ним бравый старший сержант, в парадной экипировке, чёрный берет с эмблемой, золотистый аксельбант, на груди два боевых ордена, другие знаки воинского отличия. Форма с иголочки. Взгляд спокоен и сосредоточен. Пётр невольно провёл рукой, уступая дорогу и предлагая сержанту выходить первым. Тот жестом отказался и улыбнулся.

 У ступеней в тамбуре Лукиных чуть задержался и окинул взглядом перрон. У стены вокзала сгрудилась большая, человек в двадцать, толпа встречающих, дети, взрослые и старики. Левее, разбившись на группы, курили новобранцы.

И вдруг весь этот взвод одновременно повернулся в сторону двери, из проёма которой Пётр только что спрыгнул на перрон и, не сговариваясь, бойцы вознесли руки над собой и так энергично захлопали в ладоши, что проходящие мимо пассажиры и встречающие стали оборачиваться, и кое-кто даже присоединился к аплодисментам бойцов. Старший сержант, сходя из тамбура по ступенькам, кивком головы поблагодарил всех и скорым шагом направился к встречающей его родне, той самой, что числом в двадцать человек терпеливо ожидала его у стены. 

Позже, вечером, перед Арзамасом, и Пётр собрал весь свой мусор, чтобы рано утром перед Москвой не заморачиваться, и понёс в контейнер. В предпоследнем купе на разобранном боковом месте сидели полностью одетые, в круглых кепках с кокардами, бойцы и среди них миловидная девушка. На коленях она придерживала объёмистый прозрачный пакет, из которого виднелись плитки шоколада, поблескивала фольга упаковок, мерцали блестящие углы пачек с печеньем.

Как догадался Лукиных – этими гостинцами из своих сухих пайков поделились ребята, которым, судя по их внутренней собранности и внешнему виду, скоро выходить.

- Ничего-то у нас, русских никуда не делось, ни отзывчивость, ни доверчивость наши, несмотря на то, что вот уже сколько времени недруги оттаптываются на нашей истории, глумятся, пытаются внушить, что, мол, и русских-то давно как народа вообще не осталось, и что, дескать, теперь каждый из них только сам за себя. Что ж, пусть себе пофантазируют, как говорится – мечтать не вредно, - усмехнулся Пётр, засыпая под мерный и убаюкивающий стук колёс; и уже в сладком томлении проваливаясь в лёгкий сон, ему подумалось: – Утром Москва, а там, на Ярославском и дети с внуками встретят…

 Октябрь 2023 год - 2 января 2025 год

Комментариев:

Вверх