Юрий МАНАКОВ (г.Риддер, Рудный Алтай - Подмосковье)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
15 Петьке шестнадцать. От полноватого и угловатого паренька в нём ничего не осталось. С осени прошлого года, когда он записался в городскую спортшколу на секцию вольной борьбы и начал тренироваться три раза в неделю, парень подтянулся, мышцы стали эластичными и упругими, движения мягкими и выверенными, как у лесного осторожного хищника. Бороться Пётр любил больше в стойке, а не, как здесь было принято, в партере, то есть ползать на карачках. Если бы в городе была школа самбо, он бы скорее всего записался туда. Но на нет и суда нет. Между секцией борьбы и расположенной в этом же здании на первом этаже секцией бокса парень выбрал первую. Борцовский зал был весь плотно застелен матами, высокие окна зарешёчены изнутри, чтобы ненароком не побить баскетбольным мячом стёкол; два кольца со свисающими сквозными сетками уютно расположились друг против друга на широких щитах на противоположных торцовых стенах. Казалось бы, зачем они здесь? Как известно, маты – это тебе не какой-то там твёрдый пол, от них ни один мяч ни за что не отскочит, обшивка материи, пусть и жёсткая, однако легко гасит всё, упавшее на неё. И естественно, что ни про какой баскетбол тут не могло и речи идти… Назначение корзин объяснялось просто: ребята с определённого расстояния отрабатывали броски мячом в сетку – это было одно из упражнений на реакцию, придуманное старшим тренером Ибрагимом. Другое его же новшество – игра под названием «хоп-хоп». Борцы разбивались на две команды и начиналась настоящая рубка, когда, завладев мячом, нужно было прорваться через плотный заслон мускулистых и агрессивных парней, среди которых не только перворазрядники, но и кандидаты, и даже мастера спорта. Игра во многом напоминала регби, однако главное отличие здесь заключалось не только в том, что использовался баскетбольный мяч, а не как в регби продолговатый и более лёгкий, но в хоп-хопе этот мяч для зачёта очков нужно было обязательно забросить в корзину. И еще к чему оказались пригодны кольца, так это для индивидуальных упражнений мастера спорта международного класса, серебряного призёра чемпионата Европы Владимира Малькова. Никогда и нигде больше не доводилось наблюдать Петру подобного тому, что вытворял под этим кольцом Владимир. Сухощавый и жилистый парень, а он боролся в категории до 67 килограммов, карабкался по толстому металлическому стояку, гибкой обезьянкой забрасывал свое тело на прочный штатив, на котором держалась корзина, подныривал под неё, ухитрялся просунуть босые пятки внутрь и пальцами ног уцепиться за кольцо. После этого Мальков опускал руки и, вытянув корпус вниз, отвесно висел на кончиках пальцев, точно так же, как это делают на чердаках летучие мыши, только те острыми коготками лапок впивались во что-нибудь податливое или цеплялись за предметы, а этот поистине молниеносный спортсмен просто держал свои почти семьдесят кило на крепких сочленениях и косточках пальцев ног. И именно вот так он, ребята специально засекали время, вися вниз головой, мог продержаться до пяти минут и, блестяще совершив в воздухе сальто, приземлиться на маты. Из борцов-вольников, которых в секции было больше сотни, и причём парней по силе, сноровке и ловкости далеко не последнего разбора, никто таких упражнений сделать не мог, хотя пробовали многие. С первых же матчей проявилась одна особенность Петра: если к нему попадал мяч и он прорывался вперёд, поймать парня, остановить и перехватить было невозможно (за всё время лишь однажды обманным выпадом и неожиданным броском сделать это удалось тому же Владимиру Малькову), настолько вёртким оказался энергичный юноша, что он легко подныривал под раскинутые руки мастеров, выворачивался и выскальзывал из железных объятий любых противников, ловко проходил все преграды и уже перед самым щитом умудрялся перепасовать мяч кому-нибудь из более опытных борцов из своей команды, чтобы тот метким броском завершал всю комбинацию. А делал это Петр еще и потому что не получалось у него с первого раза метать точно в корзину, а вторую попытку кто тебе даст! Вот они с ребятами и придумали грамотную тактику, чтобы каждый выполнял то, что у него выходило лучше всего. Наверное, поэтому их команда никогда и не проигрывала. Умение это у Петра вероятнее всего было от природы, потому что еще в детстве, эдак лет с семи, когда его с одногодками старшие ребята стали допускать участвовать в зимних схватках за звание «царя горы», он, тогда еще на голову ниже других пацанов, тем не менее пёр как танк от подножия к вершине выбранной для игры на гребенной бульдозером при чистке дороги и слежавшейся до леденистых комков высокой, корявой и вместе с тем скользкой кучи; но в сравнении с танком маневренность и подвижность у мальчишки была такая, что позавидуешь. Проигрывая, старшие пацаны на своё поражение досадовали, а на победителя злились, однако неписанный кодекс улицы не позволял им за это отыгрываться на Петьке. Приходилось принимать всё, как есть, а со временем и мальчик подрос, да и они привыкли к победам этого с виду будто бы и неповоротливого рохли. В первые дни весенних каникул в Тихменёве стартовала областная спартакиада школьников старших классов. Честь города в состязаниях по вольной борьбе в весе до 74-х килограммов отстаивал перворазрядник Петр Лукиных. В пяти схватках заводной парень, борясь только в стойке и ловко перехватывая все попытки соперника сделать ему проход в ноги, перебрасывал каждого через себя и припечатывал лопатками к ковру в первом трёхминутном периоде. Еще двух ребят он поймал на своей коронке: зашагивании, это когда ты обхватываешь противника, за спиной у него смыкаешь руки и резко рвёшь его туловище на себя, при этом, как правило, правой ногой зашагиваешь и делаешь заднюю подножку. Всё это происходило стремительно и так, чтобы тот при падении не смог встать на «мостик», дабы избежать касания лопатками ковра. После каждой победы тренер, в прошлом чемпион СССР, Иван Петрович Голушко похлопывал своей медвежьей лапой Петьку по плечу и ласково приговаривал: - С твоим торсом и цепкими руками ты, Петруша, еще с десяток таких завалишь! Сказал, и как сглазил… Очередным, восьмым соперником ему достался мускулистый и смуглый парень, с торсом, наверное, по шире, чем у Петьки. По ковру он ступал по-кошачьи мягко и уверенно, чувствовалось, что это соревнование у него не первое, и борец прекрасно знает, как себя вести и как ломать любого противника. Петька не стал ждать, пока смуглый сделает первый шаг, и сам ринулся в атаку. И в схватке с этим бугаем он решил испробовать свою коронку и жёстко выбросил руки вперёд, однако соперник лёгким уклоном корпуса не дал себя облапить, и тут же заключил Петьку в свои железные объятья. В следующее мгновенье смуглый подсел под противника и дёрнул его на себя; еще секунда и этот богатырь броском через бедро припечатает Петькины лопатки к ковру, однако не зря же на изнурительных, выматывающих душу своим однообразием, тренировках главный тренер Ибрагим заставлял борцов отрабатывать не только каждый приём, но и контрприём до автоматизма. И это сейчас, в критическую минуту, показало себя: Петька уже в, казалось бы, неминучем движении к своему проигрышу, сумел не только обхватить мощный корпус соперника, но и сцепив руки на груди и предплечье смуглого, выбросить левую ногу вперёд в качестве опоры и, используя энергию и силу противника, просто подправить полёт и приземление того аккурат на могучие лопатки. Навалившись всем телом на побеждённого и удерживая его на ковре, Петька бросил свой взгляд на лицо смуглого и, парня поразили широко раскрытые, полные изумления и недоумённого отчаянья, серые глаза недавнего противника, в красивой оправе пушистых, почти девичьих ресниц. Казалось, еще миг, и из них брызнут слёзы. Петьке вдруг стало жаль этого беспомощно распластанного на ковре богатыря. Он пружинисто встал и протянул руку сопернику, чтобы помочь тому подняться, однако смуглый, почувствовав, что свободен, неожиданно выгнулся мускулистым телом, вспрыгнул, как гимнаст, и, взмыв над ковром, крепко встал на ноги, и только тогда миролюбиво сунул свою пятерню в протянутую ладонь Петра: - Поздравляю с победой, - начал ровно, но не сдержался: - Ну, ты и даёшь! Как ловко подловил меня… - Да всё на автомате, - будто бы оправдывался Пётр. – Я и сам, в общем-то не понял… Но ты силён! - Так-то я самбист. У нас чуток по-другому. А сюда включили, потому что вольников в нашем райцентре нет. - А что за райцентр? – они уже уходили с ковра, освобождая место для других борцовских пар и теперь шли к раздевалке. Хорошо, что хоть никто из зрителей и знакомых не лез с поздравлениями, только б разговору помешали. - Предгорное, на Иртыше. - Ну, ладно, будем знакомы, - Пётр еще раз сунул руку для пожатия. – Я – Петя. - А я Ерофей. - Любопытное имя. Так сейчас не называют… - Почему же? – смуглый широко растянул губы в улыбке. - У нас по заимкам сплошь и рядом Тимошки да Ерошки. Есть даже и Варфоломей с Ермолаем. Все по святцам. - Как это? - Да мы ведь беспоповцы поморского толка. - Ты поди и в комсомоле не состоишь? - А вот и нет – состою, как все, - охотно ответил новый знакомец. – С четырнадцати лет. А имена и домашние правила – это просто уважение к своим традициям. Деды и бабушки, те шибко веруют, отцы и матери, они поменьше, а мы уже своей жизнью живём, однако старшим ни в чём не перечим. Язык не поворачивается. - У меня отец тоже из кержаков – из уральских двоеданов… - А как они к нам на Алтай попали? - Перед войной переехали. - Так их не ссылали? - Говорят, хотели, но наши буквально за день до этого сквозанули, так, что и следов не оставили. - Это мы умеем, - усмехнулся Ерофей. – Ну, будь здоров, Петро. Пойду к своим, ребята поди заждались. Да и с тренером надо будет как-то объясняться, почему проиграл. - Бывай, Ероша, - приветливо махнул рукой Пётр. – Пойду и я за наставлениями… Всё-таки впереди финал… Первый в жизни.
Схватка за звание чемпиона оказалась не такой молниеносной, как предыдущие, и закончилась не как те за минуту с небольшим, а на последних секундах периода. Какое-то время борцы кружили по ковру, выискивая друг у друга слабые места, пару раз сходились в контакт, но, потолкавшись, каждый вновь возвращался в глухую защиту, опасаясь, как бы противник не подловил и не провёл победный бросок. Соперник выглядел и по повадкам, да и по обличию, не как прежние ребята, а что-то подсказывало Петру, был года на полтора два старше. Рослый, сухощавый, видно, что гибкий и опытный, однако не такой крепкий по сравнению с Ерофеем, значит, и ключ к его защите подобрать не составит труда. Пётр выждал момент и пошёл на своё излюбленное зашагивание. Было несколько неожиданно, как легко поддался сухощавый, позволил себя ломящемуся вперёд борцу даже подмять и вдруг в одно мгновенье обвить своей длинной ногой его крепкую икру и щиколотку, и с глубоким прогибом, но опять за счёт силы и напора всё так же прущего Петра, перебросить через грудь и, не выпуская противника из захвата, припечатать к ковру. Ошарашенный Пётр успел уйти на «мост», благо шея была толстая, накаченная, и через пару секунд освободиться от соперника, сбросив того с себя и тут же встав в злую стойку. «Ну теперь держись, сухостоина!» - била обухом в распалённую голову одна единственная мысль. Пётр испытывал далеко не спортивную ярость. И потому, пренебрегая всеми правилами и осмотрительностью, попёр на сухощавого напролом. И самым весёлым в этой ситуации было, что пусть и машинально, как говорят, на автопилоте, но и приём-то он опять применил именно тот, что его только что чуть не подвёл под монастырь – ломовое зашагивание… И вновь со стороны жёсткого противника обвив и сокрушительный бросок через грудь. Пётр, хоть опять и ушёл на «мост», но внутренне, чувствовал, что сломался, та спортивная струна, что в других звенит, настраивая на безоговорочную победу, лопнула и скорее всего уже навсегда. Где-то в глубине души ворохнулось: спорт и любые состязания теперь не для него, слишком уж быстро и обвально теряет он голову и умение соображать… Да и в случае победы почему-то не подпрыгивает, как некоторые, до потолка. Так что полное неумение управлять своими эмоциями или иными словами – полная профнепригодность… Ладно, обойдёмся и зарядкой по утрам и многодневными походами по своим таёжным распадкам и увалам. Вслух, однако он ни разу и никому ничего об этом не сказал, на закрытии школьной спартакиады ему торжественно вручили почётную грамоту за второе место, а вот на тренировки после каникул Пётр стал ходить не регулярно. Ему по-прежнему нравилось полностью выкладываться на разминке, когда силы у тебя не убывают, а наоборот – прибывают и тело наливается упругостью и мощью; любил парень и отработку приёмов, не сторонился и схваток, когда борцы разбивались на пары и вдохновенно таскали и перебрасывали через себя друг дружку. При этом почти всех ровесников их группы в своём весе, а 74 килограмма – это одна из самых многолюдных весовых категорий, Пётр побеждал, причём очень часто не по очкам, а вдавливая соперника лопатками в ковёр, но, однако тот огонь в душе, с которым он минувшей осенью пришёл в секцию, теперь вовсе и не думал разгораться, так, что-то на донышке тлело, присыпанное золой той мартовской неудачи. Не забыл Пётр и того, как случайно на закрытии соревнований стал свидетелем разговора Ибрагима и Ивана Петровича, тренеры обсуждали одну любопытную ситуацию, когда задним числом вдруг выяснилось, что сухощавый, и никакой он вовсе и не школьник, а третьекурсник Георгиевского лесного техникума и, между прочим, кандидат в мастера спорта, его якобы узнал кто-то из земляков; но к тому времени уже все протоколы были подписаны, кубки и грамоты вручены, участники спартакиады разъезжались по домам, и скандал ни главный тренер, ни Иван Петрович решили не поднимать. А Пётр, невесело усмехнувшись от услышанного, и вспомнив, как часто на тренировках наставники зычно рявкали: «один за всех!», а спортсмены во всю глотку орали: «и все за одного!», про себя подумал: «студент не студент, подстава не подстава – какая разница, когда ты проиграл из-за собственного бахвальства и дурости вчистую, и никто ведь никого теперь перебарываться не заставит. Да и вообще, нечего после драки кулаками махать - сдулся ты, парень, на эти дела… был, да весь вышел…».
16 Алтайское лето вовсю ликовало по горам, распадкам и долинам. Таяли и оплывали по вершинам белков нестерпимые для глаз, сияющие на солнце снежники; ручьи, несясь по извилистым логам и перепрыгивая по валунам и плитам с головокружительной высоты вниз, гремели вдохновеннее и громче любых оркестров, разбрасывая живительные брызги по обрывистым, подмытым берегам, с прорастающими отовсюду цепкой жёлтой мать-и-мачехой, бело-голубыми троецветками-водосбором, первыми оранжевыми бутонами жарков и торчащими там и сям из земли неразвёрнутыми, нераскрытыми пока еще, в тугих, устремлённых к небу зеленовато-серых чехлах, зонтиками дягиля. Походный отряд школьников во главе с Юрием Савельевичем Фроловым, отцом поспешавшего рядом с ним долговязого Игорька, и классной руководительницей Тамарой Евгеньевной Бухряковой спускался по тропинке, натоптанной еще века два тому назад кержацкими лошадями на пологом склоне белка Синюшонок. Узкоколейка, на которой они выгрузились из уютного, будто игрушечного вагончика на молочном рассвете в три утра, давно осталась за хребтом. Там ребята, сгрудившись на дощатом перроне с будкой, постояли, проводили пыхтящий тепловоз до поворота в лесистое ущелье, Юрий Савельевич посчитал по головам, никто не отстал и не потерялся, и это очень хорошо, потому что некоторые из семиклассников впервые в своей жизни оказались на таком высокогорье, куда их затащил выносливый, как ослик, миниатюрный тепловозик с тремя пассажирскими вагончиками и двумя порожними платформами с металлическими ригелями под вывозку заготовленных лесорубами хлыстов. Именно по обстоятельствам определённой незащищённости и уязвимости отряда, в качестве еще одного условного вожатого Тамара Евгеньевна через свою ученицу Лидочку Лукиных пригласила в поход Петра как парня спортивного и неплохо знакомого с тайгой. И теперь он, как бы ему не хотелось бежать впереди отряда, мышцы на ногах играли и в предвкушении весёлой работы перекатывались под упругой кожей и вздувались, вынужден был плестись позади всех, замыкая растянувшуюся колонну и зорко, по напутствию классной, следить, чтобы никто не сбился с тропы, не захныкал, устав переставлять непривычные к такому, горящие от натуги ступни, и не выбросил бы капризно рюкзак в густую и солнечную траву и сам бы не расстелился рядом, конвульсивно дёргая своими ножонками. Авторитет Петра в школе и не только у мелюзги, но и выпускников был непререкаем: ведь он почти чемпион области по вольной борьбе, и кроме того, никогда по пустякам не только сам не докапывался до младших, не шпынял их, но и другим не позволял, жёстко пресекал в стенах школы всякую, какую заметит, несправедливость. А еще они знали, что Петины стихи даже печатались в городской газете, и это было вообще из ряда вон выходящим на их рабочей окраине. Однако надо отдать должное и ребятишкам: никто из них ни разу не схлюздил, не всхныкнул, хотя при поднявшемся над ущельем ярким солнце становилось жарко и душновато, у некоторых на лицах обильно выступили капельки пота, однако все продолжали старательно ступать друг за другом, крепко сжимая в кулачках согнутых рук широкие лямки своих рюкзачков. Лёгкая волна облегчения прокатилась по отряду, когда после того, как обогнули выпирающий скалистый склон и перед идущими открылась захватывающая панорама обширной долины с серебристой рекой, пойменными лугами и прижавшейся к дальней горе деревенькой Гусляковка. - Всё, ребята, пришли, - приободрил семиклассников Юрий Савельевич. – Сейчас спустимся и свернём налево, вон к тому перелеску у поворота Убы. Там и дрова рядом, и костровище старое имеется, и на полянке готовые места под палатки. Не нужно будет портить ради нескольких дней этот первозданный вид, натаптывая новую площадку, - мужчина дружелюбно окинул сгрудившихся вокруг ребятишек. - Пацанам скажу отдельно – чебак и хариус здесь пальчики оближешь. Червяков, лески и крючки захватили? - А то как же, Юрий Савельевич! - У меня вообще телескопическая удочка и искусственная мушка под хариуса, - похвастался Сашка Черкашин, угловатый и курносый мальчишка. – Папка разрешил… Только сказал, что без рыбы обратно и на порог не пустит. - На крайний случай скинемся копеек по десять, - улыбнулся Фролов, - сбегаешь в деревню и купишь у кержаков кило хариуса или чебака с окуньком. Согласны, ребята, помочь другу? Все рассмеялись и - опять: - А то как же, Юрий Савельевич? - Да вот так же, братцы вы мои! – с нажимом ответил мужчина. - Придём, искупнёмся с дорожки и за дело: нарубим стояков, расставим палатки, сушняка натаскаем, организуем костерок, девочки с Тамарой Евгеньевной обед сварят, а на вечерней зорьке милости прошу всех желающих на рыбалку. Али мы не на отдых пришли? – закончил шутливо. - А то как же… - раздалось привычное. - Вы, что, молодёжь, решили меня разыграть, - не дав закончить мальчишкам, перебил Юрий Савельевич. – Неужели в нашем богатом русском языке нет больше слов? – и не дожидаясь ответа: - Кто-нибудь хоть одну книжку с собой захватил? И, пожалуйста, без всякого там вашего «а то как же». - Да, у меня «Робинзон Крузо», - снова выступил вперёд Сашка Черкашин. – Папка сказал, что именно такая вот в тайге и пригодится. - Как в воду глядел твой отец, - одобрил Фролов. – И поэтому, ребята, чтобы убрать пробелы в знании родного языка я решил и, думаю, ваша классная руководительница меня поддержит, что ежедневно один послеобеденный час отдыха мы посвятим коллективному чтению. - А чё? Лично я люблю слушать, когда вслух читают. Особенно, если с выражением, - радостно вскинулся Васёк Шушаков, первый оболтус по учёбе, но с руками, которые умеют крепко держать и молоток, и ножовку. – Засыпать-то слаще!.. - И послушаешь, Василий, в своё полное удовольствие. И тебя послушают ребята. Потому что читать будем все – каждый по странице, в том числе и мы с Петром. Ты как, Петя?.. - Да я обеими руками за это! Тем более, там не только приключения, но и умение и навыки выживать на необитаемом острове. - И мы теперь тоже как будто на необитаемом острове! - мгновенно загорелся Сашка Черкашин этой необычной идеей, которая, кстати, всего лишь пару минут назад пришла в голову Юрию Савельевичу, но зато как удачно она легла на детские сердца, потому что последние слова мальчишки покрыл весёлый и одобрительный гул одноклассников. – Можно даже игру какую-нибудь придумать… - Чур, я буду Робинзоном, - явно боясь, что его кто-то опередит, громко выкрикнул Васёк. - Быть-то будешь, - вроде бы согласилась Тамара Евгеньевна, Васёк аж плечи расправил, но классная тут же резонно заметила: - Да только вот кто же к тебе добровольно в Пятницы пойдёт? Замордуешь ведь придирками… - Откуда вам знать, Тамара Евгеньевна? Если я на уроках не высиживаю, это еще не о чём не говорит… Здесь кругом воля и свобода, и сидеть здесь, как за партой, не надо. А мы с моим Пятницей, вот увидите, из тайги ни разу не вылезем, - с обидой в голосе протараторил мальчишка. – Там и шалаш себе построим. Вы нас еще замучитесь искать! - Видите, ребята, как ловко Василий всё обставляет, чтобы только отлынивать, не участвовать в наших чтениях, - глубокомысленно покачал чубатой головой Юрий Савельевич. – Нет, юноша, по-твоему не будет. Ты себе можешь и землянку вырыть, и шалаш под кедром поставить, и там пропадать хоть целый день и ночь, - мужчина усмехнулся: - Но вот позволить тебе, Василий, пропускать свою очередь по обязательному чтению - этого мы никак не можем. После обеда должен быть как штык. - А кто сказал, что я не хочу читать свою страницу? Мы же здесь про Пятницу толкуем, про моего помощника… - Юрий Савельевич, - обратилась к мужчине Тамара Евгеньевна. – Давайте всё-таки сначала разобьём лагерь, так сказать, обживёмся, а потом уже и подумаем, в какие игры ребятам играть. Дисциплину ведь никто не отменял. - Вот вы всегда такая, Тамара Евгеньевна! - снова зауросил Васёк, и было непонятно, всерьёз ли это он, или просто в очередной раз прикидывается. – Не даёте даже помечтать… - Надо, Вася, дело сделать, а потом уж мечтай себе, сколько хочешь, - чуть смягчила свой тон учительница. – Однако, чтобы всё не выходило за рамки принятых в нашем коллективе правил. - Тамара Евгеньевна, - вступил в разговор Пётр и, что стало для окружающих некоторой неожиданностью, сходу сделал необычное предложение: - Игру ребята всё-таки уже наметили. Просто надо еще обмозговать, как её проводить интереснее. И пусть Васёк будет Робинзоном. А я, - тут парень сделал короткую паузу и выдал: - буду при нём Пятницей. - Как?.. - Какой Пятницей? – Ты у него?.. - не сразу нашлись ребятишки. - Лучше ты, Петя – Робинзон, а Васька у тебя Пятницей, - громко рассудил Сашка Черкашин и для пущей убедительности добавил: - Ты же большой и уважаемый… - А почему, Василий-то молчит? – хитро сощурив глаза, обратился Юрий Савельевич к стоящему рядом Шушакову. – Как, потянешь такую нагрузку? - Да запросто! – захорохорился мальчишка и не забыл прихвастнуть: - Да я, если хотите знать, прирождённый командир. Так еще в третьем классе меня хвалила наша пионервожатая Зина Серова. Скажи, Сашок, - было такое? - Да, Зинаида Павловна всегда отмечала Ваську, - подтвердил Черкашин. – Она говорила, что он многое бы смог, если б не это его разгильдяйство… - Какое такое разгильдяйство! – резко перебил Васёк. - Я же тебе про моё прирождённое командирство! - А Саша тебе про твою несдержанность и нежелание выслушивать мнение других, - строго сказала Тамара Евгеньевна.
Хорошо, что поезд их привёз рано утром. Июньский день итак, можно сказать, резиновый, дел всяких вместит в себя - пальцев не хватит сосчитать, а когда еще все распланировано и организовано, то и часок другой на вечернюю рыбалку нетрудно выкроить. До заката все десять палаток были поставлены и растянуты в два ряда по линии, с откидными входными пологами на молниях, чтобы ни назойливая мошка, ни комары не могли проникнуть внутрь. Девчонки снаружи постлали короткие половички. Сбегали на луг, нарвали цветов, сплели небольшие венки и перед каждой своей палаткой вверху пришпилили их на булавки, что со стороны смотрелось очень даже симпатично. Вдохновлённые, они предложили и на жилищах мальчишек сделать то же самое, но пацаны так цыкнули: «мы, чё, мол, вам - какие-то бабы зарёванные!», что девочки мигом оставили эту затею. На вечерней зорьке, когда село солнце и смолкло, отчётливо долетавшее до лагеря, гулкое мычание вернувшихся с луга коров в недальней деревне, громко требующих от своих заботливых хозяек незамедлительно опростать их более, чем тугие вымя, мальчишки с удочками гуськом наладились к реке, начинающей в кое-каких затонах и затишках уже парить, что было похоже на то, что полноводная Уба дымится, но, как показалось Петру – призывно, по-домашнему и по-доброму. Вопреки ребячьим ожиданиям Юрий Савельевич пойти с ними не смог: он ушёл в деревню налаживать с местными отношения и, если получится, купить парного молочка. Селения по Убе кержацкие, народ, как правило, замкнутый, с мирскими в разговор вступает неохотно, отвечая односложно «да» и «нет», а то и вовсе предпочитает отмалчиваться, делая вид, что вообще-то здесь в тайге-матушке все сплошь глухонемые. Мужчина вернулся спустя полчаса весьма довольный, неся в объёмной сетке трёхлитровую банку молока и несколько пучков зелени: лука, редиса, укропа и петрушки. - Контакт с аборигенами налажен, - пошутил он, передавая продукты Тамаре Евгеньевне. – И совсем не злые старики… Расспросили, кто мы, откуда. Дед Прокоп, он у них самый древний, узнав, что есть среди нас рыбаки, указал место, где хариус лучше берёт: под скалами, однако нужно на ту сторону перейти. Вы тут пока хлопочите, а я быстро сбегаю, ребят переведу по камешкам на перекате, чтобы на завтрак ушицой побаловаться. Ребята с ивовыми удилищами полукольцом растянулись по травяному и местами каменистому берегу вдоль затона, на поверхности воды перед каждым покачивались наполовину подтопленные цветные поплавки, клёва не наблюдалось. - Видно, наша ленивая рыбка удрыхла на дне, - беспечно обратился к подошедшему Юрию Савельевичу Васёк. – Поди, нырнуть да взбаламутить? - Неча штаны мочить, - громко, чтобы все слышали, сказал Фролов. – Айда, ребята на тот берег, на рыбное место. Кстати, а где Черкашин? - Он ушёл вниз по реке… Свою мушку на волны кидает… - И берёт?.. - Парочка уже сорвалась. - А он как?.. - Разозлился! Базарит, что теперь пока ведро не надёргает, с Убы не уйдёт. - Молодец, парень, - похвалил отсутствовавшего Юрий Савельевич. – Люблю настырных и целеустремлённых. - А вон и он, -крикнул Васёк. – Смотрите, Юрий Васильевич, вышел из-за скалы на том берегу! - Значит, еще раз молодец! Теперь точно будет с хариусом. - Это еще почему? - Потому что и мы сейчас гуськом по камешкам туда перебежим, - мужчина весело обвёл всех взглядом. - Люди добрые только что шепнули: дескать, какая отменная рыбка вас там заждалась, - сказал Фролов. И тут словно в подтверждение верности сказанного несколько рыбьих хвостов плеснулись и ударили по спокойной глади у скалы. - Кто как, а я уже там! – загорелся Васёк, обматывая леску вокруг удилища и подкалывая крючок ниже грузила под кору. - Дисциплина, Вася, прежде всего! Никто её не отменял. Я иду первым, вы за мной. Видишь, за шивером сразу глубина. Сорвёшься – кто доставать полезет? - Да я сам! Чё, наша Ульба мельче, что ли? – не удержался, начал задираться Васёк. Так ему хотелось побыстрее натаскать чебачков и окуньков, что аж руки от нетерпения зачесались. – Я ить на ей вырос. - Вырос то вырос, а место незнакомое, - Юрий Савельевич опять окинул внимательным взглядом всех ребят, и возвысив голос, больше, наверное, для остальных, чем Ваську, сказал: - Грех забывать старинную заповедь, что «не зная броду, не суйся в воду». Пока он это произносил, Васёк уже перескакивал с окатыша на подмокшую плитку и дальше – с гальки на гальку, да, видимо, так торопился, что аккурат посредине реки оскользнулся с мокрой плиты, беспомощно взмахнул руками, отбрасывая от себя удочку, и с шумом плюхнулся с переката на глубину, задрав вверх свои длинные ноги в полукедах. Пётр в два прыжка очутился рядом с высунувшем из глубины мокрую, со слипшимися волосами голову и отфыркивающимся Васьком, наклонился и, подцепив пятернёй за шиворот рубахи, выдернул мальчишку на камни. - А удочка-то уплыла! Дай, Петюня, я её в раз догоню! - Не успеешь, она уж на течение… - Гляньте-ка, пацаны! – вскрикнул обычно молчаливый Серёжка Корчагин. – Сашок бросил свою телескопичку и бежит наперерез, чтоб спасти Васькино добро! - И опять молодец Саша Черкашин! – похвалил Фролов заботливого мальчишку. – Вот вам, ребята, пример настоящего товарищества. - Да мы тоже не пальцем деланы, знаем, Юрий Савельевич, учили: «сам погибай, но товарища выручай!», - Васёк ухмыльнулся: - Но я-то его и не просил, сам бы догнал и достал… Она ведь не его, а моя! - Ну, ты даёшь, Васюня! – Петя сплюнул на камни. – И это вместо «спасиба»? - А чё он суётся со своей правильностью! – раздосадованный пацан усмехнулся: - Привык, чтоб все и везде только и делали, что его захваливали: Саша такой… Черкашин сякой... А мне противно… - Ну, ты, однако, и заноза… - Пётр пристально посмотрел на взъерошенного Васька. – Тебе лечиться надо… Васёк было встрепенулся, чтобы дерзко отбрить этого писаку-задаваку, но вовремя подавил рвущийся из горла колючий ответ, ибо шкурой почуял, что связываться с Петром будет себе дороже. Тот, пацаны говорили, вообще ничего не боится. Он даже уже и со взрослыми мужиками махался, вёрткий, говорят, и хлёсткий, как пантера. А почему именно пантера, вдруг подумал Васёк? Да просто про неё все так говорят, хотя лично он её сроду и не видал, кроме как в мультике про Маугли… За перепалкой и не заметили, как перебрели на тот берег, где их ждал Саша Черкашин с выловленной удочкой, мальчишка даже и не подозревал, какие страсти только что бушевали на переходе, по напору уж точно не слабее стиснутой кое-где замшелыми скалами и плитами убинской стремнины. Юрий Савельевич, выйдя последним на берег, стоял в сторонке и лишь загадочно улыбался да поглядывал на ребят. - Держи, Васёк! Всё нормалёк, – Саша протянул взъерошенному однокласснику удочку. И как-то виновато пояснил: - Замешкайся я чуть, не увидь её – с волн уже не достать. Самого бы снесло… - Да, всё ништяк, Сашок! – звонко откликнулся Васёк. – Если чё надо, только скажи… добро я помню, - сказав это, Шушаков вызывающе глянул на стоящего поблизости Петра. – Что бы кто бы здесь чего не базарил! - Не ершись, Василий, - сказал подошедший Юрий Савельевич. – Всё обернулось как нельзя лучше, сейчас насаживайте червяков и – чтоб без рыбы в лагерь не приходили, а мне надо к палаткам, помочь на кухне, да кое о чём распорядиться. Думаю, обратно перейдёте без приключений. На темно-синем бархатистом небе вспыхнули первые звёзды, когда мальчишки вернулись с реки, неся каждый в одной руке удочку, а в другой кукан из прутика с нанизанными окуньками и чебаками. Саша Черкашин выложил на складной брезентовый столик мокрое полотенце, в которое были завёрнуты семь средних серебристых хариусов. - И представляете, Юрий Савельевич, - лицо мальчишки сияло счастьем, - всех подсёк на одну единственную мушку, даже не поменял ни разу… - Вот и я говорю: наш Сашок прирождённый рыбак, - не дав никому и рта открыть, и тут не смолчал Васёк. Фролов и Пётр невольно переглянулись и неуловимо пожали плечами и развели руками. А Васёк между тем продолжал витийствовать: - И удочку мою спас, и царской рыбы наловил. Эх, мне бы такую телескопичку, я бы всю Убу на берег перетаскал! - Для чего? Чтобы тухла на солнышке? – Петя не смог отказать себе в том, чтобы не съехидничать: - Да чтобы просто перебрать и обработать столь рыбы, тебе надо будет звать всю деревню… А ты, Васютка, не боишься, чтобы люди, увидя, чё ты понаделал с ихней рыбой, тебя самого на кукан не навздели? - Да чё ты, Петька, опять цепляешься к каждому слову, хуже классной… Я же пошутил… - Завтра вечером, когда снова придём на Убу, - примирительно начал Саша, - я тебе, Васёк, дам на полчаса порыбачить, но только буду рядом, а то папаня меня прибьёт, если раскурочу… - Всё! Замётано, Сашок! Верну твою телескопичку еще целей, чем счас… - Глянуть на тебя, Василий, веселей и беззаботней людей я не встречал, - покачал чубатой головой Юрий Савельевич. – Везде ты первый, на всё у тебя готов ответ, а главное, никаких мнений ты не признаёшь вообще, ты всегда прав, а другие пусть только поддакивают, - мужчина усмехнулся: -И желательно, чтоб наперебой. - Да я… да что вы… - задохнулся от несправедливости по отношению к себе Васёк. – Я же хочу, как лучше… чтоб всем… - Ты не обижайся, юноша, - серьёзным тоном произнёс Фролов. – Если мы не скажем сейчас, не одёрнем, так и вырастешь эгоистом… - А зачем обзываться, Юрий Савельевич, таким плохим и непонятным словом?.. - Ну, точно – заноза в одном месте, причём, как вижу, весьма глубокая… - стоящим рядом ребятам было не ясно, шутит ли взрослый, или и взаправду разозлился на упрямство их несдержанного товарища. – Давайте, братцы, закругляться. Ступайте по палаткам. Завтра рано вставать. Надо выспаться и, как говорится: «утро вечера мудренее». - А я знаю эту поговорку, - опять не смог не встрять Васёк. – Её всегда моя бабуля нам говорила, когда мы были маленькими и не хотели засыпать. - Сразу видно, что хорошая и умная у тебя бабушка. И впредь слушайся её, - видя, как мальчишка прямо на глазах расправился и смягчился, с лёгким сердцем напутствовал Юрий Савельевич. - Теперь уже нет, и захотели б, а как послушаешься… - вздохнул мальчишка. – Бабуля умерла два года назад… - Соболезную, - только и мог от неожиданности вымолвить Фролов. - Спасибо, Юрий Савельевич, - по-взрослому сдержанно и тихо ответил Васёк. – Знаете, как её не хватает, ведь мы с братом так любим нашу баб Веру…
Следующий день, как и накануне, выдался солнечным и безоблачным, однако жара заметно спала и после обеда ребятишки, как и намечали раньше, кружком расселись в тени шелковистой берёзы почитать вслух очередную главку из «Робинзона Крузо». Тот, кому предстояло ознакомить слушателей со своей страницей, располагался в центре и, приняв из рук товарища раскрытую книгу, продолжал с выражением повествование об удивительных приключениях попавшего на необитаемый остров моряка. Прислонившийся спиной к белоствольной берёзе Юрий Савельевич тоже внимательно слушал и лишь иногда в знак согласия кивал и покачивал головой. Мужчина был приятно удивлён, что все, и девчонки, и мальчишки читали увлечённо, а Саша Черкашин в красной рубахе с петухами, растворяясь в сюжете, в некоторых местах декламировал взахлёб и в лицах, но ни разу Фролов не услышал, чтобы кто-то мямлил, не прожёвывая и проглатывая окончания слов или сбиваясь на читку по слогам. Неожиданное облако выплыло из-за горы и закрыло солнце. На перелесок и цветущий луг легла лёгкая тень и подул освежающий ветерок. Стадо отдыхающих коров невдалеке, как по команде поднялось с травы и разбрелось по лугу. - Ну, что, ребята, - Юрий Савельевич отвёл взгляд от стада. – Пора и нам заложить до завтра страницу и подниматься по своим делам. На сегодня всё. Девчонки весёлой стайкой быстренько упорхнули к палаткам, а ребятам Пётр предложил, сделав небольшой крюк, попутно завернуть в ближний лесок за хворостом, чтобы не пустыми возвращаться в лагерь. Благо сухих веток, а кое-где и обломанных ветровалом стволов хватало. Мальчишки углубились в чащобу и вскоре по одному и по двое с охапками дров потянулись к расположенной чуть в стороне от их стоянки полевой кухне. Саша Черкашин при все его хронической исполнительности и здесь не изменил своим правилам: отыскал где-то трёхметровую, ощетинившуюся сухими ветками верхушку, и теперь, высунув язык от напряжения, на себе пёр её через луг к лагерю. Шагах в семи за ним Васёк тащил подмышкой длинную, но тонкую сосновую лапу с жёлтыми колючими иголками. Когда всё произошло, Петя с увесистым и рассохшимся дрыном на плече только выбирался из чащобы. А картина перед ним предстала просто нереальная: здоровенный бык-производитель, разбрасывая тяжёлыми копытами дёрн и трубно ревя, нёсся прямиком на Сашу. Что взбесило животное, то ли вызывающе ярко красный цвет модной рубаки, то ли сам правильный вид мальчишки, но оставалось всего каких-то метра три, и бык бы запросто поддел на рога растерявшегося Сашу, как тряпку перебросил через себя и, сделав победный круг, снова ринулся вперёд, чтобы окончательно до топтать свою жертву. И в эту самую долю секунды Васёк ястребом подлетел сбоку к быку, заслонил своим корпусом Черкашина, и давай что есть силы хлестать производителя сосновой лапой с сухими иголками по налитым кровью бешеным глазищам. Животное на миг оторопело, крутнуло огромной, как экран телевизора, рогатой башкой и ринулось на обидчика. Ох, несдобровать бы, не собрать своих переломанных косточек отчаянному Ваську, если бы в этот момент по подоспел Пётр с увесистым дрыном и не огрел что есть мочи разъярённого быка по вздыбившейся шерстистой и мощной спине. - Ребята, бегите! – крикнул Лукиных. – Пока он не очухался! - А ты? – заорал Васёк. - А мы поборемся! – проревел теперь уже Петька. – Еще посмотрим кто кого! Мальчишки, подчиняясь команде, отбежали на безопасное расстояние, чтобы оттуда увидеть всё, что будет дальше, и в случае чего кинуться старшему другу на помощь. Однако Пётр на удивление быстро расправился с огромным быком. Не давая тому опомниться, парень перехватил поудобнее в руках орясину и удачно обрушил её не куда-нибудь, а именно промеж рогов, ближе к широкому и низкому мохнатому лбу. Производитель пошатнулся и приопустил голову. Второй удар наотмашь пришёлся по ворсистому льну на шею. Животное взмыкнуло и медленно попятилось. Третьим ударом вдоль хребта Пётр обратил быка в бегство. Этот, самое малое, двухсоткилограммовый гигант просто струсил дальше драться, ретировался метров на пятнадцать, поближе к пасущимся коровам и принялся прохаживаться, бить копытом по траве и, вытянув шею вперёд, по-боевому задрав хвост, реветь на весь луг. -Ну, прямо-таки как нагловатые фраера вокзальские, ты им при случае хорошо врежешь, бегают кругами и стращают, что всё, мол, теперь тебе точно кранты… пузо распорем… а подойти-то боятся, - усмехнулся Пётр, однако спину показывать быку всё же не рискнул, метров шесть пятился по направлению к лагерю, и лишь увидев, что бык перестал следить за ним и вернулся к стаду, парень облегчённо вздохнул, закинул дрын на плечо и скорым шагом побежал к поджидающим его ребятам.
17 Конец апреля 74-го года обозначился двумя событиями, что глубоко запали в душу Петра. Первое – это фильм «Калина красная». И зашёл-то парень в кинотеатр от нечего делать - случайно. Было воскресенье, светило солнышко, бродил по скверу, и вдруг что-то будто торкнуло в грудь: а не посмотреть ли какую-нибудь новую картину, их рядом, в клубе имени Маяковского крутили регулярно. Купил в кассе билет, сел в удобное, обитое плюшем кресло одним человеком, а встал после полутора часов сеанса другим. Предположить, что эта драма о судьбе обыкновенного мужика не оставила парня равнодушным – это выглядело бы неполно и весьма бледно… Пётр весь следующий год жил в атмосфере какого-то преображённого праздника, повадками невольно подражая главному герою, настолько полюбил этого русского, чем-то неуловимо схожего с отцом, мужика и пребывал в том несказанном состоянии, когда тебе вдруг посчастливилось погрузиться в нечто настолько пронзительное и родное, что иногда и слёзы очистительной благодарности выступали на глазах, так он был потрясён, такие глубинные пласты его души были затронуты этим великим кинематографическим произведением. Вроде ничего особенного, и сюжет не такой уж выдающийся и закрученный, повествование более-менее ровное, а что же тогда так за сердце-то хватает? – Да первые же кадры, когда хор заключённых исполняет старинную песню «Вечерний звон», и выводит эту пронзительную пастораль о бренности жизни так, что мурашки по коже! А еще едва ли не в каждом эпизоде картины сквозит та правда русской и советской жизни, что все семнадцать лет Пётр видел вокруг себя: те песни, что он слышал в застольях взрослых и которые раньше вероятнее всего не допускались до экрана, как мало идейные и не зовущие к светлому будущему, та сердечность людских отношений, отражение коих пусть и впрямую не запрещалось, но, однако, и никак не одобрялось высоколобыми чинушами от искусства и при первом же подходящем случае подспудно выветривалось из вверенного им партией участка деятельности. А когда парень узнал, что сценарист, режиссёр и исполнитель главной роли тоже плоть от плоти родимой алтайской земли, и что до Сросток на Чуйском тракте, родины Василия Макаровича Шукшина от Тихменёва через горы по прямой всего-то километров двести, душа Петра так взыграла от радости и сопричастности к чему-то большому, родному и настоящему, что он, пока никого не было рядом, даже сплясал, отстучал дроби по крашеному полу в квартире, приседая и смачно ударяя себя тяжёлыми ладонями по коленям. Другое же событие можно назвать двузначным, с любопытными, разными по продолжительности ситуациями и, если посмотреть под определённым углом, перетекающими одна в другую. Просёлочные дороги и лесовозные направления в горной тайге к концу апреля не только освободились от снега, но и кое-где подсохли до такой степени, что грязь уже не прилипала к сапогам, а если какой ошмёток и цеплялся, то не поленись, зайди во влажную полёгшую прошлогоднюю траву за обочиной и шага через три он отстанет, а резина литых сапог будет опять поблескивать и лосниться от чистоты. На то, чтобы взобраться на белок Буян и спуститься в урочище Чашу у Петра ушло два с половиной часа, и это отменное время, потому как расстояние в пятнадцать километров и крутой подъём выматывали многих, но парень никогда не лез в гору наперегонки, у него была перенятая от опытного отца метода: карабкаться вверх до той минуты, пока от ходьбы не начнёт сбиваться дыхание. Всё, остановка, приведение дыхалки в порядок и - снова вверх. Для интереса засекал на ручных часах, за сколько поднимается, если прёт напролом, без единого перекура, и насколько это быстрее по времени, чем, если бы он шёл с передышками. Вышло около десяти минут. Погрешность незначительная, учитывая то обстоятельство – а какие силы и внутреннюю энергию ходок сберёг, ни разу за весь подъём не вспотев. Часов до трёх пополудни Пётр на почти отвесных, недавно покрывшихся зеленью склонах между козырьками, выступами и карнизами базальтовых скал отыскивал свежие ядрёные стрелки дикого чеснока, срезал и бережно укладывал в рюкзак, а когда набрал полный, завязал верхний ремешок и отправился искать ночлег. Перед нынешним подъёмом в горы от ребят он узнал, что где-то внизу, в распадке еще с осени местным лесхозом велись санитарные рубки перестоянной тайги, а значит, у какого-нибудь ручья должно быть и пристанище лесорубов. Так оно и оказалось. На плотбище, ближе к лесистому склону стоял вагончик на колёсах и с приставленной лестницей с хлипкими перильцами. Никакого замка на дверях, во исполнение неписанного таёжного закона, конечно же, не висело. Внутри стол, лавка, шкафчик с посудой, в углу железная печка, у стены аккуратная поленница берёзовых дров. Печь холодная, это говорило о том, что дня два здесь никого точно не было. - Это и хорошо, - улыбнулся Пётр, - сейчас растоплю; пока не стемнело, принесу воды с ручья, сварю похлёбку. Поужинаю, сяду у печи, приоткрою дверцу и стану глядеть на огонь. Парень с детства мог подолгу, не отрываясь, смотреть на причудливые волны пробегающей мимо реки и на оранжевые язычки огня в печи или яркое пламя поверх сгорающих в костре дров. И пусть ничего такого в эти минуты и не приходило в голову, и не думалось ни о чём великом, зато как было чудесно просто сидеть и бездумно, беспечально любоваться этими загадочными и такими успокаивающими душу явлениями, как движение воды, как живой трепет огня. Посреди ночи Пётр проснулся, откинул с груди куртку, сел на лавку, провёл грубой ладонью по коротко стриженной, так называемой молодёжной, причёске. Полешки прогорели, вагончик немного выстудило. Включил фонарик, поднялся, заложил новых дров на дотлевающие угли, для тяги по шире приоткрыл поддувало внизу, оделся и вышел в ночь. Подмораживало. Слегка покрытая инеем трава похрустывала под сапогом, зато на тёмном небе не было видно ни одного облачка, и об этом лучше всего свидетельствовали бесчисленные золотистые звёзды, все как на подбор гранённые и чёткие, посверкивающие выгнутой ввысь густой сетью, проброшенной над распадком между горными вершинами и хребтами. Мелькнула неожиданная мысль, что родись он в какие-нибудь средние века, Пётр бы непременно стал звездочётом, до того ему нравилось не только любоваться созвездиями, но и считать их. Помнится, лет с двенадцати, с июня по конец августа они с соседскими ребятами, взяв с собой съестных припасов, пропадали по несколько дней в походах по Бородулинскому ущелью и в Кедровой Яме, и там у водопадов с нагромождёнными вдоль русел валунами и плитами, загорали, купались, носились как угорелые по тайге, играли в индейцев, дурачились, мазали друг дружку зубной пастой и чёрными, остывшими углями, по ночам жгли костры, пели песни. И вот, после того, как лагерь, умаявшись, засыпал, Петька отходил подальше от света костра, бросал на росистую траву свою фуфайку, ложился спиной на неё и наблюдал за звёздами, как они тысяча ламповой люстрой висели над головой; особенно манящим и волшебным, по неземному выразительным струился их свет в безлунные ночи. Мальчишка, забыв о времени, подолгу смотрел в небо, любовался узорами звёзд и вдруг однажды как-то само пришло в голову: а не посчитать ли их, хотя бы приблизительно? В первую ночь до восьмисот с половиной ярких и тусклых звёзд насчитал Петька, пока они не принялись таять и растворяться в светлеющем небе, и он, довольный, не уснул прямо на фуфайке и не проспал почти до полудня. Еще не одну ночь перебирал он детскими зоркими глазами, подсчитывая при этом каждую, все видимые ему звёзды, но ни разу больше до такой астрономической суммы его пересчёт не дотягивал. Пятьсот было, шестьсот тридцать пять тоже находил, а вот чтобы как в первый раз - больше не повторялось, то ли более лёгкие, воздушные звёзды за эти дни и ночи упорхнули еще выше в космос на недосягаемую человеческим зрением высоту, то ли первоначальная острота мальчишеских глаз ослабла и притупилась, а то ли в первое, самое счастливое наблюдение увлечённый юный звездочёт некоторые медленно и величаво плывущие в вышине светящиеся точки отметил дважды, а то и трижды; правда, если Петьке от своей догадки и было досадно, то самую малость, потому что лето еще не завтра кончалось и впереди столько звёздных ночей, а, значит, и возможностей лучше сосредоточиться на подсчёте, вот «только бы погода не подвела…», как говорили взрослые в их околотке, когда было скошено сено и все, кто держал скотину, едва ли не каждодневно молились на небо, чтобы его не затянули низкие грозовые тучи и вдруг да не пошли затяжные сено-гнойные дожди, превращая зелёные ароматные валки на лугу в тёмные, скользкие и липкие несъедобные кучи. Пётр еще раз окинул взглядом звёздное небо, улыбнулся своим воспоминаниям и вернулся в вагончик досыпать, поленья в печи за его отсутствие дружно взялись, в помещении значительно потеплело, парень глянул на циферблат ручных часов - до рассвета еще есть время вздремнуть. К вечеру следующего дня парень пришёл домой, разобрал содержимое рюкзака и выложил на кухонный стол упругие и сочные стрелки чеснока. - Мам, а ты тесто завела? - А как же? Давно уж поднялось, - ответила Светлана Алексеевна. – Будешь ждать пирожков, а то у меня борщ еще не остыл… - Буду, - сын улыбнулся: - Только, чтоб позажаристей! - На, вот, тогда яйца почисти, они уже остыли, а я пока чесночка нашинкую, - мать не удержалась: - Глянь-ка, какой ядрёный и налитой, коснись ножом, а он тебе и брызжет! После вкусных пирожков и компота Пётр прошёл в зал и включил телевизор, может, что интересное кажут. И действительно, черно-белый экран «Славутича» весь был заполнен крепкими парнями и стройными и симпатичными девушками в стройотрядовских ветровках с комсомольскими значками выше нагрудных карманов. Позади их просматривался президиум со знакомыми всем советским людям членами Политбюро. - Мам, - крикнул в кухню, - не знаешь, что за представление в телеке? - Целый день, сынок, - Светлана Алексеевна вышла в зал, - только об этом и трындят: дескать, открывается какой-то непонятный БАМ в тайге, и вот эти ребята будут рубить просеки, пробивать тоннели в сибирских горах и укладывать железную дорогу аж до Тихого океана! Прибавь звук и сам всё услышишь…
В двадцатых числах июля Пётр приехал в Иркутск поступать в университет. Перво-наперво его поразил вокзал: одноэтажный, уютный уже своей внешней лепниной, причудливыми карнизами и сказочно выгнутой крышей, он и внутри не разочаровал парня – чистенький, стены мрамором отблескивают, окна старинные, высокие, свету вдоволь, воздух прохладный и свежий. Подумалось: если и весь сибирский город такой же своеобразный и самобытный, то и жить в нём будет одно удовольствие. Второе приятное удивление – это встреча здесь же на привокзальной площади группы высоких и статных парней в защитного цвета походных кепках и в светло-коричневых стройотрядовских ветровках, отороченных по краям воротников и обшлагов жёсткими поблескивающими полосами. На бамовских строителей прохожие поглядывали с нескрываемым любопытством. Петру показалось, что некоторых из этих сосредоточенных и по-взрослому серьёзных ребят он даже видел на экране телевизора в тот апрельский день. Надо же, как мир тесен, улыбнулся парень, проходя мимо к трамвайной остановке. Тогда – он из тайги, сейчас – они в тайгу! Общежитие, куда его как абитуриента поселили, было пятиэтажным и стандартным для тех лет. Комната на четверых, рядом общая кухня с газовыми плитами, умывальники и туалеты в конце коридора, с одного торца мужской, с противоположного женский. Общага-то оказалась смешанной: комната парней, соседняя девушек. На их, третьем этаже и читальный зал. Внизу, на первом, буфет и строгая вахтёрша, и прозвище у неё среди студентов соответствующее - Цербер. В общем почти всё, как и ожидал… Это было бы просто отлично, однако на четвёртый день, когда общее знакомство с городом и университетом закончилось и пришла пора вплотную готовиться к вступительным экзаменам, Пётр вдруг затосковал по дому, да так остро, что скажи ему кто-то раньше об этом, он бы расхохотался тому прямо в лицо: да я кремень, в тайге неделю могу жить один, и хоть бы что, а здесь, среди людей, да я как рыба в воде!.. А неожиданно получилось, что как рыба об лёд… Ему, здоровенному, натренированному, здесь иногда даже воздуху не хватало, всё валилось из рук. В глазах постоянно стояли родимые распадки, крутые тропы над обрывами, громокипящие потоки горных ручьёв, по весне ворочающие такие валуны, которые и не каждый экскаватор сможет сдвинуть с места и подцепить. А еще часто виделась парню лавочка у подъезда в тени под шатром рябины, это деревце они с отцом посадили десять лет назад. И мама, сидящая посредине со спицами в руках с недовязанным носком и клубком шерсти рядом, к которому с края по отполированным доскам крадётся соседский полосатый Мурзик, котёнок доверчивый и безобидный, но шаловливый, любимец всего дома. Когда выпадала свободная от зубрёжки минутка, а это бывало ближе к вечеру, Пётр ложился на широкий подоконник у распахнутого окна и подолгу глядел на багряный закат с перистыми облаками в синем небе над предместьем Глазково, что раскинулось на крутом берегу на той стороне изумрудной Ангары. Всё было парню немило, однако, назвался груздем, не минуешь кузовка… Сочинение по русскому языку и литературе написал на четвёрку, устно ответил на пятёрку, через три дня экзамен по-иностранному, это сложнее, но Пётр шёл вне конкурса, поскольку у него в активе уже было несколько газетных публикаций, а поступал он, как известно, на факультет журналистики, так что шансы у парня были, как утверждали знакомые абитуриенты и студенты из приёмной комиссии, как ни у кого другого из их потока. От общежития до университета нужно было ехать на троллейбусе три остановки, но Пётр предпочитал пройтись пешком, через живописные скверы выйти на одетую в бетон и гранит набережную со спусками к реке, подышать свежим озоновым воздухом, и после этого, наслаждаясь лёгким речным ветерком с Ангары и шелестом черёмух, берёз и рябин, поспешать на консультацию в третий корпус. Однажды он уже сворачивал к знакомому зданию, когда боковым зрением отметил, как со скамейки под черёмухой поднялись трое рослых парней и перегородили ему дорогу. - Куда торопимся, братан? – небрежно так, но со скрытым вызовом поинтересовался ближний к нему курносый, с короткой стрижкой ёжиком. – Может, и мы тебе сможем чем помочь? - Опростать карманы от лишних монет, - хохотнул другой и предупредил: - Ты, фраерок, тока не шуми… сам знаешь… - и небрежно похлопал себя по боковому карману на жилетке. - Фраера ты в зеркале узыришь, - спокойно, никак не выказывая волнения, усмехнулся в лоснящуюся харю стращавшего Пётр, чувствуя при этом, как наливаются кулаки силой. – И пером не балуйся, а то сунешь, да не в того… - Ты откель такой?.. образованный, как я погляжу? - Оттель! Два класса и три коридора, - Пётр опять ухмыльнулся: - Да и те у кума вдалбливали? Знаешь, как? - А то! Было дело… - помягчел тот, что с пером. - Давай к нам, - сказал до сих пор молчавший крепыш с тяжёлым взглядом. – Мы только вчера сюда причалили на владивостокском скором. Осматриваемся. Слышал же, чё они затеяли с «железкой», а это бабки немеряные. Через месяц другой коров не доенных здесь по ресторанам будет пастись, мама не горюй! - А мы дояры отменные! – опять хохотнул тот, что понаглее. – Передовики, можно сказать, производства… - Рад бы в рай, да куды ж с грехами-то… - В бегах, ли что ль?.. - Отбегался… Маруху одну присмотрел, - Пётр, входя в роль, сладко так вздохнул: - Якорёк думаю бросить на время… - Якорёк… Скажешь тоже! – видно было, что такой базар тому, что с пером в кармане, по душе и как же ему, коль представился случай, не поучить, хоть и приблатнённого, но, однако изрядного вахлака: - Ты, паря, вперёд палкой хорошенько пошуруди, ну, той самой, с которой ты ножки свои свесил, вот её-то, родимую побросай, да всласть, кхе-хе, чтоб закрепилось, а там уж и якорёк свой пристраивай... Чтобы уж наверняка!.. - Мы еще дня три до обеда здесь, в этом скверике прокантуемся – бесцеремонно перебил кореша и вернулся к своему тот, что с тяжелым взглядом и по всему главный среди этих босяков. – Если чё, подчаливай, обмозгуем…
- «А что ты хотел? – размышлял Пётр, подходя к высокому, с мраморными колоннами крыльцу университета. – Где мёд, туда и мухи с осами слетаются…». Гляди-ка ты, вот и детство обок с отрываловской шпаной с Вокзальной улицы выручило, наблатыкался в подворотнях, незаметно складывая этот специфический словарный запас в отдельную шкатулочку памяти впрок, а теперь, пожалуйста, кто бы подумал, из какой щекотливой ситуации это самое «богатство» нечаянно помогло выехать как на спасительной тележке из обвальной пещеры… Примечательно, что от отца Петя никогда не слыхал ничего подобного, хотя с тем сроком, что был у Александра Ефимовича за плечами, уж папка-то вполне законно мог пальцы веером разбрасывать и так ботать по фене, что у слушателей уши бы заворачивались от восторга, смешанного с ужасом! Однако ни мата, ни особенных, порой грязных и солёных словечек сын от отца ни разу в жизни не слышал. Вот что означала высшая колымская школа выживания! Позже Пётр встречал сидельцев с такими же кромешными по длительности сроками, люди они, за редким исключением, как правило, были вежливые, предупредительные, в основном, молчуны, но это до той поры, пока их не трогают, не задевают, зато уж за поганое словцо, неосторожно брошенное в их адрес, всё – святых выноси. У этих мужиков чику мгновенно срывало, и не всегда удавалось перехватить тяжёлую руку с пикой ли, с напильником, молотком или еще с чем острым ли, тупым ли, но обязательно страшным, и почти всегда калечащим, а то и смертельным.
Каменное здание почты было уютно встроено между двумя жилыми пятиэтажками, вдоль асфальтированной дороги возле каждого из домов разбиты палисадники со цветами и стоят у подъездов скамейки с выгнутыми спинками. Вон, у среднего рядом с клумбой золотых шаров колготится какая-то толпа парней, и это вместо традиционных зорких и любопытных бабушек. Однако по виду все трезвые, что уже хорошо, обычно на подвиги тянет подвыпивших… Пётр только что, отстояв небольшую очередь, получил почтовый перевод, и теперь в кармане брюк при ходьбе аппетитно хрустели десять присланных из дома пятирублёвых купюр. Родители еще не знали, что их сын вчера сошёл с экзаменационной дистанции, и получилось, что эти деньги не на вторую половину месяца проживания, а на обратный билет на самолет домой. Конечно, можно было бы Петру согласиться на махонькую троечку, на это прозрачно намекали и два экзаменатора-мужчины после того, какую чушь он, ломая язык, по-немецки намычал – намямлил, но упрямый парень посчитал, коль ты не в зуб ногой, то милости просим на выход… Встретивший его в фойе декан факультета журналистики Забелин вырвал было из рук Петра экзаменационный лист, чтобы пойти в аудиторию и исправить двойку на тройку, однако парень так отрицательно замотал головой, что еще не остывший декан пожал плечами и вернул абитуриенту листок, с сожалением обронив: - А я хотел сделать тебя старостой группы. Думал – парень серьёзный и надёжный… был бы на курсе опорой… Пётр в ответ промолчал, но глаз не отвёл. Из этих обрывочных воспоминаний несостоявшегося студента вырвала, как гром среди ясного неба, нелепая, как ему показалось, ситуация. Он в одну секунду вдруг очутился в плотном окружении весёлых и беззаботных парней. Причём, как машинально про себя отметил: внутреннее кольцо вокруг него составили пятеро настороженных субъектов, а внешний круг – это примерно человек десять-двенадцать, будто бы и не при делах, так, стоят ребята, треплются о том, о сём на августовском тёплом солнышке да похохатывают… «Жестко взяли в оборот», - успел подумать Пётр, и тут же услышал: - Мужик! Бери кофточку, ненадёванная ни разу, - осклабился невысокий и лысоватый, с бегающими глазками и сломанным кривым носом парнишка. – Моя цена – тридцатка. А ты?.. - Вижу квалификацию, - вместо того, чтобы начать торговаться, похвалил сверлящих его зыркалами ближних пятерых. – Средь бела дня на видном месте толкать бабье фуфло уважаемому человеку! - Где торчал? - Торчат уши и - у осла, а я отдыхал у кума… - И на каких же полатях ты чалился? - В двадцатьпятке, на общем. - Чёй-то не слыхал про такую, - засомневался спрашивающий, коренастый широкомордый парень со шрамом у виска. – А ведь всё в Сибири-матушке прошёл. - Так уж и всё! – не поверил Пётр. – Чё ж тогда не знаешь Старо-Алейскую зону под Змеёвым? - Ты гусей-то, землячок, не гони! – ухмыльнулся широкомордый и обернулся за поддержкой к корешам: - Кто слыхал про какого-то Змея Горыныча и где такой водится? - На Алтае, в предгорьях. Руду долбит, - опередил всех, сочиняя на ходу, Пётр. - Долбить – это хорошо! По-нашему! Статья-то… напомни? - 206-ая УК РФСР… - Братва, перед нами живой хулиган! - Да уж… - На морде написано… - Да, чё-то какой-то оперный фраерок, - скосил взгляд плечистый, тот, что стоял сбоку от Петра и не вынимал правую руку из кармана пиджака. - Не оперный, Васюта, а опереточный, - поправил мордатый. – Но ты не прав, по этой статье и я первой ходкой чалился. - Ну, ты, мужик, - встрял тот, что с женской кофточкой. – Брать-то будешь? - Сява, отвали! – усмехнулся главный собеседник. – Ступай на барахолку, там и толкай фраерам тёткино тряпьё. – и опять повернулся к Петру. – Сюды-то тоже кайлать на чугунке, иль как мы – бухгалтером по учёту чужой прибыли? - Присматриваюсь… - А с хавирой как? Иль по вокзалам?.. - Апартаменты у профессоров предоставлены, – вкусно потянулся Пётр. - Это тебе не откидная железная шконка. - Держу мазу – за нос водит фраерок! - снова не удержался тот, что с кофтёнкой и со сломанным носом. - Чё, зубы жмут? – совсем обнаглел Пётр. – Счас прорежу! - Ша! Братва! По углам, - рыкнул широкомордый. – Сява, фильтруй базар! Кореш, вижу, правильный. Погоняло-то как? – обратился к Петру. - Чёрт… - Гляди-ка ты! – Знатное… кто дал? - Да смотрящий, - Пётр так вжился в роль, что уже и не опасался, как бы не сморозить чего. – Лось. Он еще и по плечу похлопал: этот, мол, коль сядет кому на шею, не слезет, пока не свернёт… - Тебе не брякали умные люди, что хвастаться нехорошо? – с непонятной усмешкой сказал главный. - Ты – спросил, я – ответил… - Так чё там с профурой-профессурой? – спокойно вернулся к прежнему разговору мордатый. Второе, внешнее кольцо блатных между тем, как с полчаса назад и образовалось незаметно, так же и рассосалось, лишь трое крепких парней чуть в сторонке вполголоса о чём-то балакали, миролюбиво и с ленцой. - В поезде ехал с мужиком, тот всё тёр по ушам про «туманы и про запахи тайги», - Пётр ухмыльнулся, передразнивая своего вымышленного попутчика: - «Не возьмут на БАМ, точно помру». Уж я его и чайком-то отпаивал да базарил, что таких, как ты, Тимоша, в тайгу берут без очереди… А уж я, дескать, к тебе в бригаду чуток погодя прибуду, адресок, мол, черкни. Он лобик свой интеллигентский наморщил и выдал, что для начала заедем в Иркутск к дяде, он профессор. Хата большая. Я, мол, уеду в тайгу, а ты поживёшь у них. Устроюсь, адрес сообщу и встречу. Вместе, мол, мы горы свернём! Вот и кантуюсь, - Пётр смешно скривил лицо и изменённым голосом прорёк: - Теперь вот адресочка жду да никак не дождусь… - Слушай, Чёрт, - глаза у мордатого хищно блестели. – Ты бы нам хату профессора слил, мы бы всё аккуратно провернули. - Облегчили бы жизню грёбанным интеллигентам, - мелким бесом прыснул Сява. - А мне куды ж прикажете? – неподдельно возмутился Пётр. - Как куды? С нами! - Да кабы всё так в лыко, - парень сделал вид, что раздумывает, как всё лучше обставить, чтобы и рыбку съесть, и на один неудобный предмет не сесть… - Профессор-то известный, сталинский дом в центре, только для шишек, внизу вохровцы дежурят. - Ты чё лепишь? Да тебя самого к такому дому кто подпустит? - Фи! И размазать по забору! Меня Тимоша раз провёл, а дед потом и пропуск выправил. - То-то я и гляжу, что рожа у тебя наполовину нашенская, как у правильного урки, - мордатый вздохнул, продолжая пристально смотреть в глаза Петру, - но чё-то в ей есть и от этих, с которыми ты снюхался. - По этому вопросу не ко мне, - Пётр усмехнулся: - Каким сварганили, таким и топчу матушку-землицу. - Да ты, прямо, как это? – во!.. философ! – мордатый был чрезвычайно доволен, что, хоть и не сразу, но, однако, вспомнил это мудрёное словцо. - Всё, братва. Как говаривал наш кум: с вами ништяк, но жена ближе к телу! Пойду я… - А наш кум всё базлал, - и здесь не утерпел кривой и сломанный нос: - с вами, козлы, хорошо, когда вы из кандея месяцами не вылазите. Воздух, мол, на вверенной мне территории чище… вот придурок ссученный – куды еще чище, когда перед носом колючка да тайга кругом на тыщу вёрст! Заворачивая за угол пятиэтажки, Пётр оглянулся. Асфальт был пуст, а у среднего подъезда, едва различимая из-за жёлтых бутонов золотых шаров, снова колготилась толпа весёлых парней в ожидании очередного прохожего.
18 Домой Петя нагрянул неожиданно, никого из родных заранее не оповестив. Сборы были скорыми, забрал все документы из приёмной комиссии: написанные от руки характеристики с печатями, общую школьную и комсомольскую, аттестат за десять классов и прочую бумажную мелочь, из деканата бегом в авиакассу за билетом; оттуда в общагу. Сдал постельное бельё комендантше, побросал вещи в походную объёмистую сумку, закинул её за плечо, скорым шагом на троллейбус и в аэропорт. На следующий день в три часа пополудни переступил парень порог родительской квартиры и, хотя полы в прихожей, как всегда, блестели чистотой, но в воздухе чувствовался лёгкий запах свежей краски и высыхающей извёстки. Понятно, дома только что закончилась традиционная предосенняя уборка, чтобы, как говаривала мать: в зиму вступать чистыми и прибранными. А вот и мама, видимо, услышав стук двери, вышла из зала. - Ой, сыночка! - воскликнула растерянно Светлана Алексеевна. – А мы только что с отцом тебя вспоминали, что-то ты не пишешь и не звонишь… Поступил? - Нет, мам, на немецком срезался… - От фашисты, и здесь достают, - в сердцах обронила мать, спохватилась, на секунду прикрыла рот ладошкой, тут же отняла от лица и крикнула в зал: - Отец, ступай к нам – Петя приехал! - Да не глухой, слышу, - сказал, выходя, Александр Ефимович, решительно шагнул к Петру, порывисто и крепко обнял, отстранил от себя: - Дай - ка, сынок, рассмотрю тебя получше. Вижу, возмужал. А то, что не поступил – небо не упало, - отец усмехнулся, но по-доброму: - Сам же знаешь – за одного битого двух небитых дают! - Шибко я, папка, по вам тосковал, - Петя и сам не ожидал, что скажет это, но теперь-то - сказал и сказал: - Места себе не находил, на стены лез, - парень прошёл в зал, огляделся и развёл вокруг руками: - А вот увидел вас и всё это… и хоть снова в Иркутск! Вот это да-а! – сын свесил голову на плечи и резко помотал ею туда-сюда. – Прям наваждение какое-то… Что ж я натворил! Ведь немцы-преподы уже трояк собирались поставить, а я заартачился… так домой хотел… что сам и завалил самого себя. Ну, что я за дурак такой?.. - Сынок, не переживай, значит, так нужно, - успокаивала мать, – пойдёшь работать, а если весной в армию не возьмут, езжай еще… - Да что вы здесь заупокойную завели, - не выдержал отец. – Давай-ка, Светлана Алексеевна, разогревай обед да стол накрывай побогаче. У нас сын вернулся!
Первое сентября – день особенный, и не только потому что он рассвет осени, разноцветной и трогательной в своём ожидании чего-то необыкновенного и непредсказуемого, обилия в садах и огородах овощей и фруктов, подготовке людей к неминуемой зиме, однако нынче для семьи Лукиных на этот день выпала самая красная дата календаря – Александру Ефимовичу исполнялось пятьдесят, хотя отец, рождённый в двадцатых в уральской деревне старообрядцев по своему обыкновению праздновал это событие дважды: первого и четырнадцатого сентября, шутливо ссылаясь на то, что якобы не знает точно: то ли он появился на свет Божий по старому стилю, а это четырнадцатое число, то ли по-новому - первого, как и записано в метриках, и поэтому, чтоб всё было наверняка и даже с некоторым запасом, Александр Ефимович постановил эти два дня отмечать всегда, конечно же, если на этот срок не выпадало дежурство… Мать лишь улыбалась в ответ и, накрыв на стол, ставила посреди грибочков, пирогов с капустой и картошкой, жареного мяса и прочей закуси, бутылочку беленькой или же запотелый графин настойки из холодильника и обзванивала родню поблизости. Юбилей же решили отметить широко. Светлана Алексеевна нагнала самогону, очистила зелье от сивушных масел марганцовкой, купили вина и водки. Было настряпано и напечено множество пирогов и ватрушек, изготовлены плов, пельмени и голубцы, нарезана, полита постным маслом и пересыпана кружочками лука в продолговатых селёдницах солёная и жареная рыба, нашинкованы овощные и мясные салаты, выставлена солонина. Сдвинутые в зале столы ломились от угощенья. Гостей набралась полная квартира, все свои с обеих сторон, сослуживцы, соседи. Петра, ведь ему уже почти восемнадцать, тоже усадили за праздничный стол. Парень, когда дошла очередь, поздравил отца, произнёс короткий тост, выпил, закусил и, хотя рядом сидели близкие люди, но все они взрослые, и оттого он чувствовал себя несколько скованным, пусть и спиртное уже разлилось по организму и ударило в голову. А тут затрещал звонок в прихожей – еще кто-то пришёл. - Сынок, ты ближе к двери, - попросила через стол мать. – Глянь, кто там. У нас вроде опоздавших нет… Штрафную наливать некому. Парень в прихожую, открыл дверь, а там Борька Лобанов. И с порога: - Петь, выручай, смотаться надо до Крольчатника. Мотик на ходу? - Да. В гараже. Полный бак… - быстро ответил Пётр. – Случилось чё? - Обещал Наде забрать её, а мой сломался. У вас с люлькой, все влезем. - Она там у кого? - У тётки уже три дня, - Борька вздохнул: - Я соскучился… - Не хлюзди! Айда в кухню, - сказал Петя. – Хлопнем первачка по стакану на дорожку. - Да вроде не хочу… - А мне что, одному отдуваться? – усмехнулся хозяин. – Айда, айда… - и крикнул в зал: - Мам – это ко мне! На кухне они с другом пробыли недолго, выпили по стакану, закусили грибками и вернулись в прихожую. Пётр заглянул в зал и окинул одобрительным взглядом шумное застолье: - Папка! Тебя еще раз с юбилеем и всех гостей с праздником! - А ты куда ж, сынок? Проходите к нам, - широким жестом пригласил отец. Спасибо, но у нас с Борей дела. Всё, я ушёл! – сказал и, подхватив в прихожей с гвоздика связку ключей, распахнул входную дверь. Первак, он и есть первак – градусов 65-70, да не стопка какая-то зачуханная, а гранённый двухсот пятидесятиграммовый до краёв, недаром обжёг не только гортань, но и внутри полыхнуло отчаянно и… окружающий мир преобразился. Иж завёлся с одного резкого толчка ногой на резиновую насечку изогнутой педали, Борька вспрыгнул на заднее сиденье, и парни помчались по околотку. На выезде, на перекрестье дорог, когда надо было поворачивать налево, Пётр не вписался в поворот и мотоцикл с вращающимися колёсами и полупьяными седоками плавно, но и неотвратимо полетел в овраг. Их спасло то, что откос с шоссейки был пологим и овраг неглубоким. Пролетев метра четыре по воздуху, они забурились колёсами прямо в почти пересохший ручеёк и там в песке завязли. У Петра ни ссадины, ни ушиба, а вот приземление Борьки было менее удачным, он ударился коленом о люльку и теперь прихрамывал. Сбежались окрестные ребятишки. Надо было как-то выкатывать транспорт обратно на шоссейку. На удивление, всё получилось быстро и без видимых усилий. Парнишки навалились на мотоцикл дружной гурьбой, засопели от натуги и вытолкнули его наверх. Борька помочь ничем не смог, ковыляя позади, зато Пётр, ухватив руль спереди, не только выравнивал колёса, но и яростно толкал технику, правда, без ругани, но со злостью. Стряхнули с себя пыль и решили продолжить путь, однако Иж и не думал заводиться, сколько не дрыгал хозяин ногой по педали. - Всё, Борёк, слетела наша поездка, как курица с насеста, - обескураженно произнёс Пётр, прикуривая сигарету с фильтром. – Видно, что-то пережали. Откатим в гараж. Парни, поможете? - Без базара, Петро… - Будем катить по переменке… Никто не обратил внимания на подъехавший милицейский Урал с люлькой. Все были увлечены разворотом Ижа, каждому хотелось потолкать его в первой гурьбе. - Это что же здесь происходит? – гаишник, старший лейтенант, сухощавый и низкорослый, появился, как чёрт из табакерки. - Да вот авария, - ответил парень, старлей мгновенно принял стойку охотничьей гончей и, как показалось Петру, даже вытянул вперёд нос, принюхиваясь, в поисках дичи-добычи. Парень усмехнулся: – Ничего особенного, товарищ офицер, просто мотоцикл вдруг заглох. - А с чего бы это? – гаишник пристально посмотрел на Петра и теперь уж по-настоящему начал принюхиваться к нему. - Чё нюхать-то? Ну, выпил, так повод был. - За всю службу ни разу не встречал, чтобы кто-то без этого самого повода употреблял. Только с ним, - ухмыльнулся: - А пока я вверенной мне властью конфисковываю транспортное средство, прицепляю к своей лайбе и увожу в ГАИ на штрафстоянку. - Ну уж нет, дорогой ты мой командир дорожной службы. Мотик не отдам, - Пётр расправил плечи. – И вообще, сегодня праздник – 50 лет бате! И кто тебе дал право портить его? Давай-ка сделаем так: я иду домой, беру литр водяры, хорошей закуси, выпьем за здоровье моего папки, а ребята мотик отгонят в гараж. Борь, держи-ка ключи… Было какое-то мгновение, когда Петру показалось, что офицер смягчился и в общем-то не против его предложения, но тут гаишник, не переставая слушать парня, обошёл Иж-юпитер, коснулся бензобака, открутил крышку на нём, заглянул внутрь, и надо ж было именно в этот момент Петру затянуться сигаретой, стряхнуть пепел и, невинно улыбаясь, сказать: - А чё, командир, пожалуй, взлетим-ка с тобой на пару? – и бесшабашно поднёс тлеющую сигарету к открытому чреву бензобака. Старлей побледнел, переменился в лице, быстро закрутил крышку и зло посмотрел на Петра. - Иж я забираю! - Фигу тебе, служивый! Лучше меня, - сказал решительно парень и оглянулся к друзьям: - Пацаны, я на вас надеюсь… - Всё будет оки-доки, братишка, - крикнул Борька, пока Пётр усаживался в милицейскую люльку. В отделение они приехали в сумерках. За дорогу захмелевший Пётр пару раз дотягивался из коляски левой рукой до груди гаишника и подтягивал того к себе, Урал вилял, но руля старлей не выпускал. - Заворачивай, дружок обратно! Хватит - покатались! – ревел во всю глотку разбушевавшийся парняга. Гаишник вырывался и, взбешённый, только еще больше поддавал газу. Лихо крутнувшись на бетонированной площадке перед крыльцом отделения, он громко посигналил. Из помещения выскочили три милиционера, выдернули из люльки дебошира и, заломив ему руки, утолкали через коридор в тесную, схожую с каменным мешком, камеру предварительного заключения, больше известную в народе как КПЗ. Когда Пётр очутился в тёмном пространстве, провонявшем сыростью каземата, первым делом он разбросил руки, чтобы определить параметры узилища и чуть не сломал пальцы об шершавые стены: каменный мешок был чрезвычайно узок, от силы полтора метра шириной. Ну, что ж, пойдём наощупь дальше изучать, ага, вот что-то висит продольно, дощатое и сухое, прикреплённое замком на цепи к стене. Не надо большого ума, чтобы понять, что это шконка, на ночь отстёгиваемая от стены. А за ней парень сразу упёрся в глухой торец камеры и развернулся назад. Обитой железом двери не было видно, однако по центру тускло светились грани квадрата. Ага, а это вероятнее всего глазок, значит, мне туда. Пётр, осторожно передвигая ноги, направился к двери, нащупал холодок металла и принялся что есть силы лупить по ней кулаком. Спустя минуту заскрежетал засов, противно заскрипела открываемая дверь, Пётр невольно подался вперёд, стремясь как можно скорее выбраться из этого вонючего мешка, однако на пороге его встретил такой хлёсткий удар в лоб, что парень отлетел обратно в камеру и вытянулся на бетонном полу. Дверь захлопнулась. Пётр сел на полу, помотал головой, приходя в себя. Скрипнул зубами: ладно, пусть будет пока 1:0 в вашу пользу… Осторожно раскинул руки, нащупал пальцами стены, поднялся на ноги, подошёл как можно ближе к двери, для дополнительной устойчивости распёрся ладонями в стены и принялся носком ботинка яростно бить по обшивке. Парень рассчитал всё верно, и поэтому мощный удар обеих его ног в грудь появившегося в проёме мильтона откинул того далеко в коридор, то же самое он ловко проделал и со вторым дежурным, сунувшимся следом, а вот третий успел не только красиво отклониться от удара, но еще и поймать выброшенные вперёд ноги буяна, и резко рвануть их на себя. От удара головой о бетон Пётр потерял сознание и очнулся лишь у заднего окна внутри милицейского уазика, пристёгнутым наручниками к металлической трубке под крышей машины. Огляделся. За окном уличные фонари, убегающие прочь и сливающиеся вдали в одну жёлтую полоску, перед ним на передних сидениях две смутные спины с погонами на плечах и высокими фуражками выше толстых шей. Не думая, Пётр выбросил в их сторону правую ногу и хорошо достал пинком того, кто сидел на пассажирском месте. Уазик резко тормознул, милиционеры выскочили с дубинками в руках, открыли заднюю дверцу и давай охаживать неугомонного буяна по ногам, спине, бокам; в голову старались не попадать, чтобы не оставлять синяков на видном месте. «Профессионалы, вашу мать…» - вспыхнуло и погасло в воспалённом мозгу парня. Так они и ехали из отделения в медицинский вытрезвитель с остановками и драками, для настырного парня безнадёжными и болезненными, но гонора из него, как из подвешенного матраса, служители правопорядка пока что не выбили, и поэтому они облегчённо вздохнули, когда вкатились в ворота учреждения с зарешёченными окнами и при помощи местных дежурных препроводили дебошира в продолговатый коридор со столом и стулом в углу и каким-то загадочным, издалека похожим на царский трон, кожаным креслом посредине, с широкими подлокотниками со свисающими с них, а также и с прямой высокой спинки ремешками с металлическими застёжками. Вот в это самое кресло дружными стараниями милиционеры и усадили, закрепили, крепко стянув и пристегнув ремешками грудь, кисти рук и ноги ниже колен. Привёзшие его мильтоны, глянув напоследок на прикованного Петра, победно усмехнулись и удалились, зато в коридор из отдельной комнаты вышла миловидная голубоглазая женщина в белом халате, медицинском чепчике и с какой-то ваткой между изящных пальцев левой руки. Она была сосредоточена и на вопросительный взгляд парня не ответила, а вот тот дежурный, что притягивал его торс к спинке кресла, да так и оставшийся стоять позади, вдруг набросил вафельное полотенце Петру через голову на рот и свёл у себя концы так, что парень бы задохнулся, если бы не остались свободными и открытыми ноздри. Через них и начал прерывисто дышать буян. Правда, недолго… Вставшая перед креслом женщина резко сунула эту влажную ватку, пропитанную нашатырным спиртом Петру под нос и перекрыла доступ воздуха. В мозгу так рвануло молниями, что вытаращенные глаза едва не выскочили из орбит! Мускулистое тело парня напряглось, он попытался разорвать сыромятные ремешки, но они были прочными, и после нескольких попыток Пётр обмяк и ему в отрезвляющей дымке вдруг померещилось, что он куда-то уплывает или даже проваливается. И в этот миг женщина отняла ватку от его лица, а стоящий сзади мильтон ослабил впившееся в пересохшие губы полотенце. - Ну, ты как, юноша, пришёл в себя? – ласково обратилась врач к обводящему исступлёнными слезящимися очами всё перед ним немного протрезвевшему парню. Пётр несколько раз согласно моргнул, потому что другого способа ответить у него, прикованного ремешками и притянутого полотенцем к кожаному изголовью кресла, просто не было. - Товарищ сержант, уберите полотенце, - распорядилась женщина. – И я полагаю, юноша больше не будет вести себя так, чтобы нам пришлось опять его усаживать в это кресло. Отвяжите его и проводите в палату. По диким степям Забайкалья, Где золото роют в горах, Бродяга, судьбу проклиная, Тащился с сумой на плечах. Вдруг, неожиданно даже и для себя, запел Пётр, пока его, покачивающегося, под локоть вёл дежурный в комнату отдыха. Слова из прочищенной нашатырём глотки текли внятные и округлые, парень пел с чувством, проникновенно. Сопровождающий сержант невольно оглянулся к так и стоящей у кресла врачихе с немым вопросом: делать-то что? Женщина снисходительно кивнула красивой головкой: пусть, дескать поёт… И по казённому, видевшему всякое, помещению потекла зычная, исполняемая бархатистым баритоном песня:
Бежал из тюрьмы поздней ночью. В тюрьме он за правду страдал. Идти больше не было мочи, Пред ним открывался Байкал… У «комнаты отдыха» встали. Сержант позволил Петру допеть до конца и лишь после этого провернул ключ в двери: - Свет зажигать не буду, - сказал сурово. – Вон твоя кровать у стены заправленная. Сам разберёшь? - Попробую, - ответил Пётр и обернулся к женщине: - А можно я еще одну спою – «На Муромской дорожке» называется… - Нельзя. Не надо мешать отдыхать людям, - строго произнесла врач. – Спокойной ночи и скорейшего выздоровления! - А кто здесь больной-то?.. - Сержант, заводите пациента и не забудьте двери запереть на ключ. Дух в камере с двенадцатью койками стоял приемлемый, с незначительной примесью перегара, мужицкий храп и пьяное бормотанье торкались в уши парня прерывистыми толчками и в первые минуты не давали уснуть, лишь раздражали и будоражили прыгающие мысли, но вскоре обвальная дремота одолела Петра и уволокла его в какие-то пугающе-космические пустоты. Очнулся он, когда воздух начинал молочно струиться с улицы через два зарешёченных окна под потолком и разгонять темень по заугольям и под растрёпанные кровати со спящими бедолагами. Однако сосед справа, Пётр рассмотрел, тоже на спал, его печальные глаза были уставлены в невысокий белёный потолок. - Товарищ, - вполголоса обратился парень. – Можно вопрос? - Валяй, - мужик выпростал руку из-под суконного одеяла и повернул косматую голову в сторону соседа. - Почему у меня после этих стальных наручников кисти болят так, что нельзя пошевелить пальцами? - А… это, - мужик усмехнулся: - С непривычки. Скорее всего, браслеты на тебя настегнули англицкие, а у тех хитрое приспособление: чем ты больше рвёшься из них, тем второе внутреннее кольцо внутри сильнее сжимается. Вишь ты, и здесь буржуины наших опередили! - От звери! Это сколь же народу они изуродуют! - Сколь надо, столь и накромсают… - неохотно ответил сосед и отвернулся к стене, натянув на голову одеяло, показывая, что разговор окончен и он намерен спать дальше. После восьми утра пациентов начали выдёргивать из камеры по одному. Дошла очередь и до Петра. Стоя в углу коридора перед столом, за которым милиционер уточнял протокол вчерашнего задержания, парень нетерпеливо переминался с ноги на ногу, там ему хотелось скорее выбежать из этого узилища на вольную волю. Служивый всё сверил, наговорил кучу угроз, напоследок выписал квитанцию для оплаты за ночлег, однако выйти на улицу Петру не дал, процедив сквозь зубы, чтобы убирался от стола и ждал в сторонке. Между тем в коридоре появилась вчерашняя врач, переодетая, так сказать, в гражданку, жакетку с короткими рукавами и плисовую юбку до колен, коричневые туфли на невысоких каблуках. Крепкие икры, тонкая в талии, статная. Красивая. Причёска волнистая, волосы крашенные, слегка рыжеватые, глаза небесного цвета, улыбка обезоруживающая. - Ну, как, герой, проспался? – ямочки на атласных щёчках сделались еще выразительней. – Поёшь, однако, отменно. Прямо заслушалась. Видно, что любишь песню русскую. Кстати, дома у меня неплохой набор пластинок Лидии Руслановой. Могу дать послушать, естественно, с возвратом. А то им ведь цены нет. - Спасибо, конечно, большое, - угрюмо ответил Пётр. – Но мне пока не до Руслановой… - Почему так?.. - Сержант сказал, что заберут в отдел, а там будут решать с хулиганкой… - Ну, это он сгустил краски, - усмехнулась врачиха. – Думаю, пожурят, штраф выпишут. На учёт поставят. - Хрен редьки не слаще, - досадливо вырвалось у парня. – Будет теперь: шаг влево, шаг вправо – считается побегом. А мне оно надо? - Пить, тебе парень, не надо – вот это точно, - женщина вздохнула: - Пока жизнь не сломал… А насчёт пластинок подумай, мой адрес узнаешь здесь же, у ребят. - Да я сюда больше ни ногой! Трактором не затащите! – в ответ мгновенно распетушился парень. Эта молодая женщина ему почему-то начинала нравиться, что-то смутное, но хорошее и зовущее погрузиться, утонуть в этом несказанном, потихоньку обволакивало душу, однако малая опытность в амурных делах и какое-то пионерское предубеждение, касающееся разницы в возрасте, не позволяли Петру сделать первый манящий шаг навстречу чему-то прежде никогда не бывалому в его жизни и попросить адрес теперь же, в стенах этого узилища. Говорили они вполголоса, в противоположном углу от дежурного, и тот их слышать, скорее всего, не мог. Шанс свой Пётр упустил. Женщина окинула его фигуру странным взглядом, пристально посмотрела парню в глаза, и в этом сладостном потоке, вдруг хлынувшем ему в сердце, вместе с тем, легко прочитывалось некоторое женское сожаление о нерешительности собеседника и трогательные прямо-таки материнские нотки прощания. - Ну, где тут мой крестник? – громко раздалось у порога. Пётр стряхнул наваждение, врач сухо кивнула и направилась к выходу. - Вон, в углу дожидается, - махнул рукой дежурный. – Забирай. Вылечили. - Это замечательно, - ухмыльнулся старший лейтенант. Гаишник подошёл к Петру и принялся бесцеремонно рассматривать его. – Надеюсь, сегодня за грудки хватать не станешь, как вчера? А то я уж грешным делом думал: всё, кранты – первый столб или грузовик будут нам последними в этой жизни. - Не знаю, как тебе, а я живучий, - дерзко ответил Пётр. - Во-во! Живучий он! – обернулся к дежурному взвинтившийся гаишник. – Да ты хоть представляешь, какими бы были у нас похороны? - С чего это? - А с того! Меня бы с почестями предали матушке-земле, возможно и дали бы залп, как погибшему при исполнении, а тебя как преступника запихнули бы в сколоченный ящик и выбросили на свалку городского мясокомбината? - Почему именно туда, - недоумевал Пётр. - А там ворон, одичавших собак и всякого сброда, знаешь сколько летает и шастает? Живо бы ящик на костёр, а тебя этим падальщикам. Через день и косточек бы не собрать! - Однако фантазёр ты, командир, - не согласился парень. – Меня бы, может, похоронили бы еще краше, чем тебя… - Почему это? - Как невинно пострадавшего от самоуправства ГАИ. - Это ты-то - невинный?.. - А вспомни – за рулём я не сидел, мотоцикл стоял незаведённый. Мы с ребятами рядом. А ты налетел боевым петухом, раскудахтался, сбил меня с толку, да еще и неисправный транспорт хотел угнать и присвоить, - Петр победно ухмыльнулся: - А у меня ведь и куча свидетелей твоего беспредела имеется. Весь околоток! - Ты это брось! – по-настоящему взвился старший лейтенант, и дежурному, внимательно следящему за разговором, вдруг показалось, что сейчас тот накинется с кулаками на парня. Сержант мгновенно напрягся и изготовился в случае чего броситься на помощь гаишнику, чтобы этому неугомонному сопляку, который еще и осмелился тут заигрывать с Ириной Федоровной, таких навесить тумаков, так выспаться на нём, чтоб навсегда запомнил! Однако гаишник возьми, да и сдрейфь, передёрнул рот в кривой ухмылке: - Ты, чё, молокосос, думаешь меня на арапа взять? Или это я хватал тебя за грудки? Или это меня в наручниках везли сюда, а потом милостиво отрезвляли на «царском кресле»? Чё ж молчишь? Вот поэтому поехали-ка в управление, там решат, как с тобою дальше быть. Окончательный вердикт в милиции был довольно щадящим: к десяти рублям за ночлег в медицинском вытрезвителе добавили еще пять для уплаты в ГАИ, присовокупили промывание мозгов на обязательной лекции в актовом зале той же городской автоинспекции. Да еще бы непременно лишили водительских прав, но их у Петра отродясь и не было… Вот на этом всё и закруглилось, замялось, забылось, поскольку, если парень еще нигде не работал, то и сообщать на предприятие было некуда и клеймить дебошира на товарищеском суде было некому.
19 Пётр перебрёл по камешкам обмелевшую к осени Журавлиху и по едва приметной тропинке углубился в чащу, заросшую багряными и жёлтыми акацией, шиповником, берёзой и черёмухой, с кое-где торчащими над лесом зелёными свечами высоченных сосен. Продрался сквозь эту хрупкую сентябрьскую красоту на свою заветную полянку и там, усевшись на лежащую замшелую лесину, принялся любоваться разноцветными окрестностями и синим бездонным небом. В трёх шагах от него в просвете между кустом акации и черёмухи поблескивала на солнце сильно смахивающая на мишень в тире и почти метровая в объёме паутина. Это ж сколько сил, сноровки и времени понадобилось пауку, чтобы сотворить такое огромное смертоносное чудо? Среди некоторых, туго натянутых, липких сетчатых нитей виднелись мохнатые и блестящие мумифицированные тельца мошек, комаров, мелких серых и крупных зелёных мух. А вон и живая, видно, только что попавшая в липучую западню жирная изумрудная муха. Машет, бедная, перламутровыми крылышками, бьётся, а нити всё злее опутывают насекомое, безжалостно впиваются в сочленения лапок и блестящего брюшка, утягивают в смертельные сети. А где же сам хозяин всего этого – паук? И какой же он по размеру, коль наплёл такие изощрённые и надёжные силки, скорее всего за одну единственную ноченьку? Ждать долго не пришлось. По тугой нити на отчаянное жужжание жертвы и дёрганья паутин откуда-то сверху спустился толстый и мохнатый, однако чрезвычайно проворный паучище с белым крестом во всю панцирную спину и железными, хищно поблескивающими челюстями, которыми он, не мешкая ни секунды, жадно впился в трепещущую мушиную плоть. Жертва дёрнулась в последний раз и затихла. Замер и паук, с наслаждением высасывая остатки жизни из обречённого насекомого. - Да уж… - только и пробормотал парень, отводя взгляд от случайно подсмотренного пиршества, и, помолчав, философски про себя заключил: – И сами мухи не подарок, и палачи еще те… Как там у этого бородатого с буравчиками заместо глаз англичанина, который на весь мир кричал, что произошёл от обезьяны: а-а, всё, что кипит жизнью кругом - не больше, чем грёбаный естественный отбор. Какая, в общем-то скука эти хитро-мудрые учения о происхождении… с умными мордами заводят рака за камень… чтоб в душу людям наплевать и всё живоносное в ней растоптать… дескать, все мы нечто схожее с механическими игрушками, нас накрутили, и мы наперегонки кинулись уничтожать друг дружку… кто больше сожрёт и не подавится – тот и хорош! Продолжая размышлять, Пётр подхватил лежащий рядом сук и хотел было метнуть его в паутину, но в последний момент вдруг раздумал и отбросил в сторону от себя: не стоит лезть со своим уставом в чужой монастырь - как иногда советует мама, пусть всё идёт своим чередом. Ты пришёл и ушёл, а они здесь живут... Сами разберутся. Поднялся лёгкий ветерок и закружило по полянке багряные и жёлтые листья. Невесомые, они плыли и опускались на траву и под корни деревьев, вот несколько зацепилось за подсохший ощетинившийся мох на лесине, да там и застряли, а один жёлтенький, берёзовый, похожий на медную пятикопеечную монетку, но в отличие от неё необыкновенно лёгкий, летел себе, кружился, и вдруг поток свежего воздуха подхватил его и швырнул прямо в серёдку паутины, однако этот воздушный пилигрим никак не повредил её, а расположился по-свойски рядышком с высушенной мухой. И вновь по отвесно висящей нити спешит к своей роскошной ловушке, перебирает цепкими лапками потревоженный паучище, только что насытившийся мушиной плотью и прилёгший в потаённом гнёздышке подремать. Жаден, однако, мохнатый, однако и не в меру суетливый… раскрой глаза, куда ты прёшь! Осень и без тебя выпила все соки, весь хлорофилл из этого опрятного листочка с изящной, едва приметной резьбой по окоёму. Пётр постоял еще, понаблюдал, как паук разочарованно полез обратно вверх додрёмывать в своём логове, напоследок окинул взглядом всю полянку и направился домой. По дороге, при переходе через Журавлиху ему неожиданно пришла в голову, показавшаяся занятной, строчка, а следом легко открылось и всё стихотворение: Плети паутину, паук, Он станет легонько дрожать, Прочитал как выдохнул, и потом весь путь до околотка повторял, декламировал вслух – дорога была пуста, никого из прохожих, а тем более из знакомых не встречалось – и, чтобы ненароком не забыть, старательно заучивал только что пришедшее. Душа играла, переливаясь изысканными и неповторимыми красками раннего сентября. И те давешние мысли о пресловутой пищевой цепочке, вокруг которой якобы вертится всё существование нашей планеты бесследно растаяли в этой несказанной и всё побеждающей палитре окружающего мира.
Направление на работу вчерашним выпускникам десятилетки, которым до совершеннолетия не хватало каких-то месяцев, предоставлял только горисполком. Четверых бывших одноклассников Ваню Вуйменко, Борю Лобанова, Сашу Покидова и Петю Лукиных определили слесарями по ремонту на тракторный участок Тишинского карьера. Ребята прошли медкомиссию и в отделе кадров, вручив положенные бумаги, им сказали, чтобы завтра к восьми часам все, как штык, были на рабочем месте. Парни не пугливые, не изнеженные, поэтому в коллектив влились, если и не мгновенно, то в течении трёх дней уж точно. Бульдозеристы, экскаваторщики и слесари-ремонтники, народ весёлый, длинный рубль уважают и за словом в карман не лезут, однако к новичкам отнеслись доброжелательно. - Вы, ребята, если что, спрашивайте, - просто обратился к ним дед годов пятидесяти с хвостиком в рабочем комбинезоне и клетчатой поношенной кепке. – Никто вас здесь не забодает и не укусит… Но лучше, если вы будете сами следить, как мы делаем и потихоньку повторять за нами. - Я, Семёныч, не согласен, - перебил сухощавого деда полный и сутуловатый мужик примерно одних с ним лет, однако выглядевший несколько свежее и моложе. – Лично я каждую смену намерен проводить с теми из ребят, кто будет закреплён за мной, получасовой инструктаж. - Тебе чё, раскомандировки мало? Есть Замятин, он хоть и матюгнуться мастак, но дело знает… - У него, Семёныч, картина общая, а я пацанятам всё подробно обскажу, по полочкам разложу. Потом еще и спасибо скажут. - Ага, скажут! догонят и еще добавят, - усмехнулся Семёныч. – Ты как не поймёшь, Савёлыч, что своей болтовнёй у ребятишек, да и у себя рабочее время крадёшь. Тот же Замятин увидит, шею мигом намылит. Ишь ты, выискался Макаренко, всё бы учил… Идём в бокс, пока пацаны не уснули от нашей трепотни. Кто ко мне в ученики? - Я! - Я! - Можно и мне? – в один голос откликнулись новенькие и даже, как показалось Пете, качнулись корпусами в сторону Семёныча. - Я бы рад, но надо пополам, - было видно, что пожилой слесарь польщён. – Поровну: двое мне и двое учениками к Савёлычу. - Парни, чтобы никому не обидно, бросим жребий, - предложил Ваня Вуйменко и достал четыре спички из коробка. Две надломил. – Будем тянуть. Через пару минут Ваня и Петя с гаечными и накидными ключами отправились вслед за Семёнычем к стоящему под тельфером полуразобранному ДЭТу, мощному, осадистому бульдозеру с уютной кабиной и здоровенным отвалом впереди с ножом внизу. Этим самым ножом он не только скоблил-подчищал широкие, спиралью нарезанные вглубь рудной горы серпантины в карьере, но и сталкивал вниз с высоченных площадок с отработанной пустой породой кучи, вывезенные туда самосвалами-двадцатипятитонниками.
Снег в этом году пал на мёрзлую землю, потому что ноябрьские морозы, как это нередко случается в Сибири, опередили его, и было любопытно наблюдать, как холодные и колючие снежинки белым ворсистым покрывалом тихо опускались на разбросанные там и сям камни, куски руды и породы, на полёгшие косицы жухлой травы, сбивались вроде бы в сумёты, но стоило подняться пронизывающему ветру и, он с лёгкостью выдувал, вычищал всё опять до стылых комков грунта и смёрзшегося щебня, потому как не было и в помине той сцепки сугробов и земной поверхности, того проникновения, что обыкновенно происходит, когда невесомые звёздочки снежинок ложатся и врастают своими тонюсенькими лучами во влажную, подготовленную землю, в каком-то смысле даже отогревают её, осиротевшую без солнца и тепла, и там в почве надолго умиротворённо замирают, чтобы потом, в отмягшем марте начать впитываться, поить досыта её живительной влагой; чего нынче уже никак не произойдёт по той простой причине, что вся талая вода, не найдя даже крохотной щели в мерзлоте, будет вынуждена пробивать себе дорогу и русла через сугробы, чтобы скатиться, дожурчать до рек и озёр. - У нашего механика умерла тёща, - начал утреннюю летучку начальник участка Замятин, коренастый, со стальным взглядом из-под кустистых бровей мужик, известный всему руднику не только как любитель ядрёного солёного словца, но и этакий крепенький боровичок и отменный ходок, несмотря на то, что в годах, фронтовик, на праздники вся грудь в орденах и медалях. Говорят, и не единожды раненый. Бывало, за день обежит все смежные участки, по серпантину скорым шагом спустится на дно карьера к выскребающим медную, алюминиевую и свинцовую руду экскаваторам, бодро взбежит оттуда на-гора и рысью на отвалы с отработанной породой. – Наши соболезнования Вячеславу Титычу. Так вот, молодые слесари сегодня едут копать могилу. Василий Семёныч Меренков старшим. Машина ждёт, лопаты, кувалда и клинья, ломы, кайлы загружены. Будьте аккуратней, мороз нынче за тридцать... Ну декабрь и даёт, растуды твою через коромысло! – выругался Замятин. - Сразу скажу: грунт, мать его ети, весь промёрз, поэтому закиньте пару старых покрышек, ветошь и нацедите бутылку солярки. Придётся жечь, туды его в рёбра… Ребята горячие, не скрывающие своей радости от смены рабочей обстановки, сначала намеревались расколошматить мёрзлую корку первым, что попало под руку, однако от тяжёлых ударов кувалды увесистые клинья только отскакивали, даже и не отковырнув маломальского комочка от могильного поистине железного монолита. Петя, разозлившись, схватился за отточенную кайлу, рубанул ею сплеча с десяток раз по бугристому освобождённому от снега суглинку, пока не сломал черенок; и только после этого, вдоволь налюбовавшись со стороны над куражом и забавами молодёжи, Семёныч бросил окурок себе под валенки, по привычке растёр и спокойно, но твёрдо сказал: - Всё, ребята. Будем жечь. Петя, доставай ветошь, хорошо смочи её солярой, - и обратился к остальным: - А вы пока сбегайте до того леска, вон и тропу кто-то уже пробил, да натаскайте сушняка на растопку. Пару охапок. А я подкачу покрышки, да поправлю место. С прогревом земли вышло всё как нельзя лучше. Покрышки взялись дружно, и в синее, промороженное небо повалил раструбом чёрный дым. Минут через двадцать сгребли лопатами в сторонку остатки костра и принялись ломами скалывать частично оттаявшие куски. Выяснилось, что земля промёрзла почти на двадцать сантиметров вглубь. Отколотые комья по совету Семёныча не разбрасывали куда попало, а аккуратно складывали между оградками соседних могил, опытный дед в двух словах пояснил, что комьями этими будет хорошо укреплять откосы могильного холмика, чтобы суглинок не осыпался. Из чего ребята поняли, что закапывать и вообще всё здесь приводить в кладбищенский порядок придётся тоже им. В одиннадцать часов, когда яма была выкопана больше, чем на наполовину, привезли горячий завтрак и три бутылки водки для сугрева. Предусмотрительный шофёр притаранил и несколько берёзовых полешек, дескать, в такую холодину костерок – святое дело... Тут же развели, устроились поудобнее вокруг, выпили, закусили, расслабились. И потекли разговоры. - Василий Семёныч, ты же хорошо помнишь тридцатые, - интересующийся историей и политикой Петя не мог не задать вопрос, что давно не давал ему покоя. - Вот все говорят, что сейчас молодёжь не та, как тогда. У тех, мол, Днепрогэс, Магнитка, Турксиб и другие великие стройки, и всё на энтузиазме, с песнями да плясками, а нынче народ будто бы сдулся, каждый сам по себе, и нас уже не поднять на что-то грандиозное? А как же тогда начавшийся БАМ? Я ведь летом был рядом. Иркутск кишит приезжими, люди рвутся в тайгу, - парень опрокинул протянутую ему стопку, вытер губы и усмехнулся: - Правда, и всякую шваль, как щепки в половодье нанесло. С некоторыми даже «посчастливилось» пообщаться… Слава богу, без потерь с обеих сторон! - Не всё так гладко и сладко было и тогда, как сегодня об этом трубят, - дед нагнулся к костру, поворошил прогорающие поленья. – Я из деревни. Из раннего детства помню только, что постоянно хотелось жрать, хоть чего-нибудь да пожевать. Голод ведь был страшный. Зато к концу тридцатых жить в нашем колхозе стало сносно. Я перед войной поработал сначала подпаском, а затем скотником. У нас председателем был Шумаков, мужик крутого нрава, но справедливый. Своих в обиду не давал. А что там в городах творилось, нас не касалось. - Ты ж дядь Вася, фронтовик. Видел столь, что нам и не снилось… - Да уж посмотрел, век бы не видать того, - вздохнул дед. – Некоторые случаи и по сей день всплывают в памяти, да так ясно, что потом не уснуть, - Семёныч покачал головой, - пока беленькой не глотанёшь эдак с литруху. - А ты партийный, дядя Вася? – спросил Ваня Вуйменко. - А это-то тебе зачем? – прищурил глаза Семёныч. - Вот мой папка, он рассказывал, что вступил в партию на фронте. И так, мол, многие делали. - Я как-то не сподобился, - дед улыбнулся: - С конца сорок второго всё больше в окопах, я ж коренной пехотинец, а там не до лирики. А вот когда нас перебросили с японцами воевать в сорок пятом, мысль такая была, да опять как-то не срослось. Так и прожил беспартийным. А вы вот каверзные вопросы задаёте, а сами-то хоть в комсомоле состоите? - Конечно, уже три года! - хором ответили ребята. - Повезло, а я и комсомольцем не был. - Опять не срослось? – съехидничал Ваня. - Опять… - не обиделся дед и встал от костра, машинально одёрнул промасленную фуфайку и разгладил ватные штаны. – Ну, что - побалакали, а теперь в могилку, времени мало… На поминальный обед в кафе «Рябинушка» копщиков привезли не как других, на автобусе, а отдельно, на открытом всем ветрам борту ГАЗ-51. Были там, конечно же, дощатые скамейки, однако на дворе-то далеко не лето! Шофёр, мужик с понятием, ехал на малой скорости, чтобы не поморозить слесарей, а те уже изрядно пьяненькие, разгорячённые и, что там за бортом – им было по барабану. Промасленные, засаленные фуфайки скинули в углу фойе, туда же побросали рукавицы, шарфы и шапки, и в таких же поблескивающих от солидола комбинезонах гуськом наладились вслед за распорядителем к стоящему наособицу накрытому столу, где, отодвинув стулья, плюхнулись вкруговую и стали ждать начала поминок. Если всем за главным, протянувшимся через весь зал, столом подносились гранёные стаканы с водкой, заполненные на треть, то копщикам подобные ёмкости наливались по верхнюю грань, да и не один раз. Обратно на рудник слесари мчались всё на том же газике, рассекая стылое пространство и горланя песни, и делалось это далеко не потому, чтобы хоть как-то согреться – от выпитого и без того было жарко! – а скорее всего от полноты чувств: вот, мол, сегодня весь день рядом со смертью находились, а гляди-ка, все живы и здоровы, чего и вам всячески желаем! Петька, запевай! В бытовке стащили с себя робу, поскидывали в общий бак на стирку и весёлые, все при памяти, дружно ломанулись в душ ополоснуться после трудов праведных. Кафельные полы, душевые по обе стороны помывочного помещения, в торцовой стене дверь в парную. Все, кроме Семёныча, тот лишь махнул худой рукой, отказываясь, первым делом туда, забрались на полки, сомлели. Старику хватило постоять под горячей струёй да намылиться и пройтись мочалкой по всему телу. А вот ребят в парилке и после, под горячими струями так разобрало, так они, бедные разогрелись, что напрочь изгнали из себя остатки какого-либо даже намёка на обморожение и его последствия, зато освободили, дали волю тому кромешному опьянению, сдерживаемому до поры морозом, что этот драбадан их тут же и захлестнул, вывернул мозги наизнанку. Не выходя из душевой, голые и отчаянные, не смыв толком с молодых упругих тел клочьев мыльной пены, друзья разодрались, сцепились так, что пожилой дежурной по бытовке пришлось их разнимать со шваброй наперевес. Марья Ивановна, женщина дородная и жизнерадостная, охаживая парней черенком вдоль да поперёк голых спин и по ягодицам, в несколько минут разогнала хмельную молодёжь по углам и приказала быстро одеваться, «и чтоб счас же здесь духу вашего не было!». Утолканные по местам ребята, пристроившись кое-как по скамейкам перед своими шкафчиками, принялись вяло напяливать на себя одежду, в то время как хмельной Семёныч, босой, мосластый, в семейных трусах, бил себя кулаком в тощую волосатую грудь и, шлёпая пятками по кафельному полу, вышагивал по бытовке из одного конца в другой, выкрикивая фальцетом: - Я – коммунист! Коммунист фронтового призыва! – останавливался, набирал полные лёгкие нового воздуха и, указывая костлявой рукой в сторону ребят, еще громче, чем прежде, но уже своим природным голосом убеждённо выкрикивал: - А это мои комсомольцы! - Ладно, они-то несмышлёныши, - сетовала, подперев полными руками тугие бока, по-хозяйски стоящая посреди бытовки Марья Ивановна. – Может, ничё в жизни слаще морковки до этого и не пробовали – оттого и перепились, но ты-то, Семёныч, ветеран, орденоносец – должен быть им живым примером, а ты, выходит – зачинщик всего этого безобразия! - Я – коммунист… - будто и не слыша слов женщины, продолжал долдонить одно и то же старик. - Тьфу, ты! Язви тя в душу! – матюгнулась Марья Ивановна. – Я ему про Фому, а он мне – про Ерёму… Дались тебе эти коммунисты! И среди их хорошие люди встречаются. Аль не знаешь? У меня вон Фёдор тридцать лет в партии. Золото мужик. Я за им как за каменной стеной. - Знаю я твоего Федю, - очнулся наконец-то дед. – Ничё не скажу – справедливый, но больно до власти охоч. - Кто бы ему её, эту самую власть-то дал? Всюю жизню в бригадирах проходил, - горько вздохнула пожилая бытовщица. – Я уж ему – ступай, мол, к парторгу, пущай на очередь тебя куды определит, чтоб поближе к начальству. А он - у меня, дескать, образованья-то кот наплакал, чтоб идти с им к Сергею Аверьянычу. Ох уж тошно мнешеньки, такой вот он, мой Феденька! Коль упрётся, как бык рогами в ворота, не отодвинешь… - Да уж, работали, знаю… - Ты мне вот что скажи, Семёнычч – как ребят по домам доставлять будешь? - Ноги есть, сами дойдут, - пьяно икнул дед и опять непроизвольно подтянул руку к поросшей седым пухом груди. – Я – коммунист… - и уронив её тут же, повесил голову и поплёлся к своему шкафчику одеваться. Ишь ты, какая катавасия, изумлённо подумала дежурная, только что мужик вроде как в разуме находился, и вдруг, как по щелчку, опять охмелел. Сообщать начальству, звать кого-то, чтобы вопрос решили, а то ведь вон уже за окнами темнеет… А с другой стороны, нехорошо как-то, не по-людски, выдавать мужиков, живём-то с копейки, а премии лишат да выговор влепят – кому от этого лучше-то будет? Вот то-то и оно… Женщина отнесла швабру на место и вернулась к своему столику у входа. Сказать, что парни опамятовали – это ни о чём, они всё так же были пьяны, но вместе с тем, будто бы утихомирились и успокоились, то ли в короткой и бестолковой потасовке выпустили весь токсичный пар, что скопился в их душах за день, то ли освежила сама обстановка в бытовке, уютной и чисто прибранной, с помытыми недавно полами, то ли подействовали крепкие тумаки, полученные ими посредством отполированной швабры от Марьи Ивановны, однако агрессия куда-то улетучилась, и хорошо бы, если насовсем… Наутро на тракторном участке у всех, за исключением вчерашних копщиков, было что ни на есть предпраздничное настроение. Трактористы и ремонтники ходили вокруг да похохатывая, подначивали итак-то маявшихся похмельем «коллег по ударному труду», как верно выразился в их адрес бригадир трактористов Иван Стеценко. Ежедневную летучку Замятин открыл тем, что зычным басом заставил подняться со своих мест всех давешних «героев». Те встали и, потеряно переминаясь с ноги на ногу, ждали того момента, когда начальник участка примется едко, а он, как никто другой, умел залезть под шкуру человеку, распекать их на глазах у всего коллектива. И вот грянул набатный в мёртвой тишине бас: - От своего имени и от руководства рудника я выражаю благодарность за то, что несмотря на этот хренов мороз вы вовремя выкопали могилу и не позволили сорвать проводы горячо любимой тёщи нашего механика Елизаветы Васильевны в последний путь. Вячеслав Титыч, скажешь чего? - Я присоединяюсь к сказанному вами, - механик поднялся из-за стола, где он сидел рядом с Замятиным. – Все ребята молодцы. Спасибо вам! А то супруга места себе не находила, итак-то горе, а тут еще и земля как камень. Не подвели… Петя переглянулся с товарищами и недоумённо пожал плечами: вот это да! Вместо безжалостного разгоняя такая похвала, что аж уши вянут… от неожиданности… Мы-то – что, товарищ механик? Молодец Марья Ивановна – не заложила, не накарябала донос, а ведь рисковала своей премией… Постой, постой-ка! А почему же тогда весь участок перед началом смены подхохатывал? Они-то откуда прознали! Неужто кто из наших сдуру болтанул? И неужели не нашлось из некоторых, сидящих здесь сейчас с унылыми рожами из-за сорвавшегося представления, того, кто бы тихонько перед сменой не шепнул Замятину про вечернюю драку в бытовке? Здесь что-то другое… И скорее всего начальник, да и механик в курсе, но просто не было ни официальной бумаги, ни докладной от дежурной, а значит, и не было вообще ничего, на что бы нужно было жёстко реагировать! - Ай да начальник! Ай да умница ты наш! Да я теперь за таким и в огонь, и в воду! - мысленно горячился Пётр, причём так искренне и всепоглощающе, что и о похмелье забыл. И оно, как ни странно, отстало, отпустило, вернуло, казалось бы, измочаленные спиртным силы. В голове посвежело. Теперь запросто можно любые горы свернуть! - Бригадир… товарищ Стеценко, не пора ли катки иль там звёздочку на ДЭТах менять? Я - вот он, здесь! Здоровья и желанья вдруг прибыло столь, что и в одиночку всё сработаю! – продолжал, пусть и слегка пафосно, про себя хорохориться Петя, впрочем, оно и было отчего, ведь попали в аховую историю, можно сказать, из огня да в полымя. И хотя на донышке души еще нет-нет, да и поплёскивало, дескать, стыдобища-то какая: голыми - ишь ты, тоже мне гладиаторы выискались! - и в дымину пьяными драться на виду у пожилой женщины, но уже и вставало в полный рост нечто, ранее не бывавшее с Петром никогда, а именно, твёрдая уверенность, что теперь они на участке не какие-то там случайные салажата желторотые, а такие же трудяги ремонтники, равные другим мужикам – трактористам, экскаваторщикам и слесарям. А со стороны Замятина – это не только отеческая пощада, но и своеобразный кредит доверия, выданный матёрым хозяйственником и руководителем невольно оступившимся подчинённым. Такие вот мудрёные мысли обрывками, смахивающими на воздушные облака в весеннем небе, проплывали в голове парня, пока он в толпе других выходил из помещения раскомандировки.
Весёлой и солнечной дробью сыпалась капель с высокой крыши бокса, ударялась об заасфальтированную отмостку и обрызгивала бетонный фундамент. Наконец-то март и повсеместное таяние этого опостылевшего ноздреватого и грязного снега. Через недельку, глядишь, на крутых склонах рядом с тракторным участком и травка зазеленеет, подснежники с кандыками, мать-и-мачеха пробьются, вот и заживём! Пётр намеренно ступал литыми резиновыми сапогами в лужи, разгонял мелкую волну. - Что ты, Пётя, прямо как дитя малое! – ворчал идущий по сухому Савёлыч. – Сапоги дадены для работы, а не баловства, прохудятся, ревматизму подхватишь… - Не лезь к парню, - одёрнул брюзгу Семёныч. – Неужли не помнишь, как сам когда-то носился по лужам? А у сапог, видел, какая подошва толстая, ввек не износить! - Своё бы пускай хоть камнями толок, - не унимался Савёлыч, - а это казённое, дадено для работы. И до положенного срока новые хрена лысого увидит… Уразумел, пень старый? - И где вас, таких зануд только делали? На какой печи? – усмехнулся Семёныч. - Где, где… В Солонешной, не знал ли што ли? - Оттуда мужики все как на подбор… - дед быстро и хитро окинул взглядом Савёлыча и серьёзно так покачал седой головой: - Сдаётся мне, тебя туда цыгане подкинули. Ехали мимо, да забыли… - Мели, Емеля – твоя неделя! Тьфу, ты! Брешешь тут, чё в скудный умишко брякнется… - вроде как осерчал Савёлыч. Молча прошёл несколько метров в сторону сварочного цеха, там в углу был железный столик и куда слесари сейчас направлялись перекусить. И ни с того ни с сего переменил тему: - У тебя, Василий, нынче как всегда колбаска аль рыба? - Пару яиц варёных да окорочок обжаренный Настасья в тормозок завернула… - А у меня кусок телятины и огурчики солёненькие. Вот попируем! Молодёжь шла рядом и посмеивалась, слушая очередную перепалку двух старых слесарей. Пришли, поставили чайник на плиту, развернули на столе каждый своё в одно общее аппетитное блюдо. Заварили чаёк покрепче. Пообедали. Оставалось еще минут двадцать, отводимых на полуденный отдых. Расположились здесь же в сварочном, кто где нашёл место. Закурили. - Слышал, Семёныч, нам вроде к Победе обещают деньжат подкинуть? - Это-то знаю, - ответил дед. – А вот мне намедни Капитоныч с соседнего подъезда баял, что-де ветеранам к тридцатилетнему юбилею выход на пенсию уменьшат. Счас в шестьдесят, а будет, дескать, в пятьдесят пять. - Да неужли? - Он сказал, с него и спрос. - Дак это мы с тобой уже почти пенсионеры, - по-детски обрадовался Савёлыч. – Тебе пятьдесят три, мне два… - Ты не прыгай, как телок-то, раньше времени, - осадил его Меренков. – Полтора месячишка до 9-го мая подождём, а там уж, что будет – всё наше. Старики закурили по второй, помолчали. - Савёлыч, - сказал сидевший рядом Петя. – Так значит, и ты воевал, а что тогда не рассказываешь про войну? - А что про неё балакать? – живо откликнулся слесарь. - Был на фронте полтора года, до самой Победы, прошёл с боями от Белоруссии до Праги. Награждён медалью за Боевые заслуги и орденом Красной звезды. - Кем воевал-то? - На «катюшах», заряжающим. - Страшно было? - Да нет, Петя, - охотно отвечал Савёлыч. – Сначала малость бздел, а потом обвыкся. Деваться-то куда… - Случаи, наверное, были, похлеще, чем в кино кажут? - Этого полно, - видя, как ребята подсаживаются ближе, чтобы лучше расслышать от него что-то новенькое о войне, Савёлыч приосанился. – Однажды, мы тогда были в Польше, приходит в батарею приказ выдвинуться в один лесок, там позиция больно выгодная, чтобы разом накрыть скопление фашистов напротив нашего фронта. С левого фланга от нашей дивизии седьмая танковая бригада, а с правого соседняя дивизия за номером 58. За нами в резерве 25-ое механизированное ударное соединение. Вот мы и должны были своим смертоносным огнём уничтожить вражескую артиллерию и ближние аэродромы, чтобы, не дай бог, ихние «юнкерсы» не взлетели. Мы, тремя «катюшами», выехали бесшумно и скрытно, да как вдарили разом и всю ихнюю братию накрыли нашими реактивными снарядами, аж огонь до небес! Помогли нашим прорваться и занять важный плацдарм противника. - От молодец! – с деланным восторгом воскликнул Семёныч. – 58-ая, Седьмая, Триста хер его знает какая! Тебе, рядовому бойцу откуда бы всё это знать? Небось, сам Георгий Константинович Жуков с тобой советовался, разложив перед тобой секретную свою карту? Чё ты тут ребятишкам головы морочишь? Коль начал рассказывать, так говори, что сам пережил, а не из книжек вычитал, из мемуаров… - Да я, чтоб ты знал… да ты… - задохнулся от возмущения Савёлыч. – Чё, хошь сказать, что я не воевал, а тогда откуль медаль и орден? - Вот бы и рассказал, как и где их заработал, - примирительно было вздохнул Семёныч, однако тут же вдруг встрепенулся, глаза его зло сверкнули: - Ты хоть знаешь, аника-воин, что попадись твой брат нам, пехоте, на фронте, ох как бы вам не поздоровилось! Не ручаюсь, что ушли бы живыми! - Это почто же? - А по то же! Вы смотрели - куда лупили своими реактивными снарядами? Ладно бы через наши головы по фашистам, а то ведь залетало и нам от вас косоруких! - Нам-то как знать! Били по координатам, а их по рации сообщали из штаба, - оправдывался Савёлыч. - Да уж… штабные крысы дров наломали тогда, а люди платили за ихнюю бестолковость жизнями… - зло скрипнул зубами дед: - И никто ведь из вас, заразы, за это не ответил!
С апрельской получки разжился Пётр кассетным магнитофоном «Воронеж». До осеннего призыва в армию примерно полгода, и прожить на гражданке эти месяцы в обнимку с музыкой значительно веселее. Счастливый, принёс покупку домой. Старшая сестра недавно вышла замуж и молодые пока жили с ними. Теснились в двухкомнатной, но, как подмечено исстари: в тесноте да не в обиде. Все, за исключением младшей, Лидочки, она заканчивала девятый класс, работали, и встречались только утром за завтраком и вечером за ужином. Да и зять Николай оказался парнем покладистым и спокойным, великолепно разбирался в технике. С осени устроился мастером в депо, начальство обещало через полгода дать квартиру. Ждали как манны небесной. Молодые свили себе гнёздышко в зале, а в спальне обитали все остальные. Ночевали - родители на кроватях, Лида на разбираемой на ночь тахте, а Петя на раскладушке, которую каждый вечер приспосабливал и расстилал вдоль громоздкого старинного шифоньера. Вечером домочадцы собрались в зале вокруг новинки, что лежала на скатерти круглого парадного стола и поблескивала стеклом и металлическими клавишами, не было только Александра Ефимовича. Как сказала мать, отец был на «калыме» - его попросили провести электропроводку в новом гараже при вокзале и, хотя он находился в очередном отпуске, не в его правилах отказываться, если есть и силы, и желание. Сил-то, пожалуй, убавилось, однако врождённой настырности было по-прежнему не занимать. Хотя даже при беглом взгляде на него было видно как за последнее время Александр Ефимович заметно сдал, и, если тот давний пугающий окружающих, разрывающий все внутренности кашель он при помощи медвежьего, барсучьего и собачьего жира значительно приглушил еще несколько лет назад, за это отдельное спасибо заботе и упорству Светланы Алексеевны, что нянчилась с мужем как с малым дитём, поя его едва ли не с ложечки микстурой, составленной из этих жиров, мёда и топлёного коровьего молока, но с конца прошлого года Александр Ефимович вдруг резко начал терять вес. Итак-то отец не отличался отменным аппетитом, а теперь и за кухонный стол садился через раз, и его знаменитую тюрю выросшие дети забыли даже когда просто нюхали, а не то что бы пробовали, окружив с большими ложками обедающего папку. Николай как человек лучше других разбирающийся во всех этих проводах, микрофонах, кассетах и клавишах взял всё ознакомление и налаживание в свои руки. Самое лёгкое – это кассеты, вставил, нажал на нужную клавишу, магнитофон запел; сложнее с миниатюрным микрофоном, но и с ним быстро разобрались, и давай наперебой наговаривать на вращающуюся ленту кто во что горазд, тем более, что зять сказал, что всё, что наболтают, стереть пара пустяков… Никто и не заметил, как в зал вошёл, пошатываясь, Александр Ефимович и тихонько присел с краюшку на диван. На него обратили внимание и поняли, что он крепко выпивши, когда, побормотав, побормотав, отец, с прикрытыми, словно в полудрёме, очами вдруг запел, негромко, но внятно: Это было давно, год примерно назад, Петя быстро сообразил, включил микрофон, чтобы записать всё, что так душевно выводил отец: Попросила она, чтоб я песню ей спел, Александр Ефимович допел последний куплет и свесил голову на грудь, засыпая. В это время сын перекрутил кассету на начало, включил на полную громкость и нажал на клавишу воспроизведения. В пространстве зала зашуршало, зашипело и через мгновенье полилась старая тюремная песня, исполняемая хрипловатым голосом отца. - Ах, песню вам! Нате! – Пётр нажал на клавишу «стоп» и щёлкнул другой, той, что отвечает за подъём крышки, и потянулся пальцами, чтобы вытащить и разломать кассету. - Куда делся тот мужик, с которым мы пели? – из-за спины раздался недовольный голос отца. – Выгнали, что ли? - Да ты чё, папка? Как мы могли? – растерянно пробормотал Пётр и быстро нашёлся: - Он в туалет ушёл, счас будет… Краем глаза парень видел, как сёстры буквально выпучили свои глазищи, из последних сил пытаясь сдержать себя от гомерического хохота, мать в сторонке улыбалась краем губ, да вон и Николай рукой старательно зажимает себе рот, видно тоже вот-вот из него прорвётся… Ох, и пошутил же ты, Петень - как пень, выругался про себя парень, между тем незаметно перекручивая кассету на начало. Так, готово… щелчок… поехала музыка. Сидевший с прикрытыми глазами Александр Ефимович моргнул пару раз, прислушался, дождался следующей подходящей строчки, чтобы вступить в пение и, проникновенное «…и она как дитя зарыдала…» вновь полилось по залу; кабы рядом вдруг оказались знатоки, они бы оценили: этот второй выход точно тянет на бис! Наутро, когда поведали отцу о вчерашнем домашнем, так сказать, концерте, Александр Ефимович собрал морщины вокруг серых глаз в улыбке: - А мне понравилось! Значит, не весь талант пропил! Светлана Алексеевна? Какой у нас сегодня день недели? - Да вроде воскресенье. А что? - А то? Там у меня в кармане пиджака остатки от «калыма», - отец, с прищуром, пытливо оглядел всех и остановился на зяте: - Вот Николай и сходит в лавку, возьмёт пару красненьких… - Да вроде не праздник нынче, - недоумённо молвила супруга. - А обмыть моё сольное выступленье – это разве не праздник? Вы же все бесплатно слушали, и я почему-то думаю - не без наслаждения. - Молодец, папка! – поддержал отца Петя. – Ты вот скажи: откуда слова такие замысловатые знаешь - сольное выступление? - Поживи с моё, сынок, - не такое узнаешь! Здесь главное, чтобы в значении этих слов не запутаться… Все рассмеялись, а мать усмехнулась, покачала головой, да и подалась на кухню готовить хорошую закуску.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Вагон дёрнуло, эмалированные кружки и алюминиевые ложки, выставленные на откидной столик, загремели, однако движение состава выровнялось, и посуда угомонилась. За окном проплыли,окрашенные в светло-жёлтый цвет, пакгаузы с высокими двустворчатыми дверями под навесом и бетонными эстакадами; пыльные пирамидальные тополя; кирпичная будка со стрелочником на крылечке. Пожилой казах держал в вытянутой руке флажок и равнодушно смотрел из-под козырька железнодорожной фуражки на проезжающие мимо два зелёных пассажирских вагона и прицепленные к ним зачехлённые платформы с закреплёнными боевыми, хозяйственными автомобилями и восьми колёсными тягачами «Ураганами» с трёхступенчатыми оперативно-тактическими ракетами наверху. Но то, что это именно установки с боевыми ракетами стрелочник и в бинокль бы не рассмотрел: так они были оконтурены специальными железными стояками и замаскированы растянутой тёмно-зелёной пятнистой сетью.
Как устроена ракета – Правда, Пётр однажды, когда был не в духе, вторую строчку исправил для себя и теперь распевал: Мы ракетные войска. - Спишешь слова, Лукиных? - Какие? – не понял Пётр. - А те, что про службу и тоску? - Я бы списал, да сержант услышит – обоим не поздоровится! А одному, так ничего! - А давай завтра испытаем? Врубится не врубится? - Можно… Так до конца карантина, пока их не разбросали по разным дивизионам, парни и подшучивали над строевой песней. Больше того, до времени, когда Лукиных назначили на сержантскую должность, и поэтому теперь он по уставу строевой службы должен был стоять с остальными командирами отделений в первой шеренге их батареи, парень иногда позволял себе, находясь в середине строя, на утреннем разводе на приветствие командира дивизиона: -Здравствуйте, товарищи бойцы! Задорно отвечать: - Знать не желаю, товарищ майор! Этот крик сливался с общим: - Здравия желаем, товарищ майор! Озорство это было больше для себя, для сохранения хоть какого-то своего личного пространства, тогда как в армии, казалось бы, всё предусмотрено, продумано до мелочи, чтобы стереть, размазать тебя как индивидуальность, сделать винтиком в этом гигантском и сложном механизме, в котором всё согласовано, строго подчинено приказу и нацелено на одну только победу. Между тем Пётр прошёл в передний конец вагона и остановился у широкого окна перед титаном из нержавейки и с медным краном сбоку внизу. Занавесок на окне не было, и обзор поэтому отрывался любопытный. Выгоревшие на азиатском солнце сопки цвета хаки, пологие и однообразные, как армейские будни, как-то неожиданно оборвались. Состав выехал на равнину, синей скобой на которой поблескивало вдали то ли море, то ли озеро. - Капчагай, - услышал из-за спины сержант. Обернулся. Рядовой Туяков, наводчик из пятой батареи набирал из титана в кружку кипятка. – Бежала речка, перегородили – получилось озеро… - А я знаю. - Откуда? Ты ж, товарищ сержант, сам говоришь: с Сибири, - с ноткой превосходства аборигена к чужаку отозвался Туяков. – Это я – местный. Наш Уш-Тобе вон за той сопкой. До армии мы сюда приезжали коней купать. - Ты не повериш ь, но и я здесь бывал. Нынче в мае. Искупнуться тоже довелось, и не раз. Туяков набрал кипятка и ушёл, а Пётр замер у окошка, вспоминая…
…В канун Дня Победы по дороге с технической территории в расположение части промочил рядовой Лукиных свои кирзовые сапоги, когда на колонну стеной обрушился внезапный ливень; Петра так окатило прохладными струями, что гимнастёрка вмиг прилипла к телу, в сапогах захлюпало, а портянки, хоть выжимай. Оно бы ничего – освежились, да вот только парень с шестнадцати лет настолько подружился с ангиной, что она сама никогда не отступала, сколько не пей чая с малиновым вареньем или водки с перцем. Приходилось тащиться в местную амбулаторию, где доктора медицинскими блестящими ножницами с острыми загнутыми концами бесцеремонно лезли в глотку парня и, протыкая, вскрывали, иначе никак не рассасывающуюся, опухоль в левой миндалине. Петя при этом испытывал не только боль, но и неслыханное облегчение, когда чувствовал, как из прорванной раны в глотку стекает что-то горячее, кислое и густое, а опухоль сдувается, как проколотый мячик. На полгода, а то и больше парень забывал об удушливых тисках, что не давали ни вздохнуть, ни выдохнуть, пока опять эта болячка не наваливалась с новой силой. Надо было что-то делать, но всё руки не доходили. На удивление, за самые сырые ноябрьские и промозглые зимние первые месяцы службы Лукиных ни разу даже не чихнул, наверное, от того, что старался обходить лужи и не мочить ноги, да и весь молодой организм его как никогда был собран и внимателен ко всяким изменениям и неожиданностям. Однако только окрепло весеннее солнышко, подсохли пески и солончаки, душа и тело бойца пригрелись, расслабились, вот здесь-то и пропустил Петя увесистую оплеуху от своей застарелой болячки: на утро после ливня ему так обметало горло, так распухли гланды, что губ не разомкнуть и рта не раскрыть. Ходил как в тумане, пошатывался, но не жаловался. Да и кому пожаловаться? Стоит заикнуться, как деды и подстарки дружно ополчатся, начнут подкалывать: «ты, мол, чё, самый борзый из призыва. Смотри вон - другие, как положено, пашут, не скулят, а ты чуть что – лазейку ищешь, салабон. Хватит прикидываться шлангом, упал на полы…». Хотя в их дивизионе кромешной дедовщины и не отмечалось, однако дистанция между призывами соблюдалась неукоснительно. Молодые больше «пахали» в нарядах по столовой, убирали казарму и делали всё прочее, пусть и не бегом, но поторапливаясь… Трудились и осваивали «тяготы и лишения воинской службы» не покладая рук, да так, что нельзя было даже перед отбоем выкроить минутки подшить свежий воротничок на гимнастёрку. Подшивались ночью. Первым вставал тот, чья очередь всех будить, бесшумно ступал по «кубрику» между двухъярусных железных коек, поднимал свой призыв, и все они гуськом отправлялись в гладилку, где при свете ночника обновляли свои подворотнички. Петру оставалось продеть иголку с белой ниткой в тыльную часть воротника гимнастёрки, чтобы там завязать на узелок и, просунув между трудно размыкаемыми зубами нитку, обкусить её, когда в гладилку вошёл старший сержант Сундетов. На правом рукаве у вошедшего висела повязка дежурного по дивизиону. - Ну, что, бойцы, до подъёма управитесь? - Так точно, товарищ старший сержант! – молодые переглянулись, они знали, что это последний наряд Сундетова перед скорым дембелем. А еще они слышали, что старший сержант, хоть и казах, но призван был не из этой советской республики. Родом Сундетов из российской Оренбургской области. И что характер у него упрямый, особенный. Старослужащие рассказывали, что, когда он из Отарской учебки приехал в дивизион, тогдашние деды и подстарки хотели сломить его непокорный нрав. Гноили в нарядах, не давали спать; если никого из офицеров не было поблизости, норовили побольнее достать по животу и почкам, чтобы не оставлять синяков на лице. Но молодой младший сержант не покорился. Мало того, когда настал срок, и обидчикам пришло время увольняться, те боялись, что вошедший в силу жилистый, с чёрными усиками казах, сводя старые счёты, будет в ночь перед отправкой из части лупцевать их как горох, но он этого к удивлению всей казармы делать не стал. Однако когда при выходе из помещения, чтобы следовать на КПП, благодарные дембеля с облегчением и заискивающе подходили к нему пожать руку на прощанье, Сундетов брезгливо убирал свои ладони за спину и демонстративно отворачивался. В тот день он тоже был дежурным по дивизиону. - Ну что, Лукиных, службу сечёшь? – раздалось над стриженой головой рядового. Он поднял мутные, с красными прожилками от бессонницы глаза на подошедшего старшего сержанта. Тот ободряюще усмехнулся в усы: – Вторые полгода будет легче… Ответа не последовало. Петя уставился запавшими глазами в лицо Сундетова и молчал. - А ты что это, сынок - дедуешь, что ли? Не считаешь нужным отвечать? Дальше молчать было нельзя, и Петя замычал, усилием воли пытаясь разомкнуть стиснутые зубы, однако всё впустую: прямо хоть хватайся пальцами за скулу и оттягивай челюсть вниз! Но больно ведь, да и распухшее, обложенное горло всё вокруг себя будто намертво зацементировало. - Бойцы, что это с ним? - Ангина у него. Второй день уже ни съесть, ни запихнуть себе в рот ничё не может. - Непорядок, Лукиных, - командирская строгость сошла со смуглого лица старшего сержанта. – Перекантуйся в кубрике часок. Я провожу дивизион на завтрак, и пойдём с тобой в санчасть. Поди распорядиться, чтобы поесть тебе сюда принесли? Скажу старшине. Пётр отрицательно замотал головой, острая боль иглами впилась в глотку и молотом ударила в уши. Лукиных обмяк на лавке. - Ты шибко-то, парень, не трепыхайся, - в голосе Сундетова слышалось почти отеческое участие. – Посиди, успокойся. А то можешь вон прилечь на свою койку. Я разрешаю. И от подъёма и построения освобождаю. Как больного. Как бы то ни было, но в десять утра Петя уже трясся в больничной «таблетке» -уазике по бетонному шоссе из их, упрятанной в скалистых сопках, ракетной точки в гарнизонный госпиталь Сары-Озека. Неделя понадобилась военврачам и медсёстрам, чтобы привести в относительный порядок гланды и приготовить рядового к операции. Утром 19 мая, в День Пионерии, лечащий врач, старший лейтенант Хайлов энергичным шагом вошёл в палату и сходу обратился к поднявшемуся навстречу Петру: - Не завтракал? - Как можно! Вы же сказали: не есть с утра. - Молодец, боец! Готовься и жди своей очереди – сегодня операционный день. - Так точно, товарищ старший лейтенант! – невольно вскинулся парень. Он уже два дня томился ожиданием, а не в его натуре было ждать да откладывать. Петя любил во всём ясность и определённость. Сказать, что он боялся предстоящей операции, было бы неверно. Потому что то, через что он должен был пройти сегодня, по здравому размышлению, никак не равнялось той изматывающей боли, пережитой им в дни воспалений гланд. Ведь не просто так военврач Хайлов поставил диагноз: хронический паратонзиллит. Получается, что из-за собственной нерасторопности целых два до армейских года нарабатывал парень эту хронику. И теперь вот он – долгожданный час избавления! Конечно, перед тем, как лечь под скальпель, перекусить бы, хоть чуток, не помешало. Воспаление рассосалось, организм оклемался, он же молодой, и как утверждают умные люди: всё еще растёт, не до конца сформировавшийся, так сказать. В солдатский желудок сейчас хоть поросёнка жареного забрасывай – вмиг переварит! Но… «додумывай, парень! – усмехнулся своим мыслям Лукиных. - Как бы ты этого поросёнка не выпростал тут же на больничные простыни, а то и на офицерские погоны самого Хайлова!». После полудня настроение у Пети начало плавать. Жутко хотелось есть, но нельзя; медсестра лишь разок часов в одиннадцать заглядывала в палату. Парень обрадовался, вскочил с постели, засобирался. Однако миловидная, с золотистой прядью, выбившейся из-под медицинской шапочки, девушка примерно его лет молча сунула градусник ему подмышку, сама присела на табурет у окна и строго поджала пухлые губки. Дождалась, взяла градусник, посмотрела, кивнула неизвестно кому и ушла, так ничего и не сказав. А спросить самому, когда же поведут его на операцию, парень постеснялся, мысленно укорив себя: «всего каких-то полгода службы, а ты уже и позабыл, как общаться с гражданскими». Хотя вполне может быть, что эта фасонистая девчонка, вероятнее всего, военнослужащая, однако ни формы, ни знаков отличия через серо-зелёный халат Петя на ней не смог разглядеть. Скорее всего, как и он, рядовая, а может даже и ефрейтор. Вон какая строгая! Петра еще в день приёма в госпиталь поразило то, что он не встретил в этом продолговатом одноэтажном здании с шиферной крышей и широким крыльцом людей в белых халатах. Халаты были, но всё какого-то мышиного невзрачного цвета. К трём часам дня боец уже метался по палате, как зверь в западне. Бегал из угла в угол, но к дверям в коридор не приближался, переживал – выйдет, отлучится, а в это время за ним возьмут, да и придут. К четырём что-то щёлкнуло в голове, Петя встал посреди больничной комнаты, отрешённо оглядел пустующие заправленные кровати и тумбочки между ними (в палате он был один) и присел на свою койку, расположенную перед высоким окном с двойными рамами. Бросил подушку к стене, разлёгся на покрывале поперёк и стал разглядывать, что там творится на воле за окном. Первое, на что обратил внимание: коряжистый, весь в мелких розовых цветочках, колючий карагач у сплошного дощатого забора; чуть в сторонке, окрашенные в унылый тёмно-зелёный колер склады с тяжёлыми замками на дверях. С внешней стороны над забором вглубь поселкового пространства уходил жилой кирпичный дом с балконами и мачтами антенн на покатой крыше. Во многих оконных стёклах преломлялись и отблескивали лучи предвечернего солнца. Взгляд парня привлёк решётчатый балкон верхнего пятого этажа посредине здания. Там на стуле сидела загорелая девушка в лёгком платьице. В руках у неё была какая-то книга, видимо, интересная, потому что за те полчаса, что Петя наблюдал за девушкой, она ни разу не оторвалась от чтения, не подняла свою изящную головку с волнистой чёлкой на красивом лбу. Пусть от палаты до неё было не так уж и близко, однако парень всё разглядел отчётливо. На зрение Петя не жаловался – оно было острым, и видел он далеко. - Вот же как бывает в жизни, - настроился на философскую волну парень. – Я тут схожу с ума от ожидания неизвестно чего, а эта миленькая и вся такая воздушная фея сидит себе, почитывает, и знать не знает, что скоро всего-то в пятидесяти метрах от неё одного молодого и симпатичного солдатика будут скальпелем безжалостно кромсать! – Петя подавил невесёлую усмешку и мысленно продолжил разговор с юной читательницей: - Солнышко ты моё, оторвись же наконец от книжки да подними свою чудную головку, посмотри на наш госпиталь! Может, и меня увидишь. Твой нежный взгляд придаст мне силы, и… - додумать он не успел, в палату вошла давешняя молчаливая медсестра и кивком пригласила бойца следовать за ней. Высокое кресло, в которое усадили Петра, было схоже с теми, что он встречал в зубоврачебных кабинетах. Такие же удобные подлокотники, две тугие кожаные подушечки в изголовье и внизу у пола наклонная рифлёная пластина для упора ног. Вопреки ожиданиям привязывать, притягивать ремнями парня ни к чему не стали. - Задери рукав, - наконец-то услышал напевный голос молчаливой медсестры боец. Та в руках держала шприц. – Укольчик поставлю. Так… Теперь посиди, пока разойдётся. - Хорошо, красавица. - Не балуй, парниша! - О-о! – оторопел Лукиных. Чего-чего, а вот уж этого от строгой медички он не ожидал. Или, может, она таким игривым образом просто пытается отвлечь пациента от мрачных предоперационных мыслей и панических сомнений? Но ответить что-то и завязать разговор Пётр не успел. Медсестра бесшумно покинула операционную, оставив его одного. Укол морфия не сразу, но подействовал. Томная лёгкость растеклась по всему телу. Стало тепло и приятно, в какую-то сказочно-нереальную даль отодвинулись металлический стол с разложенными на нём блестящими хромированными пилками, скальпелями, ножницами, пинцетами и прочими незнакомыми Петру медицинскими инструментами. Никелированный шкаф с пузырьками и бутылочками в наклейках за стёклами, так тот вообще ни с того ни с сего поплыл в глазах. А на душе-то вдруг стало так благостно, что хоть песни распевай! - Ну что, боец, готов к труду и обороне? – в дверях стоял старший лейтенант Хайлов в серо-зелёном халате и шапочке на голове. Следом за ним в помещение впорхнули две медсестры, уже знакомая неожиданная молчунья и вторая, невысокая девушка азиатского типа. На лицах у обеих медицинские маски, волосы убраны в аккуратные шапочки. Точно такой же белоснежной марлей азиатка закрыла по самые глаза гладко выбритое лицо сосредоточенного Хайлова, а молчунья надела клеёнчатый фартук на живот и грудь хирурга. Похожий фартук привставшему Лукиных через голову приспособила проворная азиатка и сунула в руки эмалированную посудину – держи, мол, теперь это твоё. Какими-то штучками, напоминающими дюралевые выгнутые бельевые прищепки, зафиксировали широко раскрытый рот, и после этого Хайлов уже сам поставил Петру два укола в гланды. Подождал, пока заморозится и ловко, с хрустом надрезав правую миндалину, взял в руки хромированный пистолет со стальной петлёй на стволе. Щелчок, и миндалина уже в подставленной медсестрой посудинке. А вот с надрезом левой, истыканной, в сплошных шрамах гланды сразу что-то пошло не так. Военврач вновь и вновь подрезал её, пытался накинуть петлю, та срывалась, раздавался холостой щелчок. И всё повторялось сначала. Пётр сидел, вдавив темечко в упругие подушечки и уперев ноги в пластину. Шло время, наркозная заморозка заканчивалась. Парень уже начинал ощущать, как через губы на подбородок стекает что-то густое и тёплое. Наверное, всё это сочится дальше вниз по фартуку в эмалированную посудину, придерживаемую его вспотевшими от напряжения ладонями. Пётр видел серые внимательные глаза врача, крупные капли пота на открытом лбу. Молчунья медсестра отлучилась к столу и вернулась со смятым бинтом, осторожно промокнула лоб хирурга, тот кивнул в знак благодарности и сделал еще одну попытку зацепить искромсанную миндалину. Опять не получилось. На стене напротив висели круглые часы с большими чёрными цифрами. Боец машинально отметил, когда началась операция: 16.41. Сейчас часы показывали время: 17.30. Некстати вспомнилось, как в курилке один выздоравливающий растолковывал ему, что, дескать, «на всё про всё при вырывании гланд уходит от силы минут двадцать. Так что не дрейфь, земляк! И глазом не моргнёшь, а будешь, как новенький!». - Да уж, так обновился, что лучше некуда! – как черти на сковородке, скакали в воспалённом мозгу шалые мысли. - Старлей теперь вот уже по живому скальпелем поскрёбывает. А ведь не встанешь, не уйдёшь! И куда это, парень, бежать ты собрался? Посмотри-ка на медсестричку – молчунья-то наша, видно, вся извелась, а глаза-то, какие глаза!.. И действительно, изящно очерченные, в бархатистой опушке ресниц бездонно-синие глаза девушки были подёрнуты влагой, и такая жалость струилась из них, что Пётр на какие-то секунды забыл о нарастающей боли в развороченном скальпелем и отходящем от уколов горле. Последовал очередной щелчок пистолета, и он в отличие от предыдущих оказался не холостым. Пётр почувствовал не только острую боль, но и то, как что-то провалилось внутрь глотки. Хайлов чертыхнулся вслух, однако в интонации промелькнули нотки облегчения: - Упустил-таки! Боец, не подавился? Пётр отрицательно мотнул головой. - Ладно, всё переварится, - сказал, отходя от больного и снимая матовые перчатки, военврач. Медсестра азиатка подошла сзади к хирургу и помогла тому снять марлю с лица и освободиться от кое-где забрызганного гноем и кровью фартука. - Крепкий парень. Молодец! – похвалил Хайлов и обратился к своим помощницам. – Проводите в палату. На месте поставьте обезболивающий - и пусть отдыхает. Утром осмотрю. На покачивающихся неверных ногах в сопровождении невысокой азиатки, оказавшейся без маски привлекательной кореянкой с раскосыми очами, прошёл Петя по коридору в палату, обессиленно присел на кровать. Появилась вторая сестра со шприцем, молча поставила укол в руку, сочувственно улыбнулась, и девушки бесшумно покинули больного. Перед тем как лечь Лукиных посмотрел в окно. Солнце почти село, это было заметно по густой тени, что легла на цветущий карагач, строения у забора и среднюю часть пятиэтажки. Однако закатные отблески еще играли на верхних этажах. А на знакомом решетчатом балконе Петя увидел всё ту же девушку с книгой в руках. Увидел и через силу улыбнулся, правая рука непроизвольно потянулась вверх – помахать этой воздушной принцессе: - Привет, хорошая моя! Видишь, живой вернулся, - сквозь утихающую боль весело подумалось парню. – Скажи хоть, сколь же страниц ты прочитала без меня?..
Госпитальный уазик – «таблетка» выехал из скалистого ущелья на вспаханную равнину, и покатил по земляной дороге, наклонно уходящей к поблескивающей озёрной линзе вдали. Сидящий рядом с водителем старший лейтенант Хайлов обернулся к Лукиных: - Всё, боец, прибыли. Петя согласно кивнул. Всё еще побаливало горло, и говорить было тяжеловато. Вчера на утреннем обходе Хайлов после осмотра неожиданно предложил бойцу ехать с ним на целую неделю в подшефный совхоз на Капчагайское водохранилище. - Операция прошла не совсем удачно, - пояснил старший лейтенант. – Надо понаблюдать за процессом заживления, а меня, как назло, завтра направляют в порядке шефской помощи на бахчи в совхоз «Заря коммунизма». Поедешь со мной? – Хайлов пристально посмотрел солдату в глаза. – Я думаю: отказываться от почти что гражданки не стоит. Да и долечить тебя не будет лишним… Автомобиль катился мягко и беззвучно. Вот справа проплыли две бревенчатые избы, одна с высоким крыльцом и красным флагом на крыше, другая более удлинённая с низким крылечком, скамейками вдоль стены и антенной, закреплённой на дощатом фронтоне. Перед строениями на утоптанной площадке в углу стояло несколько мотоциклов с колясками и бортовой ЗИЛ-31. Вопреки ожиданиям Петра здесь даже и не притормозили, а помчались дальше вдоль крутого берега по едва различимой в траве колее. Три брезентовых палатки он заметил издалека, и сразу догадался, что это и есть их полевой лагерь. А когда оказались рядом, взору парня открылась еще и овальная лагуна в овраге с бревенчатым домом и перевёрнутой на песке лодкой на том, более низком берегу. Встречать их выбрались из палаток шесть офицеров и четверо солдат. Конечно, Пётр определил это не по каким-то знакам отличия или форме – все были одеты не понять во что: кто в галифе, кто в хэбэшные штаны или трико; на ком-то майка, на ком-то нижняя рубашка; кто в сапогах, кто в шлёпанцах; была середина дня и хорошо припекало. Распознал будущих соработников по арбузной плантации Лукиных по возрасту и внешнему виду. Юные, безусые и стройные – это, безусловно, выздоравливающие бойцы. А те, кто поуверенней в повадках, а некоторые даже и с определившимся животиком – это офицеры. Поумничал парень и - ошибся. Позже выяснилось, что лишь двое из предполагаемых шести - офицеры-медики, а четверо – так называемые «партизаны», то есть гражданские, призванные военкоматами на двухмесячную переподготовку и попавшие на бахчи. А вот с солдатами Лукиных угадал. Одного из этих загорелых парней он менял, тот, даже не посмотрев в сторону прибывших, молча полез в «таблетку»; с остальными, стоящими чуть поодаль бойцами Петру предстояло познакомиться поближе. Минут через пятнадцать, забрав с собой одного офицера и солдата, машина развернулась и уехала. Шофёр даже и перекусить с дороги отказался, сославшись на то, что путь неблизкий и надо бы в госпиталь засветло вернуться. Старшего лейтенанта и Петра провели на берег, где на столике, укрытые вафельным полотенцем, стояли миски с жареной рыбой, ломтями хлеба, между ними лежали пучки зелёного лука, укропа и петрушки, поблескивала фарфоровая солонка. Метрах в двух ближе к воде на треноге на углях попыхивал закопчённый чайник. - К обеду вы опоздали, - как бы оправдываясь, сказал лысоватый толстячок с выпуклыми голубыми глазами и круглым, располагающим лицом, как позже оказалось: капитан медицинской службы, невропатолог. – Поэтому перекусите, как говорится, чем бог послал. И отправимся арык перегораживать. Я покажу где… А к семи вечера со стана придёт бортовая машина, и нас отвезут поужинать. Пешком по земляной дороге поднялись на середину распаханного, с бороздами сверху вниз, широкого поля, и от развилки пошли вдоль делящего надвое эту бахчу арыка с мутной водой. Здесь солдаты и «партизаны» разбились попарно, а капитан с Хайловым ушли дальше вверх по своим делам. Напарник Петра высокий, смуглый шатен, с нетипичными для солдата-срочника колечками кудрей вместо коротко стриженых волос, рассказал, в чём их работа. Дело оказалось проще пареной репы. Перегораживаешь комьями и дёрном ручей, получается запруда. Пока накапливается вода, лопатами срезаешь бровки, разделяющие арык и дно бороздок. Мутный поток растекается по уходящим вниз руслам. Происходит полив едва проклюнувшихся арбузных ростков. Как только бороздки подтапливаются и напитываются влагой, запруду разгораживаешь, вода сбегает, бровки восстанавливаешь и переходишь на следующий участок. Напарник был постарше Петра, на вид парню года двадцать три. Назвался Леонидом. Статный, разговорчивый, курчавый. Пётр догадался, отчего эта неуставная причёска: дисциплина в госпитале не такая жёсткая, как в войсках. Больничный халат – не гимнастёрка. Ни подшитых подворотничков тебе, ни аккуратной стрижки, желательно под «ноль». Вот паренёк и приборзел. - Ты с чем попал? - Гланды выдрали. Даже говорить не мог, с обеда вот отошло маленько. А ты? - У меня голова болит постоянно… - И сейчас, что ли? - Да нет. На свежем воздухе проходит. - Да, здесь курорт, - Пётр окинул окрестность и хмыкнул: - Скажи землякам в части, не поверят, что такое может быть всего-то в сотне км от нашего пекла. - А ты где служишь? - Так, на точке… - уклончиво ответил Лукиных. Еще в карантине с них взяли подписку на пять лет о неразглашении. – В артиллерии. А ты? - Да я в Озеке же, при штабе. - Небось, писарем? - Нет, в хозвзводе, - дальше Лёня распространяться не стал, а спросил: - Призван-то откуда? - С Алтайского края. - Не был, не знаю. Поди, такая же пустыня и перекати-поле, как здесь? - В наших предгорьях тайга непролазная, родники такие, что пить, не напиться, - мечтательно произнёс Пётр. – Рядом в белках – это горы со снежниками на пиках – огромные кедры, а шишек на них – мешками возим. - Ну-ну, - не поверил новый знакомый и нехорошо усмехнулся: - Ты еще скажи, что с верхушек ваших кедров можно прямо на луну залезть! За полтора года службы я тут всякого понаслушался… Каждый кулик своё болото так расписывает, так расписывает! А вот бывал ты, к примеру, в Ленинграде? - Нет, не приходилось, - Петра несколько покоробил пренебрежительный тон собеседника, но обострять разговора не хотелось. Кругом такая вольная красота, тёплый дух идёт от матушки-земли. И он промолчал. - А я коренной ленинградец! Хотя между собой мы себя называем «питерцами». Так оно правильней и красивей. - Так ты из дворян, что ли? – в школе у Петра по истории была пятёрка. Он с сомненьем посмотрел на Леонида: – Хотя они всё больше белокурые, а твои предки, наверное, из греков, а может – армян? - Обижаешь, пацан, - презрительно ухмыльнулся напарник. – Я еврей, из сефардов. Ты, деревня, поди и не слыхал про таких? - Про вас не захочешь, да услышишь… - получи-ка, браток, за «деревню»: - Ты, Лёнчик, шутишь!? Какой ты на хрен коренной питерец? Коренных, кто не успел сбежать за кордон, извели ваши же еще в двадцатых. А на их места налезли такие как ты «сефардцы» и «ашкеназцы». - Так ты чё, против нашей Октябрьской революции? Забыл, кто вам её на блюдечке да с голубой каёмочкой преподнёс? Из вождей один только Ленин ваш, и то – как сказать… - Ты мне, Лёнчик, политику не шей. Я от неё так же далёк, как от твоего Ленинграда. Давай-ка лучше распрудим и дальше пойдём... Вечером в совхозной столовой с непередаваемым наслаждением уминал Петя роскошную, величиной с ладонь, деревенскую котлету с гарниром из риса и, запивая компотом, смотрел новости по мерцающему на подставке в углу телевизору с чёрно-белым экраном. Впервые больше чем за полгода, потому как ни в казарме, ни в госпитале даже простеньких «Рекордов», как этот, не было. Зато и там, и там имелась своя библиотека. И если в дивизионе времени на чтение редко удавалось выкроить, то в лазарете его – хоть отбавляй. А книги Петя любил с первого класса, как только освоил азбуку, и перечитал их к своим девятнадцати не счесть сколько. Да и потом, чтение – это первейшее средство для гибкости ума и для будущих стихотворений, а в армии писалось, если выпадала свободная от муштры минутка, еще интереснее, чем на гражданке. Теперь вот для разнообразия и как нечаянная отдушина – телевизор, пускай хоть и краешком глаза…
Звёзды крупные, степные чуть пригасили свой свет, когда с восточной окраины выкатилась на небосклон огромная луна и вся окрестность стала такой, как будто ты рассматриваешь её через матовую плёнку: предметы, если они где-то и сливались, то всё равно были видны и узнаваемы. Воздух вокруг полевого лагеря тёплый и мягкий. - Ты рыбак, Лукиных? – неслышно подошёл сзади от палаток старший лейтенант Хайлов к наблюдающему за небом Петру. - Да не сказать, чтобы очень-то… - Ну, хоть сети-то видел в жизни? - Марлей пескарей таскали в детстве. - Значит, умеешь, - с облегчением выдохнул Хайлов и бодро крикнул в сумерки: - Виталий Николаич, ступай к нам! Я себе - замену, а тебе компаньона нашёл! Прошло уже трое суток их пребывания на совхозных бахчах. Ранки в горле затянуло, Пётр загорел, подобрался, отмяк душой. Эх, кабы сюда еще и почту наладить, вообще был бы рай! Дело в том, что парень положил себе за правило: Александру Ефимовичу и Светлане Алексеевне писать регулярно, не реже, чем раз в неделю, родители тоже отвечали регулярно, то мать напишет, то отец; и до госпиталя это получалось, а теперь вот произошёл сбой. Неожиданно всплыл в памяти недавний, апрельский приезд родителей в Сары-Озек повидать сына, щедрая увольнительная из части на целых два дня, житьё в простенькой одноэтажной гостинице для военных на окраине посёлка. Пётр дослуживал уже пятый месяц, и это был его первый выезд с засекреченной точки в определённые блага цивилизации. - Ты, сынок, налегай на голубцы, да сметанкой-то приправляй погуще - она своя, Зорькина, - ласково тогда молвила мать, любуясь Петром, уминающим за обе щёки всё, что аппетитно громоздилось на столе, а там чего только не было! И всё, безусловно, домашнее, испечённое и приготовленное с той несказанной любовью, что значительно сильнее всех иных чувств и инстинктов на земле, а именно – материнской. - Мы с отцом думали, как довезти, чтобы не испортилось, всё-таки больше суток дороги – это не шутка. Поешь твоих любимых помидорчиков солёных и огурчиков, хрустящие, сама пробовала, - Светлана Алексеевна вздохнула: - А ты знаешь, они ведь почти все у нас остались нетронутыми, банок двадцать в погребе. Ты же без них за стол не садился, а мы-то так, по случаю… - Мам, самое главное, что не лето, когда вы приехали, - отвечал с полным ртом Петр, прожевал, проглотил и уже более внятно пояснил: - Здесь, говорят, такая жара и духота с мая и до октября, что всё пропадает и начинает вонять через час, а то и раньше. Мухоты и всякой другой ползающей и летающем пакости, если верить старослужащим, такая тьма кишит кругом, что дизентерия чуть ли не у каждого… - Ты бы, сынок, аппетит себе такими разговорами не портил, - с некоторым укором обронила мать. – Раньше, помнится, таких слов при тебе лучше было не произносить, переставал есть, бросал ложку, расстраивался… А теперь, смотрю, ты и сам об этом запросто... - Вы же сами говорили: постой, Петруша, поживёшь, жизнь научит, - покачал головой сын. – А я учеником оказался прилежным… - Петруша, а как ты сейчас спишь, тиканье будильника не мешает? Не выносишь его куда-нибудь подальше, как дома? – невинно сощурив глаза, шутливо спросил отец. - Какой будильник, папка! Надо мной теперь хоть из пушки стреляй, хоть гопака пляши – не проснусь! После отбоя только коснулся подушки, а уже - вставать!.. Отец одобрительно покивал и заключил: - Оно и к лучшему, сынок – взрослеешь… Пётр невольно улыбнулся воспоминаниям, прежде чем вернуться в прибрежную действительность с армейскими палатками и огромной в полнеба луной над озером. Он перед операцией отправил домой очередное письмо, где сообщал, что подпростыл маленько, но ничего страшного в этом нет, скоро, мол, выздоровеет и тогда уж, дескать, обратно в часть. Подробно, мол, всё опишет по возвращению… Однако оно, судя по всему, затягивалось. А из этих бахчей до ближайшего почтового ящика вёрст не сосчитать, да и весточку передать не с кем. И как же в таких обстоятельствах быть?.. - Вот этот боец, товарищ капитан, хорошо умеет справляться с неводом, - радостно выдал Хайлов подошедшему невропатологу несуществующие авансы относительно рыбацкой удали своего подопечного. – Вы уж теперь тут как-нибудь сами без меня, а я пошёл спать. Что-то подустал сегодня. Молодец, товарищ старший лейтенант, свалил свою ношу на бойца. А сам в палатку... - У меня фонарик есть, - просто обратился к Петру капитан. – Но, думаю, обойдёмся и так. Ночь-то, как в песне: «и такой на небе месяц - хоть иголки собирай…». Нам в актив еще и то, что наш рыбнадзор с базы, - офицер указал рукой на тусклый в сумеречном свете противоположный берег за лагуной, - на своём «Ирбите» с вечера куда-то умчался. А это значит, что будем выгребать судака и щуку без оглядки. - А не вернётся? - Ну и что? Объяснимся как-нибудь. Всё-таки соседи… Капитан впереди, Пётр за ним, обошли мыс и спустились по осыпчатому обрывчику к тёмной озёрной поверхности. Офицер положил на камушки свёрнутый мешок, скинул шлёпанцы, разделся до плавок, а Лукиных, не желая мочить трусы - догола, и зашли они в неподвижную, хорошо прогретую за день воду. - Ты ощупай с левой стороны, а я с правой поищу подтопленные поплавки. Только в сетке не запутайся - негромко бросил капитан, отплывая от берега. И почти сразу же из сумерек донеслось: – Всё! Не ищи, солдатик. Конец у меня. Буду подтягивать к берегу. Встречай! Поднялся лёгкий ветерок. На зыбкой мели перебрали невод, добыли с десяток судаков и трёх зубастых щучек. Капитан осторожно освобождал из крупных ячей головы, жабры, хвосты рыбин и бросал в раскрытый мешок в солдатских руках. Минут через десять Лукиных оттащил улов на берег, завязал тесёмки и вернулся к Виталию Николаевичу. Вдвоём они расправили сеть, еще раз осмотрели и, заплыв на глубину, подтопили её на прежнем месте. - Утром встань пораньше, боец, - перед тем, как разойтись по палаткам, сказал капитан, - поможешь управиться с рыбой. Распотрошим, посолим, какую на жарёху оставим. - Во сколь? - Часиков в пять. Спокойной ночи, парень. - Приятных снов, товарищ капитан! Назавтра выпало Петру поливать арбузную поросль с Леонидом. Предыдущие дни он перепруживал и разгораживал арык то с «партизанами», то с угрюмым Толиком, из которого каждое слово нужно было вытягивать чуть ли не клещами. А вот в работе Толик незаменим: мог весь день без перекура ворочать комья и махать лопатой. Худой, жилистый парень, родом откуда-то из деревни под Куйбышевым. Говорил с нажимом на «о», слегка растягивая гласные. Однако за смену, если и скажет два-три предложения, как рублём одарит. А Лёня, напротив, говоруном оказался отменным. Обопрётся на лопату, и давай ездить по Петровым ушам. Оно всё бы ничего, да только в речах у питерца нередко проскальзывало плохо скрываемое надменное бахвальство. И это утомляло. Прочуяв, что Пётр начитанный и в отличие от многих солдат прекрасно изъясняется без солёных матерных словечек, Лёня вёл беседы на исторические темы, подчёркивая исключительную роль своего особенного народа в развитии человечества. - Ньютон – кто? Спиноза? Энштейн? Это я тебе только первых, навскидку, мировых учёных назвал. А композиторы Шестакович и Дунаевский? Тоже наши, - довольно хмыкнул питерец и, нехотя кинув лопату земли на запруду, вдохновенно продолжал: - Я уж не говорю про пламенных революционеров и вождей государства, таких как Мехлис, Якир, Каганович. А ты вспомни-ка, сибирячок - Свердловск ведь от вас там недалёко: кто руководил красноармейцами, которые шлёпнули вашего Николашку со всей его семейкой? Наши - Юровский с Голощёкиным. Да и Бог ваш – Иисус Христос, он тоже из евреев! - Ну, это ты уж брось! – не выдержал Пётр. – Остальные – ладно, пусть из твоих. Но моя бабушка Ксенья, она в Бога верит, а я ей, всегда мне в детстве говорила: Христос – Сын Божий. И твоим предкам шибко повезло, что были избраны, однако они-то что с Ним сотворили? Не пацан, сам помнишь… - Лукиных усмехнулся: - Наверное, хватит орать на всё поле, а то вон уже военврачи, и те работу побросали – тебя слушают. И ты давай-ка угомонись, сверхчеловек: не надо заворачивать свой базар так, что будто у русских нет гениев! Ты что - не слышал про Александра Невского и Дмитрия Донского? Александра Васильевича Суворова? А про Михайло Ломоносова? Чайковского? Дмитрия Менделеева? А фамилия Павлов - академик тебе ни о чём не говорит? А Жуков с Коневым? А Будённый? Я могу до обеда перечислять. Покуда ушки твои красивые не завянут. Ладно бы при проливке бахчей лез к Петру со своей избранностью этот прилипчивый питерец, теперь он старался занозить парня, где только выпадала минутка: на борту ли машины, везущей их бригаду на стан в совхозную столовую, после подъёма ли при умывании, по дороге ли на работу. Военврачи всё это заметили, и больше не ставили Лукиных с ним в одну пару, чтобы ненароком эти неспокойные выздоравливающие не разодрались. Однако Пётр чувствовал: и капитан, и Хайлов на его стороне. Он догадывался, что демонстративная заносчивость Леонида им тоже была неприятна, но кадровые вояки не вмешивались, не обрывали того. То ли из деликатности, то ли не считали нужным опускаться до общения с этим курчавым болтуном из северной столицы. После обеда, в самое пекло ровно часок давался всем отдохнуть в лагере. Можно было поваляться поверх спальника в палатке, можно сходить искупнуться, чтобы потом позагорать на берегу, выбрав среди мелкого нанесённого прибоем галечника волнистый островок песка и, растянувшись на нём, подгребать ладошками под грудь сухие и рассыпчатые барханчики. - Эх, как хорошо то! Прям как на балтийских дюнах в августе! – Лёня прилёг на раскалённый песок рядом с Петей. – Вот лафа-то! Еще бы чувих сюда парочку другую. Вообще бы всё соответствовало. Но зато как представлю, что осенью на дембель - словно крылья вырастают! – питерец приподнялся и сел, снисходительно окинув полёживающего на песке сибиряка. – Хотя тебе этого не понять. Ты до армии наверняка слаще киселя ничё и не пробовал… - Брось трепаться, Алан Делон ходячий! Ботало столичное. - Особо-то не возникай. А то я будто не вижу, что ты, Петруха, по натуре телок в таких делах: мычишь и не телишься, - питерец плотоядно ухмыльнулся и без всякого перехода понёс: - Рядом с нашим институтом общага бабская стояла, швей-мотористок. Так я, пока не ушёл в академ, всех там поимел… Бывало, забуришься, и с первого этажа до пятого каждую комнатку пройдёшь, и хоть бы одна отказала. Девахи румяные, мясистые, с местных деревень русачки. Пальцем помани, и делай, что хочешь. Вот вытворяли, сучки! Русские давалки самые безотказные. Леонид так распалился, что, продолжая завираться, чуть не подпрыгивал на месте, при этом успевая неприлично жестикулировать худыми руками. Конечно же, он и не видел за своей спиной вышедших на бугорок офицеров, невольно ставших свидетелями и слушателями его сальностей. Пётр тоже их заметил только что, когда слегка отклонил голову в сторону. Ему стало почему-то стыдно за питерца и неловко за себя. - Угомонись, фантазёр, - в сердцах оборвал он Леонида. – На нас смотрят. Ты что, трепуша, забыл: языком молоть – не мешки таскать. Брехло еврейское… - Да я тебя, шмакодявка ты салажонская!.. Парни вскочили на ноги и встали друг против друга. Пётр едва сдерживал себя, глаза у него побелели и сузились. Он чувствовал, как тяжелеют кулаки. Лишь бы не сорваться и дров не наломать. А за девчонок обидно. В памяти проступили миловидные лица давешних медсестричек и девушка с книжкой на балконе. И здесь же их затенила искажённая злобой самодовольная физиономия питерца. - Ты сопляк, не рано ли борзеть начал, - и Лёня протянул вперёд обе руки; движение было таким, словно он намеревался схватить Петю за грудки, за распахнутый ворот больничного халата. Но как это сделать, когда торсы-то у них голые, а из одежды одни сатиновые трусы до колен? - Зря ты, парень, плети свои выкинул, - яростно выдохнул Лукиных, перехватывая питерцу руки выше локтей и, подсаживаясь под противника, гибко изогнулся для броска через бедро. - А тело-то у тебя рыхлое, как у протухшей селёдки! Дон-Жуан пархатый! – догнал парень криком летящего через его спину «Алан Делона». Леонид с глухим стуком впечатался в мелкие камешки. Группироваться этот изнеженный «красавчик» обучен, видимо, не был, потому и вытянулся длинной кишкой перед стоящим над ним и отходящим от броска Петром. - Это тебе, сволочь, за наших девчонок, чтоб не врал! Так я тебе и поверил!.. Козёл столичный! Трепло дырявое! – зло метнул Лукиных. – Будешь теперь знать, как поганым языком сортиры чистить! Однако вид поверженного был настолько жалок и беспомощен, что Петя, сменив гнев на милость, участливо склонился над питерцем, протянул правую руку и, поддерживая под локоток, помог подняться недавнему противнику, и даже смахнул несколько мелких камешков, вдавленных в трапециевидные мышцы худой спины Лёнчика. Тот, даже не глянув в сторону обидчика, и не сказав ничего, подрагивающими пальцами стряхнул с трусов прилипший песок и направился от берега вверх, к своей палатке. Военврачи, когда он проходил мимо, отвернулись и принялись любоваться полуденным озёрным бризом. За оставшиеся два дня до отъезда в госпиталь Лёня не проронил ни слова. Ходил по лагерю и плантации с каким-то высокомерным и одновременно пришибленным выражением своего семитского лица. Уже не работал, больше просто держался за лопату, обозначая своё присутствие. И даже когда забирался в прибывшую госпитальную «таблетку», не кивнул никому на прощанье. С ним уезжал и старший лейтенант Хайлов. По всему должен бы вернуться в госпиталь готовиться к выписке и Петя. Однако накануне вечером у костра лечащий врач обратился к нему с предложением остаться на бахчах еще на недельку. - Парень ты толковый, - сказал Хайлов. – От работы не бегаешь. - А как же служба? Я итак уже полмесяца отсутствую в части, - искренне посовестился Пётр. – Неудобно как-то перед ребятами… - Неудобно штаны через голову надевать, - усмехнулся старший лейтенант. – Будем считать, что я продлеваю твой курс лечения курортными процедурами. - Оставайся, парень, - вмешался полноватый капитан. – Порыбачим… Еще одна солнечно-трудовая неделя пролетела быстро. Работалось легко, мужики вокруг тоже не отлынивали, а главное – никто не зудел над ухом о своём расовом превосходстве. Всё бы хорошо, но Петя начинал по-тихому тосковать из-за отсутствия вестей из дома, да еще и неопределённость томила. А невропатолог между тем - получилось так, что опять у вечернего костра - уговаривал парня оставаться на бахчах ни много ни мало, как до самой осени. - Что ты в войсках забыл? Сам же знаешь: солдат спит, служба идёт… - Товарищ капитан! Кто с гландами по полгода валяется в госпитале? - Через недельку заканчивается моя месячная командировка сюда, я уеду и на месте возьму у старшего лейтенанта твою историю болезни, допишу свой диагноз – и лечись себе на здоровье дальше, - капитан расцвёл в добродушной ухмылке: - Хоть арбузов от пуза прямо с грядки поешь! - Не смогу я. Буду здесь как на иголках. - А там, куда так стремишься, путного-то чего? Ты же всего полгода в армии. Вернёшься в часть, старослужащие заклюют, затуркают попрёками. Знаю я вашу братию. Пятнадцатый год по гарнизонам. - Как-нибудь отобьюсь. - Ну, смотри, парень. К сожалению, приказать тебе не в моей власти, - с грустью в голосе произнёс капитан, однако перед тем, как подняться от дотлевающего костра, он, будто вспомнив что-то важное, заглянул Петру в глаза и твёрдо сказал: - Езжай с Богом. Но если вдруг возникнут трудности, будут давить или просто захочешь побывать на бахчах, сразу в лазарет, скажи, что голова болит, раскалывается и никак не проходит, и добейся, чтобы тебя направили в гарнизонный госпиталь к невропатологу, то есть ко мне. Остальное, как говорится - дело техники. Обещаешь? - Так точно, товарищ капитан, - бодро откликнулся Пётр. И ему вдруг почему-то вспомнился Лёня и его загадочные головные боли. По возвращению в бригаду Лукиных ждала не только целая пачка непрочитанных писем из дома, а также от девушки и от друзей, но и неожиданная, как гром среди ясного неба, новость: его назначили на сержантскую должность начальника радиостанции. На место недавно уволенного в запас старшего сержанта Сундетова.
2 Пётр улыбнулся своим мыслям, еще раз глянул на проплывающие за окном трёх и четырёхэтажные жилые здания в обрамлении пожелтевших пирамидальных тополей - воинский состав проезжал райцентр Капчагай - и отправился в своё купе. Навстречу ему из глубины вагона шла в строгой светло-серой юбке и сиреневой блузке, пышногрудая, с раскосыми восточными глазами и статной фигурой, молодая проводница по имени Чулпан. Лукиных посторонился, чтобы пропустить торопящуюся к себе девушку. Проходя мимо, та мельком, и как показалось Петру, оценивающе окинула его с головы до ног, и побежала дальше. «Не впечатлил…» - усмехнулся про себя парень, а вслух пошутил, обращаясь к сидящим на боковых местах сослуживцам: - С такой кралей мы за дорогу или с ума сойдём, или передерёмся! - Да на неё просто поглядеть после нашей голодухи - уже сказка, - живо откликнулся ефрейтор Усольцев. – Хороша татарочка! - А ты откуда знаешь, что татарка, а не узбечка, например? - Она сама сказала, когда деды наши при посадке стали к ней подкатывать. Я, мол, Чулпан, а это утренняя звезда по-татарски. - А чё, похожа… - Точняк, какая звездища! - Хоть пооблизываемся… - раздались из ближних купе голоса раззадоренных парней. Проехали еще какое-то время, и в окнах слева на горизонте показалась, освещённая закатными лучами, цепь высоких гор с белоснежными вершинами – хребты Заилийского Алатау. Значит, скоро Алма-Ата. Однако до города в этот вечер воинский состав не добрался. На одном из разъездов его загнали ночевать в тупик. Повара с двухведёрными рифлёными контейнерами прошлись по купе, покормили бойцов дымящейся мясной кашей и горячим подслащённым чаем. Спасибо отцам-командирам, что озаботились заранее: походная кухня располагалась при составе на специально оборудованной платформе. Уже темнело, когда в вагон наведался и заглянул в каждое купе заместитель командира дивизиона по политической части старший лейтенант со странной и какой-то несерьёзной фамилией Дуля. Был он невысокого роста, поджарый, с оспинками на щеках, серо-жёлтые глаза не могли найти себе места, всё бегали. Что неприятно удивило Петра еще в первые месяцы службы, так это то, что политрук, отвечающий за коммунистическое и примерное воспитание солдат, мог при случае, когда рядом не было старших по званию, и смачно матюгнуться, и послать по матушке бессловесных срочников. Вот тебе и – «коммунисты, вперёд!». Перед тем, как выключить свет в вагоне и уйти в купе проводников, Чулпан прошла в тамбур и под присмотром замполита, что-то весело рассказывающего ей, закрыла полым гранёным ключом на связке входные двери. Было видно, как Дуля хотел забрать ключи у девушки, да та не отдала, громко бросив через хрупкое плечо старлею, что, дескать, «их по инструкции не положено никому передавать в руки». Вероятно, определение «по инструкции» оказалось действенным – замполит незамедлительно ретировался в офицерский вагон. Место у Петра нижнее боковое, и всё происходящее в освещённом коридорчике перед нагревателем и купе проводников хорошо просматривалось. Вот там появился долговязый ефрейтор Усольцев с кружкой в руках, но отчего-то набирать кипятка не стал, а повернулся к двери и тихонько постучал. Выглянула девушка, сейчас она была в лёгком халате, смоляные вьющиеся волосы падали на плечи. - Ах, Усольцов, сладкоежка! За сахарком, небось, припёрся, - мелькнула простодушная мысль у Петра. – Но что такое? Почему же он не ждёт у двери, а ныряет внутрь? В ночной тишине послышалось, как щёлкнул закрываемый внутренний замок, и опять всё стихло. Минут через десять, парень уже проваливался в сон, когда мимо прошёл сержант подстарок из батареи управления и ногой задел его за свисающую с полки руку, вернув Петра в реальность. - А этот-то куда? – подумалось с раздражением. – Туалет ведь в другой стороне… Шарятся тут всякие, спать не дают, - парень перевернулся на спину и закрыл глаза. Тишина убаюкивала, тело растворялось в ней, чтобы собраться вновь, но уже в весеннем солнечном скверике у фонтана. Петя сидел под белоснежной черёмухой на скамье с фигурно изогнутой спинкой, а Валюша отошла к бьющему серебряными струями фонтану и, протянув руки, пыталась набрать в сделанные лодочкой ладошки ниспадающей сверху воды. Девушка то и дело оборачивала к нему своё смеющееся красивое лицо и звала лучисто-серыми, опушёнными густыми ресницами, глазами к себе. Петя шутливо отмахивался: «дескать, мне и здесь у душистой черёмухи так хорошо, что и вставать-то лень! Лучше ты возвращайся ко мне. Вместе ароматом и подышим…». - Не дрыхни, Лукиных. Давай к Чулпанке, - тихонько тормошил Петра Усольцев. – Поди, успеешь еще, пока деды не просекли. Она всем даёт, - Усольцев ухмыльнулся: - «Вас, говорит, солдатиков всегда так жалко, прям сил моих нету терпеть!» А девка ядрёная! Кровь с молоком. Да не дрыхни ты, пошёл - давай! За сержантом будешь… Наконец-то Пётр проснулся окончательно и всё понял. - Нет, браток, спасибо – не хочу. Иди, зови кого другого, - парня передёрнуло, и он не удержался, отрезал в сердцах: - Не хватало еще – в очередь. Брезгливо как-то. Да и девчонка меня ждёт… - Ага! Девчонка его ждёт! Сказал тоже! Ну, ладно, дрыхни тогда дальше, Ромео. Однако сон у Петра пропал. Так себе, вязкая полудрёма, то одолеет, то отпустит. Явственного и цветного, последовательно связанного, как это прежде часто случалось, ничего не проступало. Всё что-то липкое, обвальное, бессмысленное. Светало, когда изрядно вымотанный Пётр уснул. Однако сон, итак-то всегда чуткий, сегодня получился еще и предельно обострённым. А то бы разве услышал парень в наступившем под утро полном безмолвии неясный и вкрадчивый звук, напоминающий скобление мышки под плинтусом. Лукиных открыл глаза и склонил голову на край подушки, чтобы лучше рассмотреть: что же опять там происходит? Замполит, в расстёгнутом полевом кителе без портупеи, в помятых галифе и тапочках на босу ногу, по виду слегка пьяненький, тихо скрёбся в дверь купе проводников. В правой руке у Дули Пётр рассмотрел прихваченный двумя пальцами червонец, красную десятирублёвую купюру и, напрягая слух, разобрал громкий напористый шепот: - Чулпаночка, миленькая, будь люба, открой? Я не за так! Заплачу. Мало будет – дам еще. Шибко любить тебя хочу, Чулпаночка! – Дуля на минутку умолк, и парень услышал, как провернулся ключ в открываемой двери, и в проёме показались растрёпанная голова и голое молочное плечо проводницы. - Чё мешаешь, старый козёл! – произнесла она с вызовом и, смерив старлея презрительным взглядом, гордо бросила: - И вообще, я с офицерами не сплю. У вас свои бабы имеются. Я солдатиков люблю, - и с шумом захлопнула дверь перед самым носом замполита. Дуля потоптался, постоял и, повесив голову на грудь, нетвёрдым шагом подался в свой вагон. Утром Чулпан, причёсанная и свежая, будто и не было накануне бурной ночи, улыбчиво порхала между купе. Подмела и помыла полы, прошлась, поправила занавески на окнах, а по прибытию состава в Алма-Ату неожиданно для всех покинула вагон со спортивной сумкой через плечо, напоследок, уже с перрона приветливо помахав солдатам изящной соблазнительной ручкой. Замполит с говорящей фамилией Дуля проявился с проверкой лишь к вечеру, то ли отсыпался после пьянки с любовным обломом, то ли отдыхал после «праведных» трудов по изгнанию непутёвой Чулпанки и замене её на пожилого и одутловатого проводника. При этом у старшего лейтенанта был вид победителя: ведь ему столько сил потребовалось приложить, чтобы известить командование о развратном поведении проводницы, добиться, чтобы её сняли с поезда и тем самым обезопасили дальнейший путь доблестных ракетчиков!
На четвёртый день пути состав загнали на какую-то тупиковую железнодорожную ветку посреди поволжской степи, плоской и круглой, как стол, с редкой серой растительностью и поблескивающими, как плешь, частыми солончаками. По настилам спустили технику с платформ, выстроили машины во главе с ракетными установками одну за другой и по отмашке полковника Понтуса колонна тронулась. Направление, как при построении сообщил командир батареи капитан Карягин, строго на площадки, и пояснил, что это никакие не плацы, а своеобразные оазисы, военные городки в этой грёбаной полупустыне, где они в человеческих условиях отдохнут с дороги и приступят к подготовке боевых пусков. Поднимаемая до неба пыль от движущейся колонны не только застилала путь и мешала Петру разглядеть окрестности, она проникала через резинки на плотно закрытых окнах ГАЗ-51 в кабину и заставляла дышать только носом, чтобы избежать слюнной грязи во рту. Пыли убавилось, как только выехали на бетонку, а километра через полтора вся взвесь осела, в кабине прояснело, и открылся горизонт, на котором приветливо замаячили оштукатуренная и побеленная кочегарка с высокой трубой, правильно расставленные двухэтажные кирпичные строения за оградой и скупая щетинка чахлых пирамидальных тополей по периметру. Деревья походили на воткнутые в землю обдёрнутые метёлки, с торчащими голыми прутьями. Стоял сентябрь, и по всем приметам листьям бы, пусть уже и жёлтым, покуда не время облетать. Месторасположение их ракетной бригады значительно южнее, недалеко от границы с недружественным маоистским Китаем, летом наверняка и жара свирепее, однако, когда они уезжали, на тех же устремлённых ввысь тополях кое-в-каких местах еще просматривались на жёлтом фоне зелёные пряди. А здесь уже ни листочка… «Вот что значит – полигон» - заключил для себя Пётр. Перед широкими железными, с красными звёздами воротами колонна остановилась. Командиры через КПП прошли на территорию. Сержанты и солдаты спрыгнули на землю размять затёкшие ноги и перекурить. - Насколько я знаю, - не соотносясь ни к кому конкретно из стоящих рядом сослуживцев, сказал Пётр, - Сейчас мы загоним и осмотрим свою технику, нас покормят обедом, а вечером партиями отправят в баньку, - Лукиных мечтательно потянулся: - Только бы жар покрепче, чтобы с дорожки душу отвести… - По машинам! Приготовиться к маршу! – перебивая Петра, раздался резкий и зычный бас Понтуса. Полковник, широко расставив ноги в пыльных хромовых сапогах, стоял у КПП, остальные офицеры под отрывистые аккорды начальника политотдела скорым шагом бежали к своим машинам: – Слушай мою команду! Колонной выдвигаемся в степь и разбиваем лагерь! - Вот тебе на! Славно попарились! – напоследок только и успел недоумённо и насмешливо прокричать Усольцев, убегая к своему ГАЗ-66. В кунге этого автомобиля, оснащённого разными военными геодезическими приборами, ефрейтор возил отделение топографов. Если сверху, с неба посмотреть: железный сочленённый удав изогнулся вопросительным знаком и начал медленно выползать назад на бетонку, ревя и попыхивая по бокам едким дымом изо всех своих выхлопных труб. Наконец колонна выровнялась и, набирая скорость, покатила. Километра через полтора ракетчикам навстречу показалась примерно такая же кавалькада военных машин. Только вот установки у тех были пожиже, а ракеты не шли ни в какое сравнение: казались игрушечными и пластмассовыми. Зато все автомобили были чистенькими и новенькими, как с конвейера. И чем-то неуловимо отличались от нашей советской техники. - Союзнички! – кивнул в сторону встречной колонны, сидевший за рулём рядовой и, не оборачиваясь, пояснил Петру: - Видишь эмблемы на дверках? - ГэДээРовцы. Немчура, - водитель приоткрыл боковое окно, чертыхнулся и сплюнул на дорогу: - Эти фраера на наше место, в мягкие постели, а нам – в степь и окопаться! - Откуда известно, Зверев? – машинально спросил Лукиных, и запоздало спохватился - вопрос-то был лишним. Пётр, как никто другой, знал, что подчинённому до дембеля оставалось всего месяца полтора-два. И Зверев мог бы запросто отказаться от поездки на полигон, потому что меньше чем через пару недель выйдет приказ об увольнении. И по установившимся в бригаде не писаным правилам, дедов в это время уже не привлекали к серьёзным мероприятиям, давая тем возможность основательно подготовиться к гражданке. Однако Зверев вызвался сам. Командиры одобрили, хорошо помня, что в прошлом году тот уже бывал на пусках здесь, в Капустином яре на главном полигоне стран Варшавского договора. - Той осенью мы с такими же пересекались. Только болгарами. Но их-то прибыла небольшая горстка. На площадке места всем хватило. А эти, глянь-ка, товарищ младший сержант, всё прут и прут. И хвоста не видно, - Зверев опять смачно сплюнул за окно: - Пропади они пропадом, фашистики недобитые! - Зря ты так, Алексей! Они же вроде за нас… - Посмотрим… Болгары, так те хоть славяне. Понаблюдал в тот раз, даже пообщались. Правда, они против нашего брата шибко раскормленные, какие-то увальни. Мы бегом бегали, а они в раскачку. И всё нам наклейки цветные, стаканчики сувенирные да запонки разные дарили, - Зверев, вспоминая, даже лицом посветлел: – Не скажу тока, как они отстрелялись – мы тогда раньше уехали. А с этими, даст бог, и не пересечёмся. У меня папка всю войну прошёл, всякое рассказывал… - Алексей вздохнул: - Если честно - не хочу видеть эти немецкие рожи! - Много ты со степи-то разглядишь? Встретились – разъехались. Забудь. - Поживём – увидим…
Хорошо, что хоть полдня, осеннего, куцего, но было у солдат в запасе. Отъехали в степь на десяток километров, офицеры определили по карте место; и ракетчики прямо с марша, наскоро перекусив сухим пайком, принялись обживаться. До темноты успели вырыть на полметра вглубь квадратные остовы под жильё, с врезанными земляными ступеньками у предполагаемого входа, укрепить стенки понизу дощатым каркасом, и поверху натянуть двойные зимние палатки с откидной брезентовой же, по окоёму обитой дранкой дверцей. Внутри сколотили сплошные нары из толстых досок; получили в хозвзводе матрасы, подушки, шерстяные одеяла, достали из кунгов шинели, а шапки-ушанки трогать повременили, погода еще позволяла ходить в пилотках. А вот печей, железных буржуек в палатках ставить полковник не разрешил: - «до снега, дескать, отстреляемся, ночи тёплые, да и вообще не забывайте: у вас летний и зимний комплект нижнего белья и портянок. Не замёрзните». Наутро комбат приказал Лукиных направить одного телефониста в распоряжение Понтуса, тот пусть и был сейчас командиром всего их отряда, а замашки-то начальника политотдела никуда не делись: первоочередной задачей определил возведение полевого клуба, где бы ежедневно по обязательному часу проводились занятия по морально-политическому воспитанию ракетчиков, а по вечерам демонстрировались духоподъёмные фильмы. Как сообщил земляк-киномеханик Витя Кимасов, ленты преобладали старенькие, про революцию и Ленина в Октябре, снятые еще в 30-х и 40-х годах. То, что к концу дня сварганили солдаты в пяти метрах за вытянувшимися в нитку палатками, назвать клубом вряд ли кто бы осмелился. Засмеяли бы. По семь длинных лавочек в два ряда под открытым небом, перед ними на вкопанных столбах было натянуто, сильно смахивающее на несвежую, помятую простыню, белое полотно. Позади лавочек полутораметровый деревянный постамент под кинопроектор, с розеткой сбоку и подведённым от передвижной электростанции хромированным кабелем. И потекли походные будни. По утрам после подъёма Петру не раз вспоминался берег Капчагая. Прозрачная, в солнечных зайчиках и бликах прохладная вода. Освежающий ветерок с озера. Парень вздыхал и принимался сливать из фляжки на собранную блюдечком ладошку капли тёплой солоноватой влаги, чтобы умыть лицо. Происходило это обычно посреди обломанных стеблей сухой полыни и колючего татарника за дорогой от палатки. Вероятнее всего, из-за хронического дефицита воды начальство не стало делать общего умывальника для ракетчиков. К примеру, в летние лагеря в раскалённых казахских сопках, куда дивизион обычно выезжал в июле, вода подвозилась без перебоев. И умывальник с рукомойниками на две стороны стоял в удобном месте под красновато - фиолетовыми скалами. На третий день в девять утра, Лукиных только построил отделение, и уже готовился отдать команду шагать к машине - поработать на радиостанциях и проверить боеготовность вверенной техники, как на весь лагерь пронзительно завыла сирена тревоги. Через каких-нибудь семь минут колонна автомобилей во главе с установками пылила по безжизненной степи; а спустя еще полчаса две ракеты стояли вертикально на столах-плитах позади «Ураганов», готовые в любую секунду взмыть ввысь и, пролетев почти тысячу километров, поразить заданную цель. Боевые расчёты связистов, вычислителей, наводчиков, геодезистов-топографов - сослуживцы Петра на приличном расстоянии из укрытий наблюдали завершение своей слаженной и филигранной работы. И так каждый день. Мало того, теперь ракетчиков поднимали по тревоге еще и в потёмках – на ночные условные пуски. Словом, тренировались до седьмого пота, выкладывались по полной программе. Прошла неделя. Ребята подобрались, похудели, лица обветрились. Каждый свои обязанности отработал до автоматизма. Все, как один, были нацелены, заточены на предстоящие боевые пуски. И на победу, за которой следовали кому отпуска, кому благодарственные письма на родину, кому внеочередные звания. И наверняка не одному лишь Петру в минуты передышек думалось, что все они: и офицеры, и солдаты по результатам учений закрепят в своих душах еще и непередаваемое ощущение сопричастности чему-то большому и нужному, о котором настоящему мужчине можно только мечтать. И это был отнюдь не пафос, по крайней мере, для него. Просто это – пик, самая верхняя точка всей его двухгодичной службы. А иначе тогда зачем было в армию ходить? Только вот, что-что, а погода-то не баловала: сумрачное, клочковатое небо, пронизывающий ветер днём и пробирающий до костей холод ночью, но, однако не это порождало глухой ропот у ракетчиков, а невозможность нормально помыться, поплескать водички на лицо, освежиться, поскольку той цистерны, что привозили из военного городка, хватало лишь на кухонные нужды. Бойцов начал докучать невыносимый зуд. Сначала ребята старались чесать себя незаметно, но скоро многие расчесывали свои шеи, запястья и подмышки уже не стесняясь. Теперь в глазах у них можно было легко прочитать недоумение, обращённое к командирам: «Доколе?».
- Товарищи офицеры, сержанты и солдаты! – торжественно обратился к стоящим в строю на утреннем разводе ракетчикам полковник Понтус и, выдержав краткую паузу, пророкотал своим металлическим басом: - Сегодня в 14.00 помывка личного состава в бане военного городка! Командирам батарей согласовать порядок и последовательность. Об исполнении доложить! Отделение связистов попало во второй рейс гарнизонного автобуса, перевозившего ракетчиков на площадку. Время было распределено так, чтобы этой же поездкой автобус забрал и увёз обратно в лагерь первую партию солдат, которые должны уже помыться. Но по въезду на плац у Петра со спутниками потемнели и вытянулись лица: на скамьях возле бани сидели их немытые товарищи с простенькими сухими полотенцами в растресканных ладонях и ждали неизвестно чего. - Немчики парятся, - зло процедил Усольцев на немой вопрос вновь прибывших. – Перед самым носом залезли, козлы. И в морду ведь не дашь – союзники! - А нам-то теперь как – всем гуртом, что ли?.. - Пётр с сомнением окинул толпу сослуживцев. – Боюсь, не поместимся… - Да нет. Как и было, по порядку. Только вот вам подольше торчать придётся. - На солнышке да в цивилизации – хоть до ночи! И точно. Будто почуяв, как неуютно русским ракетчикам быть неприкаянными на своей же земле, выглянувшее наконец-то впервые за столько дней солнце щедро осыпало их своими лучами; пусть оно и грело не очень чтобы, однако пыталось обрадовать, обласкать советских солдат светом жизни. И ребята отходили, суровые, обветренные лица теплели, смягчались. И когда входные двери в баню начали скрипеть и открываться, выпуская на крыльцо румяно-розовых и пухлых, как откормленные поросята «дойчен зольдатен», бойцы лишь мельком равнодушно глянули в их сторону и тут же первая партия с белыми вафельными полотенцами подмышкой гуськом потянулась вверх по ступенькам. Давешняя досада в лучах сентябрьского солнца как-то сама собой рассосалась и испарилась. Пётр поднялся со скамьи и прошёлся по плацу. В дальнем углу, рядом с крыльцом двухэтажной казармы на тротуаре стояли трое рослых немецких парней. Одеты они были в тёплое синее спортивное трико с начёсом, на согнутых локтях висели ворсистые цветные полотенца. У двоих чётко проступали небольшие животики. Когда Пётр проходил мимо и уже заворачивал, чтобы продолжить путь по периметру плаца, немецкие солдаты посмотрели в его сторону, заулыбались и приветливо помахали махровыми полотенцами: -Гут, комарадо! Гут! - И вам, ребята - не хворать! – бодро откликнулся Лукиных, а в голове почему-то не к месту проявилась чёрно-белая картинка, не раз виденная в документальных фильмах о Великой Отечественной войне. Лютая зима. Сталинград. Бесконечная вереница фашистских пленных. Жалкие, обмороженные лица закутаны в женские шали и платки, ноги замотаны тоже во что-то, нарезанное и надёрганное из ватных фуфаек. И невольно подумалось: - Те-то хоть до плена были настоящими вояками, а эти даже и с виду вон какие изнеженные…
Несмотря на то, что исподнее они оставили в предбаннике, и бойцы из хозвзвода тут же его умяли в мешки и вынесли во двор, чтобы увезти в местную прачечную на прожарку и пропарку, а новая смена белья была необыкновенно чистой и немножко припахивала хлоркой, всё равно через два дня зуд вернулся. И навалился с новой силой и тоской. Гимнастёрки-то и шинели никто прожарить не додумался! Пётр ничего не мог сказать про офицеров: одолевала ли их та же напасть или нет. Те и квартировали отдельно, если можно так выразиться - более комфортно. В их двухместных палатках стояли железные кровати, а на песчаном полу находились миниатюрные походные печи, трубы которых коленом высовывались в окно и возвышались над крышами жестяными колпачками искрогасителей. Вечерами, в свободную минутку Лукиных выбирался наружу и неслышным шагом шёл в ту сторону, откуда потягивало вкусным дымком. Печи топились дровами. Пётр ноздрями глубоко вдыхал этот не едкий дым, и вспоминались парню таёжные походы с ночёвкой под разлапистыми кедрами. Невдалеке журчал горный ручей, в скалах протяжно кричала неведомая птица. А если отойти от костра и поднять глаза к небу, то столько звёзд, не раз пересчитанных в детстве, гранённых и сверкающих увидеть можно, и они висят так низко, что, кажется - протяни руку и бери любую, только смотри – не обожгись. Пётр еще разок напоследок втягивал стелющегося вдоль дороги дымка, и тихонько, чтобы не разбудить спящих товарищей, возвращался в палатку. По обыкновению и сны в такие ночи приходили к нему спокойные и непременно цветные. Даже те насекомые кровососы – окопные вши, которых Пётр нет-нет, да и отлавливал на себе и с остервенением давил меж пальцев, после подобных прогулок надолго притихали.
Боевые стрельбы прошли на «отлично». Сказалась подготовка. Многие и не сразу поняли, что пуски будут не, как уже привыкли - условные, а самые что ни на есть настоящие. Командованию-то наверняка всё было известно заранее, однако посвящать всех бойцов оно по каким-то своим соображениям не сочло нужным. И это, наверное, к лучшему. Без лишнего мандража и нервотрёпки, в полной экипировке и с бесценной наработанной сноровкой выехали в заданный квадрат, развернулись, Лукиных со связистами установили телефонную и радиосвязь, геодезисты определили координаты пуска, вычислители просчитали направление, наводчики навели на цель. Полковник Понтус по рации дал команду начальнику пуска. И – трёхступенчатая боевая оперативно-тактическая твёрдотопливная ракета взмыла ввысь. Ошарашенные бойцы, и Лукиных в их числе, разинув рты, наблюдали издали из окопов сюрреалистическую картину отрыва вертикально стоящей ракеты от стола-плиты. Земля затряслась, прокатился гул, вокруг установки вмиг выросла округлая и высокая чалма пыли. Из этой чалмы косо вверх метров на шесть подпрыгнул продолговатый, с восемью колёсами по каждому боку, многотонный корпус тягача «Урагана», а ракета, с огненным хвостом на долю секунды замерла и резко пошла вверх. Тягач упал на все свои шестнадцать широких колёс, по инерции пару раз подпрыгнул на полметра и успокоился. А ракета набрала определённую высоту и, оставляя прозрачно-белый след колечками, полетела к заданной цели. Вскоре от неё отделилась первая ступень и горящим факелом устремилась вниз. Специальная команда солдат во главе с прапорщиком Коряковцевым на ГАЗ-66 мигом умчалась в степь на поиски этой ступени. А вот к ночным стрельбам готовились по-другому. После полудня полковник Понтус построил сводный дивизион и своим громовым голосом объявил: - Слуша-ай мою команду! В предстоящую полночь быть готовым к боевым пускам! Поэтому отбой сегодня на час раньше, - полковник помолчал и неожиданно потеплевшим голосом закончил: - Я знаю, вы все на пределе, но обращаюсь к вам: не подведите, братцы! Кто – если не мы?..
Обратный путь домой в часть пришлось ехать уже не в пассажирских, а в «столыпинских», проще сказать – товарных вагонах. Офицерам был предоставлен отдельный полувагон. Похожие часто можно встретить в составах ремонтных поездов: одна половина жилая, а вторая отдана под разный инвентарь железнодорожников. В товарных же вагонах по обеим сторонам наскоро были оборудованы двухъярусные нары, и сами помещения эти снабжены печами с металлическими трубами, выходящими в оконца под потолком. Однако топить от души солдаты воздерживались. В вагонах было прохладно, а по ночам порой и просто холодно, но никто не роптал, потому что бойцы знали: в тепле и относительном покое окопные вши размножались бы намного активнее и были бы на порядок злее. Но, как известно – всё проходит и когда-нибудь кончается. И вот уже колонна ракетчиков медленно въезжает на территорию автопарка и машины рассредоточиваются по своим стоянкам в гаражах. Бойцов строем ведут в баню. На входе в просторный предбанник прапорщики из хозвзвода приказывают вытащить из карманов гимнастёрок военные и комсомольские билеты и собирают их. Всю одежду сортируют – шинели, ХБ, пилотки, кирзовые сапоги отправляют на прожарку, а двойное нижнее бельё и портянки на пропарку и в прачечную. Ох и парились же в тот благословенный день ракетчики! Не один веник измочалили до прутьев. Из помывочной их вывели через другую дверь в запасное помещение, где вернули прожаренные вещи и документы. Срочник-банщик охотно пояснил, что «дескать, в предбаннике теперь мужики в ОЗК и противогазах всё обрабатывают после вас. И завтра с утра тоже будут на второй раз… Так что туда пока только в химзащите можно попасть».
Тускло поблескивало среднеазиатское солнце, на сером асфальте отсвечивали белые полосы разметок. Прибывшие, помытые и посвежевшие ракетчики замерли по команде «смирно» в строю, когда со стороны штаба на плац вышел комбриг Мартиросов с группой офицеров. Старательно пытаясь чеканить шаг, к нему навстречу направился грузный полковник Понтус. Не доходя двух метров, остановился, чётко приставил ногу: - Товарищ комбриг! Сводный дивизион после успешного выполнения боевых пусков на полигоне Капустин Яр без потерь и происшествий вернулся в часть! – басом доложил начальник политотдела бригады и занял место среди штабных офицеров. Комбриг сделал шаг вперёд: - Всему личному составу объявляю благодарность! Молодцы, ракетчики! Не подвели! - Служим Советскому Союзу! - Вольно! – скомандовал полковник Мартиросов. И с теплотой в голосе по-отечески обратился к строю: - Есть, бойцы, какие просьбы, пожелания? Говорите… И тут произошло такое, чего командование наверняка не ожидало. Ракетчики в сто двадцать молодых глоток громко и единодушно выкрикнули: - Еще в баню хотим! Мартиросов погасил улыбку и обратился к стоящему рядом заместителю по хозчасти майору Ботнарю: - Жар остался? - Так точно, товарищ комбриг! Только вход после прожарки не с предбанника, а с другой стороны. - Дивизион напра-а - во! На помывку шагом марш!
3 По казарме гуляет лёгкий освежающий весенний ветерок – окна с двух противоположных сторон распахнуты настежь. Шевелятся вафельные полотенца на железных спинках в изголовье двухъярусных солдатских кроватей с никелированными дугами. Пол поблескивает и пахнет натёртой мастикой. Хорошо. Даже назойливые и злые мухи от этой классической чистоты и опрятности все повылетали прочь из окон через плац в овраг, ближе к пятидесятиметровому в длину, обрамлённому пирамидальными тополями, каменному общественно-бригадному белёному туалету с надписью аршинными красными буквами: «Дизентерия – болезнь грязных рук!». На отрытом пространстве казармы, на расставленных дневальными в несколько рядов прикроватных табуретках сидят рядовые и ефрейторы шестой батареи; в первом ряду, как и полагается в армейском строю, расположились сержанты. Надо заметить, что младший командный состав ракетного дивизиона на политзанятия собирают обычно отдельно от рядовых – при штабе, в Красном уголке, но сегодня особенный день – начало весенней проверки. Инспектировать и экзаменовать знания и боевую подготовку будут полковники и даже генерал из Среднеазиатского военного округа, поэтому командир дивизиона отодвинул в сторону всяческие должностные расшаркивания и собрал всех воедино, чтобы отсюда после окончания политзанятий в две минуты уйти строем на стрельбище, поскольку именно шестой батарее оказана честь демонстрации отличной стрельбы из автоматов перед высокой окружной комиссией. Политзанятия проводит сухощавый, с рыбьими глазами, лейтенант Мусорин, в среде офицеров слывущий мямлей и бесперспективным по службе, не гнушающийся наушничать на сослуживцев. Урок тянется вяло, лейтенант что-то невыразительно бубнит по книжке. Становится скучно, и, вспомнив, что у него во внутреннем кармане гимнастёрки завалялся целковый, Пётр склоняет голову к сидящему рядом командиру отделения наводчиков сержанту Михаилу Немцеву с предложением выкроить после политзанятий минутку и в расположенной за казармой солдатской чайной потратить этот рубль на сладости, вроде глазурованных пряников. Так сказать, по пути на стрельбы подкрепиться, чтобы при сдаче нормативов не дрогнула рука. Ребята улыбаются. Это замечает оторвавший взгляд от книги лейтенант Мусорин, и громко, с вызовом бросает в их сторону. – Я вижу – некоторым политика коммунистической партии и советского правительства по барабану, если они позволяют себе пренебрежительно относиться к таким серьёзным мероприятиям как политзанятия! Вы какой пример дисциплины подаёте своим подчинённым, разговаривая, когда старший по званию тут распинается перед вами? Пётр и не думал, что его тихий шепот кому-то мог помешать, вероятнее всего никто, кроме Мусорина, на это и внимания-то не обратил, но коль вызов брошен, то получи товарищ лейтенант сдачу. Пётр и брякнул вслух, тоже с вызовом, да так неожиданно, что на секунду наступила гробовая тишина, и тут же все сидящие разразились хохотом. – Я, товарищ лейтенант, не из вашего оркестра. И вы не мой капельмейстер! Ещё и смех не стих, а лейтенант уже у кабинета командира батареи, что в коридоре, наискосок от кубрика. Через пару минут он возвращается и с победным видом приглашает младшего сержанта Лукиных проследовать за ним. В кабинете, мимо которого в обычные дни бойцы старались ходить чуть ли не на цыпочках и, затаив дыхание, сейчас находилось достаточно офицеров, и по их ледяным взорам Пётр понял, что ничего хорошо его здесь не ждёт. – Ты что себе позволяешь, младший сержант? – грозным голосом рубанул суровый и всегда немногословный комбат Карягин, и крылья приплюснутого носа у него побелели, а у Петра некстати мелькнула мысль: что вы все заладили сегодня – «позволяешь» да «позволяешь»! Ну, брякнул сдуру – кто бы и заметил, если б не ретивый лейтенант! Однако развить мысль не дали офицеры, дружно набросившиеся на Лукиных с возбуждёнными криками, посыл которых сводился к угрозам, что, мол, этому зарвавшемуся сержантику гауптвахта уже не поможет, надо лейтенанту сейчас же составлять рапорт, мы-де все подпишемся и оформим распоясанного армейского дебошира в дисциплинарный батальон, ну, хотя бы на год. Пётр понимал, что все на нервах – весенняя проверка – но что уж такого он сделал, чтобы упекать его в дисбат, в который попадать, как гласит солдатская молва, страшнее, чем на зону! Комбат дал выговориться всем офицерам, зло зыркнул на Петра, мельком глянул на свои командирские часы на запястье левой руки и жёстко бросил: – Судьбу твою решим после стрельб. Иди пока, младший сержант, готовься к построению. Весь пылающий, заскочил Пётр в оружейную комнату, получил свой АК-47 с подсумками и выбежал на плац, где уже выстраивался в походную колонну их дивизион. На стрельбище он долго не задержался: вручили три катушки провода, полевой эбонитовый телефон в коробке с ремнём, дали в помощь рядового связиста из соседней батареи и отправили на самую дальнюю точку в скалистые сопки. Это была, как понял Пётр, своеобразная репетиция будущего наказания, так как разматыванием катушек с телефонными проводами по уставу должны заниматься солдаты, а сержантам вменялась правильная организация и руководство всем этим процессом. И, конечно же, – это ни в какие ворота не лезло, когда начальнику радиостанции приходилось сидеть где-то у чёрта на куличках, на пекле или раскалённом ветру, а то ещё и под колючим дождём, и следить, чтобы какой-нибудь задремавший в седле чабан не согнал с каменистых и щелястых склонов отару курчавых овечек к майской луговой траве на полосе огня, а то и прямо под пули. Делать всё, чтобы такого не происходило, полагалась, как правило, солдатам первогодкам, чтобы те глубже прочувствовали свинцовую прелесть «тягот и лишений воинской службы». Как бы там ни было, но минут через двадцать Пётр с помощником размотали и соединили между собой все три катушки, взобрались на указанную отметку с отличным круговым обзором, установили на плоском камне эбонитовую коробку с телефоном, прикрепили концы проводов на клеммы. Лукиных перекинул через голову ремень своего автомата и положил оружие рядом с собой, затем крутанул рычажок и отрапортовал на КП – что «на участке №5 всё в порядке. Младший сержант такой-то приступил к наблюдению за вверенной местностью», и после дежурного ответа из трубки о том, что рапорт принят, отправил рядового назад, на стрельбище, а сам погрузился в невесёлые думки.
За полтора года службы Пётр крепко усвоил, мало того, вся его вольнолюбивая сущность, поначалу до одури сопротивляясь, однако со временем пропиталась тем, что все здесь лишь винтики и шестерёнки одной гигантской машины, часть из них неукоснительно заменяется каждые полгода в дни призыва и увольнения в запас (солдаты и сержанты), а узловые и направляющие детали и компоненты этого циклопического агрегата переставляются и передвигаются внутри него, всякая и каждый в течение двадцати пяти лет (офицеры). Так заведено издавна. И от слаженности и подчинённости всех упомянутых составных частей напрямую зависит жизнедеятельность этой огромнейшей машины, и если, не дай бог, где-то случится сбой, и, хотя бы одна деталь или блок выйдут по каким-то причинам из строя, то и вся машина помчится вразнос. Словом, армия – это система. Порой доходящая до абсурда, недаром кто-то хоть и с долей сарказма, но, в общем-то, верно подметил: здесь круглое – носят, а квадратное – катают. А что это так, Петя убедился почти сразу, на втором месяце службы, после прихода в подразделение из карантина. Молодые бойцы, назначенные старшиной уборщиками по казарме, натирали мастикой полы, выравнивали тумбочки и табуреты, поправляли подушки и отбивали стрелки специальными дощечками на заправленных кроватях. Работа кипела до тех пор, пока ближе к обеду из автопарка не вернулись солдаты второго года службы и не начали отвлекать молодых мелкими назойливыми просьбами, как это произносится на суконном армейском языке «личного свойства и характера». Кто неохотно, кто более ретиво, но подчинялись – курс молодого бойца трудно пройти заочно. И вот звучат в адрес Пети две команды одновременно из разных углов казармы от старослужащих рядовых Усенова и Байдельдинова. Один требует принести ему немедленно иголку, другому срочно понадобилась нитка. Лукиных застопорился, где был, и резко бросил обоим: – А не могли бы вы командовать по очереди? Я ж не могу разорваться на две части! На свою беду парень оказался ближе к более нервному плосколицему и угрястому Усенову. Тот ничего не говоря, шагнул ко нему и наотмашь ударил ладонью по щеке. И пощёчина-то так себе, но сработала реакция, Лукиных резко выбросил вперёд левый кулак, и вот уже Усенов, громко постанывая, сползает вниз по зелёным крашеным дужкам двухъярусной кровати на пол. Видя это, весь его призыв, находящийся в казарме, человек восемь, сбегается к молодому, и разъярённые подстарки пытаются взять Петю в кольцо, чтобы, изловчившись, сбить с ног. А там – известное дело, что происходит дальше, вплоть до больничной койки. Однако боец угрожающе размахивает тяжёлыми кулаками и никого за спину не пускает, с боем отходя в угол. Старослужащие всё больше злятся и пытаются достать пинками. Отбиваясь, краем глаза Петя замечает табурет, подхватывает его за ножку и переходит в атаку. Ну что, мол, выкусили! Подстарки как по команде отпрянули на безопасное расстояние, и оттуда давай угрожать: – Всё, салага, – тебе не жить! – Зашугаем! – В нарядах сгноим! Разгорячённый Пётр тоже не отстаёт: – А погнали! С каждым из вас – один на один на кулаках – рожи-то пораскровавлю всем! – терять ему нечего, азарт драки полностью овладел им, душа поднималась из руин – и теперь ей не до страхов, биться - так до конца, а там будь что будет! – Из тебя, чё, ещё не все мамкины пирожки вылезли? – Кому ты качаешь свои права? Запомни, пацан: здесь тебе – не гражданка! – Рога-то быстро обломаем. – А вы-то, кто такие? – Петя вызывающе указал на чёрные погоны на плечах их гимнастёрок. – Рядовые. И я тоже рядовой. Тогда какого чёрта мне здесь приказываете: принеси то, сделай это… – Тебе, что, сынок, сержанта подать? Захотел жить строго по уставу? Пожалуйста, – Байдельдинов замолк и поискал глазами по казарме. – Ну-ка, ты, сержант Русаков, давай-ка бегом сюда. Мешковатый сержант Русаков, всего на призыв старше, командир отделения топографов, уже тут как тут и ждёт указаний, услужливо заглядывая в глаза старослужащим. – Значит так, товарищ сержант, – видно, как Байдельдинов наслаждается своей властью. – С сегодняшнего дня можешь отложить все остальные дела – деды и подстарки шестой батареи тебе поручают ответственное задание: всё свободное время будешь заниматься индивидуально с этим борзым рядовым изучением устава внутренней службы. И, пожалуйста, сержант, обязательно теорию чередуй с практикой. Чтобы наш новобранец лучше усваивал все тонкости нашей армейской жизни. А мы, уж извини, будем тебя контролировать. Подстарки весело захохотали. Улыбнулся и Русаков. Зато Петру в ближайший месяц было не до улыбок. Всякую свободную минуту теперь он, вместо того, чтобы чиркнуть письмецо родителям или друзьям, должен был зубрить параграфы устава внутренней службы, да так, чтобы от зубов отскакивало, или до изнеможения отбивать дощечками стрелки на плотных, с жёсткой шерстью, одеялах, либо чеканить шаг на расчерченном квадратами плацу. Проходящим мимо офицерам батареи, интересующимся, что это они тут делают, сержант Русаков звонким голосом рапортовал: - Закрепляем на практике знание рядовым устава строевой службы! Офицеры, как правило, в ответ хвалили сержанта за служебное рвение и, довольные, продолжали прерванный путь. За месяц Лукиных исхудал, ночами, кроме тезисов из устава, ему ничего не снилось, да и даже такие-то сны посещали редко, а чаще случалось так: только коснулся стриженой головой подушки, а уже гремит команда: «Батарея, подъём!». И вновь до отбоя крутись как белка в колесе. Старослужащие ходили по казарме, наблюдали, посмеивались. Наверное, ждали от Петра слов покаяния, но, стиснув зубы, парень молчал. Через месяц и сержант подустал бубнить одно и то же, да и подстаркам, скорее всего, надоело, они переключились на других молодых, а Петра оставили в относительном покое. Одно хорошо – после случая с табуреткой, никто из дедов в батарее его пальцем впредь не тронул, значит, им тоже пошла на пользу та памятная драка.
Со дна долины, со стрельбища, в течение всего дня, преломляясь о выступы и иззубрины скал и рассыпаясь эхом, доносились сюда на пост автоматные очереди. С наблюдательного пункта были отлично видны внизу то падающие, то вновь восстающие серые, в зелёном половодье степного разнотравья, мишени пулемётного гнезда, бегущего и стреляющего пехотинцев, а вот КП стрельбища закрывал, схожий с выгнутой спиной динозавра, каменистый склон. Зыбкий солнечный диск медленно опускался к выпуклому горизонту. Подёрнутые предзакатной дымкой, сопки остывали, давно уже остыл, успокоился и Пётр. Правда, за весь день не прозвенело ни одного звонка, никто из начальства ни разу не поинтересовался – как тут, на самом отдалённом секрете, дела. В обед всё тот же связист прибежал с котелком каши, заправленной тушёнкой, и фляжкой подслащённого чая. На вопрос: ну, что там у вас со стрельбами, махнул неопределённо рукой – не знаю, мол, и вскоре, прихватив опростанную посуду, умчался обратно на КП. Звонок загремел в ту минуту, когда Пётр, утомлённый однообразием, прилёг на мелкий щебень, в изголовье облокотился на островок изумрудного, с распускающимися соцветьями, чабреца, подпёр кулаком щёку и, задрёмывая, начал терять связь с окружающим миром. – Саныч, как ты там? Всё в порядке?.. – хрипло раздалось в трубке. Пётр оторопел. Во-первых, от того, что заботливый голос принадлежал не кому иному, как грозному комбату. И потом, прозвучавшее из его уст «Саныч» было подобно грому среди ясного неба. Хотя всего через полгода службы к Петру обращались в дивизионе почти все, и офицеры, и бойцы именно так, почему – он не знал, может, за его не суетливость при любых обстоятельствах, рассудительность не по годам и неумение вообще отводить своего взгляда от кого бы то не было, но, чтобы сейчас, после утреннего разноса всегда суровый комбат вдруг резко переменил к провинившемуся своё отношение, – это означало, что там внизу, на КП случилось нечто чрезвычайное. – Так точно, товарищ капитан! За время моего дежурства никаких происшествий не произошло! – заучено отчеканил Пётр в трубку. – Сейчас тебя сменят. А ты давай, автомат в руки и бегом на КП! И тотчас из-за скалы, с ядовито зелёным и колючим татарником у подножья, выскочил, как будто он там только и ждал команды, запыхавшийся всё тот же дневной связист, и сходу затараторил: – Товарищ младший сержант, вас все заждались. Время к ужину. Ребята голодные. Все отстрелялись. Один вы остались не стрелявший. Мне приказали сказать, чтобы вы быстро прибыли на стрельбище. А мы с Тарасовым сами уберём телефон и смотаем катушки. Он работает… Окончания фразы словоохотливого связиста Лукиных не расслышал, поскольку, что есть мочи уже нёсся по склону вниз. Из-за горы навстречу ему показалась слегка согнутая солдатская фигурка с бобиной катушки в левой руке. Кистью правой Тарасов энергично вращал рукоятку, наматывая провод перед собой. Бойцы поравнялись, Пётр одобрительно кивнул бойцу и побежал дальше по гребню, выгадывая места, где почти не торчало из сухой земли острых камней. Метров за тридцать перед КП младший сержант сбавил бег и перешёл на скорый шаг, чтобы отдышаться и привести в порядок выбившуюся из-под ремня гимнастёрку и поправить съехавшую набок пилотку. Как-никак с минуты на минуту должен предстать пред грозными очами высокого начальства! А оно, в чём он убедился утром, разгильдяям спуску не даёт! Подавив усмешку, Пётр направился к командному пункту с обзорной вышкой, заполненной офицерами, многих из которых видел впервые. На подходе к открытым дверям его перехватил Миша Немцев, сунул целых три письма от родных из дома и взволнованным голосом прошептал прямо в ухо: – Это тебе почтарь просил передать. А главное в другом – всё стрельбище гудит: от того, как ты отстреляешься, зависит наша оценка. На хорошо, – и нам поставят проверяющие четвёрку, промажешь – всё, дивизиону – кранты, запорем весеннюю проверку. И тогда точно тебе дисбат светит, или на крайняк – дембель в новогоднюю ночь. – Ты, Мишань, больно-то не стращай! А то уже поджилки трясутся. Ты же знаешь, что стрелок я не ахти какой! – однако Пётр чувствовал, как в груди закипает кураж, а мысли в голове яснеют, даже скорее, пульсирует одна единственная мысль, как перед дракой, – победить! – Ну что, Саныч, отдышался? – рядом, как из-под земли, вырос лейтенант Мусорин. Взгляд ласковый такой, почти отеческий, будто и не было кошмарной стычки поутру. – Ввожу в курс дела: оценка зависит… – Да, товарищ лейтенант, я предупреждён – от моей стрельбы всем будет или очень хорошо, или шибко плохо. Так ведь? Мусорин пожал плечами, снял фуражку и, достав из кармана носовой платок, протёр влажный лоб. – Коль всё знаешь, идём получать патроны, и на огневой рубеж. Я буду контролировать стрельбу. Соберись, Саныч, а то проверяющие злые. Стрельба должна была вестись только из положения лёжа. На огневом рубеже Пётр расположился поудобнее, передёрнул затвор и доложил стоящему сбоку Мусорину. – Младший сержант Лукиных к стрельбе готов! – Короткими очередями – огонь! Первым из густой травы поднялся жестяной пехотинец в круглой каске, в полный рост. Его Пётр срезал двумя пулями. Почти сразу же чуть поодаль вырос и поехал параллельно огневому гнезду другой такой же силуэт. Короткой очередью положил и его. А тут показался и пулемёт, мишень продольная, приземистая, широкая, зато, подумалось младшему сержанту, и шансов сразить её больше. Что он и сделал в ту же секунду. Оставалось, как Пётр подсчитал про себя, еще шесть патронов. Всё так же держа наизготовку автомат, доложил лейтенанту: – Стрельбу закончил. Боезапас израсходован не полностью. Мусорин радостным фальцетом победно закричал поверх лежащего стрелка на КП: – Товарищ комбат, что нам делать с оставшимися в магазине патронами? – Пусть расстреливает! И опять поднимались мишени, а Лукиных зло и поочерёдно клал их наземь, пока в рожке не кончились патроны. Это был его неожиданный триумф. Парень и представить не мог, что таким образом можно отвести свою душу. Первые минуты после возвращения с огневого рубежа всё происходило, как во сне. Выбежавшие с командного пункта офицеры наперебой поздравляли Петра с отличной стрельбой, с тем, что он не подкачал боевых товарищей и проявил поистине солдатскую доблесть, чем резко повысил дивизионные показатели. Кадеты расступились, когда к нему подбежал незнакомый чернявый майор, схватил правую руку и долго тряс её в своей, жарко приговаривая: – Молодец! Какой же ты, однако, сержант, молодец! Сейчас же дам распоряжение вашему комбату: пусть срочно пишет рапорт на твой отпуск! Заслужил! Ай, да молодец! Сердце Петра, хоть и с ноткой недоверия, но всё-таки радостно ёкнуло: а вдруг, да выгорит съездить домой! Повидаться с родителями и друзьями, сбегать в расцветающие горы за жарками. Парень и верил, и не верил своему счастью. Между тем, возбуждённый майор также быстро исчез, как и появился, а Пётр повернулся к так и не отходившему от него Мусорину. – Товарищ лейтенант, а кто такой этот майор? – Это, Саныч, большая шишка: заместитель командира нашей бригады по вооружению майор Селезнёв. Он многое может. Так что День Победы ты отметишь дома. Пока становились в строй, чтобы отбыть в расположение части, Пётр чувствовал себя именинником, настроение было приподнятым, кто только из ребят не поздравлял его, сослуживцы горячо жали руки, кто-то из земляков даже просил уже передать приветы, заехать к родным. Словом, было такое ощущение, будто он выхватил жар-птицу из огня и вмиг разбогател! Червячок сомнения закрался в душу, когда они прошагали пыльным большаком меж сопок и, колонна, миновав широкие ворота с часовым в пятнистой будке, втянулась в огороженный бетонным забором, с колючей проволокой поверху, оазис с одноэтажными казармами под пирамидальными тополями. Ещё при построении комбат, перед тем, как дать батарее команду начать движение, встретился с Лукиных взглядом и почему-то, как показалось Петру, отвёл глаза. Младший сержант летал в облаках и тогда не придал этому никакого значения, а пройдя с километр, остыл, и в памяти всплыл холодный взгляд комбата. И понял он, не видать ему отпуска, как своих ушей. Парень сокрушённо вздохнул: -эх, ты язык мой, неужто и вправду ты мне враг? Дня три ещё теплилась надежда, что вот сейчас дневальный подбежит и обрадует: товарищ младший сержант, вас вызывает комбат! И закрутится пред отпускная карусель с беготнёй, то в штаб, то на сборы в каптёрку, то в местный военторг за новыми шевронами и кокардами. Ан, нет. Кое-кто из ребят советовал где-нибудь у крыльца главного штаба подкараулить чернявого майора и как бы невзначай напомнить тому про пылкое обещание, однако попрошайничать не в его характере, да и через голову комбата этого делать не хотелось: за полтора года службы воинскую иерархию Пётр научился уважать. Так что в этот раз история с отпуском на родину сошла на нет. Но буквально через неделю он вторично «прошляпил» – по словам начальника политотдела бригады полковника Понтуса – вожделенную поездку домой.
Из цветущих кустов в палисаднике через распахнутые настежь окна лился мелодичный птичий гомон. Аккуратно заправив концы одеяла под матрас, и взбив ромбом подушку, Пётр направился на улицу, где старшина Иван Пятов перед казармой строил подразделение на зарядку, на утреннюю пробежку. Лукиных махнул рукой старшине, что, мол, с вами не побегу – нынче буду разминаться один, благо погода, хоть и солнечная, но пока не печёт, сгоняю на озеро, искупнусь. Рукотворный водоём располагался в полутора километрах южнее воинской части, и был обнесен выше пляжа вкруговую глухим забором; приподнятый над землёй на составленных кубами шлакоблоках, возвышался списанный кунг – будка дежурных. На ночь пляжные ворота на замок не запирались – до ближайшего гражданского населённого пункта топать да топать, да и дорога только через КПП бригады; до первой кошары в бугрящейся каменными сопками степи чуть короче – 12 километров. Не известно, как офицерам, но вот солдатам это расстояние было хорошо известно: там по ночам приторговывали вином и водкой, и многие за два года службы, хоть разок, да посетили заветную чабанскую юрту. Рукотворное озеро это придумал кто-то из прежних энергичных и находчивых комбригов, отыскав узкое место в глубокой и обрывистой пойме степного арыка. Всего и надо-то было по переменке пригнать сюда пару дивизионов, чтобы бойцы кирками да лопатами округлили и немножко углубили подходящий овраг, затем ниже по склону сделать перемычку с выводной трубой-клапаном на дне, и запрудить арык. Говорят, даже рыбу пробовали запускать, да что-то не прижилась, или, может, предприимчивые солдаты в одну из кромешных ночей тайком протралили водоём, и обезрыбили его, но нельзя исключать и того, что немногочисленных подлещиков и окуньков выловили дежурившие здесь с апреля и до конца октября наряды, во главе с прапорщиками или лейтенантами. Когда Пётр подбегал к слегка приотворённым воротам, на ручных часах цифры показывали половину седьмого, значит, минут двадцать до прихода дневного наряда у парня было. Можно не только искупнуться, но ещё и хорошенько обсохнуть, и чуток позагорать, – весело размышлял он, присев на тёплый песок и стягивая левый сапог. И надо ж было обернуться посмотреть, что там, в будке, находящейся за правым плечом. Дверь в кунг широко распахнута, видны столик у окна, лежащая на боку табуретка. Что за беспорядок такой, совсем не по-офицерски… А это ещё что там за ступенями прикладной лестницы валяется под будкой? Солдатский вещмешок, что ли? Петра разбирало любопытство. В одном сапоге, пришлёпывая босой ступнёй по песочку, он направился к будке, нагнулся, ощупал плотную материю мешка. Нечто, похожее на горлышки бутылок. Мелькнуло – уж не припрятал ли кто из сослуживцев пустую стеклотару, чтобы потом сдать на кошару, и, приплатив разницу, разжиться спиртным? Ухватив мешок за лямки, попробовал на вес – пустая тара намного легче. Развязал тесёмки, заглянул вовнутрь – и обомлел. Девять семисотграммовых бутылок первосортного «акдама» с матовыми пластмассовыми пробками! Потрогал и, вздохнув, обратно завязал тесёмки: не мной кладено, не мне брать. Но купаться что-то расхотелось. Пётр вернулся на пляж, намотал портянку, обулся, притопнул каблуком и решил ещё пробежаться по степи. Выходя из ворот, заметил на дороге, метрах в пятидесяти перед собой, идущих сюда трёх военных. Наряд. Однако почему он какой-то необычный? Посредине всегда офицер в фуражке, вон и сейчас блеснула на солнце кокарда, да ведь и двое по бокам сегодня тоже не в пилотках, а в головных уборах с блестящими козырьками и высокими тульями. Идут и счастливо поблескивают на утреннем майском солнышке. Не ведая, что здесь их ожидает незаслуженный, но весьма приятный сюрприз. Так почему же всё-таки офицерский наряд? Да ведь всё проще простого! На календаре воскресенье, – вспомнил Пётр, а по выходным дежурить на озере дозволяется лишь нашим отцам-командирам, так как в эти дни отдохнуть на пляж приезжают свободные от службы офицеры со своими жёнами и детьми. И солдат, чтобы они не увидали чего лишнего, на озеро не допускают – ни в наряд, ни купаться. Что же делать теперь? Хозяева «акдама» уже вряд ли успеют забрать свой вещмешок, попробуй только сунься – самоволку и пьянку сходу пришьют, да так, что и до дембеля не отмоешься, но и оставлять офицерам, которым этого добра хватает и дома, тоже не к лицу боевому сержанту. Мысленно попросив прощения у неизвестных хозяев этих винных припасов, Пётр вернулся к будке, и уже с вещмешком за плечами выскользнул из ворот, где, свернув направо, вскоре уже плутал по кочкарнику и между разлапистых саксаулов, росших по обрыву вдоль сбегающего в лощину арыка. Ближе к низине саксаул сменился колючими островками густого карагайника. Под буйно разросшимся кустом Лукиных и припрятал свою находку, предварительно слив одну бутылку в алюминиевую, в чехле, фляжку, перед этим выплеснув на суглинок хранящийся там чай. Средняя Азия, вечная жара и духота, редкие ручьи солоноваты – не напьёшься, да и во избежание дизентерии от употребления гнилой воды солдатам в обязательном порядке выдавались личные фляжки. С марта до ноября их носили на ремнях. Возле столовой неизменно полные стояли баки с кипячёной водой, закрашенной чайной заваркой. Вот и сгодилась, постоянно бьющая в поясницу, ёмкость. Бутылка вылилась в неё до капельки. Отбросив опустошённую тару подальше в кусты, Петя, напевая, заторопился в расположение бригады. На асфальтовой дорожке, ведущей из спортивного городка к казармам, встретил двух сержантов-земляков из батареи управления бригады Толика Елизарова и Шуру Мирошниченко. Остановились, разговорились о том, о сём. Выбрав минутку, Петя открепил фляжку с ремня и предложил ребятам отведать своего чайку. Те поначалу отмахнулись и похлопали ладошками по своим фляжкам: мол, этого пойла и у нас навалом. – Навряд ли, братцы, – Лукиных хитро растянул губы в улыбке. – Ну, вы попробуйте сначала, а потом сравним – у кого вкуснее! – Что ж, Саныч, давай уж уважим тебя – отвинчивай крышку. Первым отхлебнул Шура, глаза у него изумлённо полезли наверх, он сглотнул, но вида не подал, и протянул фляжку другу. – Ничего вроде чаёк. Оцени, Анатолий. Елизаров нехотя отхлебнул и от неожиданности поперхнулся. Лукиных участливо похлопал его по гимнастёрке на спине. – Видишь, как пробрало с моего знатного чайку. – Ну и шутки у тебя, Саныч! – откашлявшийся Толик покачал коротко стриженой, посаженой на толстую шею, головой. – Однако я не прочь ещё отведать этого божественного напитка. – Стоп, ребята, – потерпите до отбоя. Ваша закуска, выпивка за мной. Встречаемся вон у той беседки, оттуда легче незамеченными спуститься в овраг. Там я давно уж присмотрел тихий уголок, из которого ты видишь всех, а тебя никто. Так что до вечернего достархана, мужики. Весёлые, они разошлись по своим казармам. В течение дня о своей нечаянной находке Петр сообщил ещё двум землякам, Алейникову и Голованову, пригласил и старшину Пятова. Гулять, так гулять. Пиршество под тёмным, бархатистым небом, с жёлтыми звёздами, и выглянувшей, как по заказу, яркой полной луной, ребята устроили замечательное. Перед каждым из пирующих стояли, как минимум, две вскрытых банки тушёнки, лежало по буханке белого пшеничного хлеба, на газетке в россыпь бугрились зелёные солёные помидоры, осыпавшимися пирамидками возвышалась аппетитная квашеная капуста, в котелках остывали куски варёного мяса, взятого у поваров в столовой. Ближе к центру этой скатерти-самобранки прямо в развёрнутых кульках поблёскивали глазурью пряники и посверкивали золотистой обёрткой конфеты, купленные днём в солдатской чайной. Пили из эмалированных кружек, кто сколько хотел. Песен не пели. Старшина затянул было про дикие степи Забайкалья, но его нетвёрдыми голосами резонно оборвали: мы, мол, здесь как в тылу противника, обнаружат – пощады не жди! Иван успел согласно кивнуть лобастой головой, прежде чем уронить её на широкую свою грудь. Расходились ближе к полночи, старшину вели под руки, остальные передвигались, пусть и не строевым, но всё-таки военным шагом, наверное, поэтому никто ни разу и в кусты не спикировал. Спать Петра, в отличие от старшины, не тянуло, и он отправился в соседнее крыло казармы, в пятую батарею, пошушукаться с земляками. Проходя мимо дневального у тумбочки, предупредил того, чтобы, если вдруг зайдёт дежурный по части, рядовой оповестил его, громко крикнув: «Дивизион, смирно! Дежурный – на выход!». Он кивнул, хотя знал, что ночью, когда казарма спит, вслух команды подавать уставом запрещено. И вот сидят земляки на кровати в уголке, тихо беседуем, вспоминают дом, намечают после армейское будущее. Из открытых окон несет ночной свежестью. И вдруг: «Дивизион, смирно!». Пётр щучкой в окно, приземляется на толстые узлы тополиных корней, встаёт, отряхивает пыль с х\б на коленях, заворачивает за угол, расстегивает верхние пуговицы на гимнастёрке, и, стараясь идти ровнее, направляется к парадному входу в казарму. На крыльце его встречает капитан с красной повязкой дежурного по части на рукаве. Пётр козыряет и пытается пройти мимо него. – Товарищ сержант, остановитесь! Вы откуда? – Не видно, что ли? – В туалет ходил. – А ну, дыхните? Пётр понял, что спалился, и потому, ухмыльнувшись, отрезал: – Я дыхну, товарищ капитан – ты упадёшь. – Ну что ж, тогда следуй за мной на гауптвахту.
Снаружи холодно лязгнул засов, высокая, обитая железом, дверь со скрипом отворилась и в камеру зашли два молодцеватых старших лейтенанта. Как догадался Лукиных, происходит смена караула. У одного в руках раскрытый журнал. Вот он проводит указательным пальцем по расчерченной и исписанной странице и громко объявляет: – Этот младший сержант арестован за пьяный дебош в казарме. Доставлен ночью. Срок отбывания наказания пять суток. Бравый старлей оборачивается к раскрытой двери: – Рядовой Котов, ко мне! Убрать и пристегнуть на замок нары. И офицеры, вежливо уступая друг другу дорогу, покидают камеру. У зашедшего следом знакомого караульного из второго дивизиона, пока он на день крепил к стене откидные нары, Пётр успел спросить: кто ещё со мной залетел на губу? Ответ был: никто. Старшину вашего, мол, хотели забрать, да не смогли поднять с постели. Лукиных облегчённо вздохнул: так-то лучше. И стал ждать, что будет дальше. Ещё раз оглядел своё узилище. Продолговатое, метров шесть в длину, помещение, крашеные в серый цвет, сыроватые стены, с прикрученными четырьмя откидными нарами, одинокая тусклая лампочка, на полосатом, пыльном шнуре свисающая с недосягаемого, плохо пробелённого потолка, на дальней торцовой стене, под самым верхом, узкая створка зарешёченного, лет сто не мытого оконца. Зато полы мрачно отблескивают свежей тёмно-коричневой краской. До обеда судьбой Петра никто не интересовался. Однако, начиная с полдня, железный засов только и успевал лязгать, впуская в камеру и выпуская в коридор разнокалиберные армейские чины. Младший сержант стал популярен, наверное, даже больше, чем неделю назад после успешных стрельб. А всё объяснялось просто. Весенняя проверка ракетной бригады продолжалась. И надо же было одному настырному подполковнику из округа раненько с утра приняться за исследование, изрытых оврагами, окрестностей. Чем выше должность, тем нос длинней. Донюхался он и до вчерашнего логова. Пустые, разбросанные бутылки, куски подсохшего хлеба, надкушенные солёные помидоры, эмалированные кружки с недопитым вином так впечатлили проверяющего, что спустя десять минут об этом вопиющем случае знал заместитель командующего Среднеазиатского округа по ракетным войскам и артиллерии в Алма-Ате. – Рассказывай, арестованный, – с нажимом на втором слове обратился к Петру тот самый замполит с говорящей фамилией Дуля, невысокий, темноволосый и дотошный хохол, что минувшей осенью безуспешно скрёбся к любви обильной Чулпаночке. – Кто тебе дал право позорить наш боевой дивизион? С кем и по какому поводу так нажрался? На, вот – пиши. И чтобы всех перечислил, каждого по фамилии, – замполит небрежно сунул в руки Петру чистый листок бумаги и шариковую ручку. – Чтоб через десять минут всё было готово! – А где прикажете писать – на неровном щелястом полу? Сами ж видите, ни стола, ни табурета, нары, и те намертво пристёгнуты к стене. Вы ведь потом мои каракули ни за что не разберёте. – Я распоряжусь выдать тебе табурет на время твоей исповеди, – замполит зло ухмыльнулся и покинул камеру. Хватило страницы, чтобы изложить весь вчерашний день вплоть до полуночного задержания. Здесь же и приписал, что проклятое вино они распили вдвоём со старшиной. Вернувшийся замполит бегло прочёл и молча начал сверлить Петра своими жёлто-серыми, безжалостными глазами. Наверняка кто-то и когда-то ему сказал, что таким образом можно, если и не испепелить врага, то хотя бы загнать того под стол. Взгляда Лукиных не отводил, наблюдая, как медленно наливаются кровью бешеные глаза замполита. Наконец того прорвало. – Да я тебя сгною в этой камере! Сейчас же прикажу, чтоб тебе запретили не то что прогулку, но и в туалет не пойдёшь, пока не напишешь настоящих признательных показаний! Восемь бутылок вдвоём никому не одолеть! Выкладывай всё и про всех! Пётр пожал плечами. – Хотите – верьте, хотите – нет, а пили мы вдвоём. И не надо меня туалетом пугать – буду справлять нужду у дверей, а сам отходить в другой угол, поближе к окошку. Благо – камера-то большая, не задохнусь. Испитое по щекам мелкими оспинками лицо замполита стало багровым, он сжал кулаки и, захлопнув со скрежетом массивную дверь, выскочил в коридор. А заключённый остался ждать очередных посетителей – разоблачителей. С перерывом примерно в полчаса в камеру, ну точно, как в зверинец, поперезаглядывало почти всё дивизионное и кое-какое бригадное начальство. Караульные недоумевали – чем же особенным ты их приманиваешь? На следующий день дежурную службу несли ребята из их дивизиона. Знакомый часовой из пятой батареи выбрал момент, когда поблизости никого из начальства не маячило, и рассказал, что, дескать, накануне в дивизионе прошло экстренное комсомольское собрание по исключению тебя из своих рядов. Замполиты, мол, так ругались, свирепствовали, обзывая тебя, Саныч, самыми плохими словами. Они думали, что своим базаром накрутят нас на правильное решение. Начали голосовать, а руки за то, чтобы тебя с позором выгнать из комсомола подняли лишь они сами да трое активистов с комсоргом Савенко. Дуля закричал: «Бойцы, вы чё ж такие несознательные?». А ему из задних рядов кто-то и ответил: «Мы Саныча уважаем! Он нам ничего плохого не сделал!» Так что тебе только выговор влепили. Повезло… На что Пётр через окошечко благодарно улыбнулся: «Согласен. Передай ребятам привет!». А часов в пять вечера наведался начальник штаба дивизиона майор Батурин. Этого офицера Пётр уважал, считая, – да, впрочем, и не он один – майора образцом истинного военного. Рассказывали, что в Великую Отечественную войну он, лет шести от роду, попал в застенки гестапо вместе с отцом, сподвижником известного белорусского партизана Константина Заслонова. Отца, после зверских пыток, фашисты повесили, а мальчугану каким-то образом удалось спастись. Поджарый сорокалетний майор всегда был подтянут, гладко выбрит, яловые сапоги и на учениях в пустыне и кромешной пыли чисто блестели, на отглаженном кителе ни пушинки. Взгляд острый, проницательный. Сам немногословен, утренний развод проводил в пять минут, дисциплину и уважение к старшим по званию чтил. Даже внешне выглядел всегда суровым и сосредоточенным. Дивизионные деды, и те его побаивались. Не далее, как в марте случилась одна история, после которой солдаты его ещё больше полюбили. Упомянутый Русаков, к этому времени уже старший сержант, и по армейской терминологии почти гражданский – до дембеля всего-то два, с небольшим, месяца, человек, кстати, женатый, свесив голову, понуро шёл по плацу от КП в сторону казармы. Навстречу Батурин. Русаков не отдал майору честь, не козырнул. Тот разгневанным окриком остановил разболтанного старшего сержанта. – Что за детский сад? Кто мне будет честь отдавать? – Простите, товарищ майор! Задумался. Батурин внимательно посмотрел потерянному Русакову в глаза. – Рассказывайте, что у вас стряслось, товарищ старший сержант? – Я был в увольнении в Сары-Озеке, на переговорах с домом, старший брат звонил. Жена моя, говорит, загуляла. Дочу Катю, малышку жалко. Вот и задумался я… – Так. Времени два часа на сборы – и к штабу. Я распоряжусь насчёт десятидневного отпуска. История тогда закончилась благополучно. Русаков съездил домой, разобрался, там больше сплетен было, чем правды, брат хотел у неё занять денег на опохмелку, та выпроводила его, он по злобе заказал срочные переговоры и наклепал… словом, семья сохранилась. Пётр, пусть и махнул на всё рукой, но смотреть в глаза зашедшему майору всё равно было совестно. Однако и отводить глаз за свою двадцатилетнюю жизнь парень так и не научился. Поэтому, хоть и виновато, но прямо посмотрел Батурину в его мужественное лицо. – Излагайте всё по порядку, младший сержант. Я слушаю, – голос майора был сух и бесстрастен. Так же ровно, без каких-либо эмоций прозвучал и уже заученный наизусть ответ младшего сержанта: - Нашёл на озере вещмешок с вином, тайком пронёс на территорию части, впервые за полтора года захотелось расслабиться, вечером со старшиной напились. – Напомни, сколько бутылок выпили? – Восемь, товарищ майор. – Да вы что, – лошади что ли? Такое количество одолеть! – Закуска хорошая была. Сытная. Майор внимательно посмотрел Петру прямо в глаза. И тот прочитал в его суровом взгляде, где-то по второму плану, нечто, схожее, если и с не одобрением, то уж с пониманием - это точно. И только когда Батурин, усмехнувшись напоследок, покинул камеру, Пётр до конца понял этот взгляд. Натворил ты дел, сержант, выше крыши. Сгорел дотла. Попался – отвечай! А вот что товарищей не сдаёшь – молодец! Это невысказанное вслух понимание для Лукиных дорогого стоило. Следующим визитёром в узилище оказался сам начальник политотдела бригады, полковник Понтус. По слухам, сюда его перевели из дисбата, где он, опять же по слухам, лютовал по страшному. Блестящая лысина, хрящеватые уши, серые, навыкате, глаза, тяжёлый подбородок, толстая, в жировых складках, шея – персонаж ещё тот! Он и здесь поначалу пробовал установить свои порядки, но комбриг, полковник Мартиросов жёстко осадил: тюремные замашки забудьте – бригада у нас передовая, образцовая, боевые задачи выполняем на отлично. Молодёжь к нам приходит не глупая, в основном со средне – техническим, а то и высшим образованием. Ваше дело – повышение сознательности у бойцов, или как там у вас! Вот и повышайте, но гуманными методами. И Понтус несколько утих, а острые на язык солдаты шутили: Понтус отпонтовался! И опять Пётр, как попугай, пересказывал всё, что с ним произошло той сладкой и коварной ночью. Понтус внимательно слушал и ласково, даже больше того – сочувственно, смотрел на губаря. – Лучше бы ты, гражданин, то есть, товарищ младший сержант, обнаруженный вещмешок с бутылками сразу же принёс в штаб, ко мне в кабинет, и я даю слово офицера – уже вечером того же дня, не позже, ты бы уехал в отпуск. Ты хоть понимаешь, какую возможность побывать дома ты прошляпил!? Стоя навытяжку перед словоохотливым полковником, Пётр обречённо и согласно кивал стриженой под ноль головой, и в висках крохотными молоточками постукивало: вот и съездил парень в отпуск, да не раз, а целых – два! А во рту не станет слаще, хоть сто раз скажи халва. Ну, в общем, всё для него, пропащего, было понятно.
После освобождения с гауптвахты гоняли чаи Пётр со старшиной в его каптёрке. Пятов между делом и поведал – откуда завалялись под кунгом бутылки с вином, и о том, кто же сдал Лукиных дежурному по части. На кошару за спиртным посылали москвичей – новобранцев из карантина два образцово-показательных сержанта из батареи управления бригадой. Столичные-то недотёпы сами и додумались до времени спрятать вещмешок, а места надёжней, чем будка дневальных, не нашли. Вино же приобреталось на деньги других новобранцев, призванных из солнечной Грузии, по разговорам, у тех червонцев не меряно, будто бы родичи снабжали их приличными суммами на подкуп и откуп от непредвиденных армейских притеснений. – Так что, Саныч, не переживай. Получилось, что мы буржуев пощипали. Сержанты, узнав про нас, даже и не вякнули, они до конца карантина ещё надоят своего, – Пятов отпил цейлонского ароматного чая и продолжил: – А заложил нас бывший каптёрщик из пятой батареи Дрыкин. Ты же в курсе, что он остался на сверхсрочную. Оказывается, до отъезда в школу прапорщиков он решил перекантоваться в своей каптёрке, ну, в той самой, где генерал из округа зимой отыскал у него среди противогазов кружки с засохшим вином. Так вот, этот Дрыкин ночью услышал тебя, потихоньку слинял в штаб. И колесо завертелось. Давай, чайку подолью горячего, да налегай на карамельки. Бают, глюкоза для мозга полезна, а то на губе ты больно отощал…
(Окончание следует) |
|||||
|
|||||
| Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
|||||
|
|
|||||
|
|
|||||
