ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1.

Отец хмельной лежал в зале на полу, в такие минуты он никого к себе не подпускал, только сына. Остальным домочадцам жёстко бросал: «моя фамилья – отвали!» и отворачивался к стене или, если мог подняться, пошатываясь, переходил в спальню. Теперь же отец лежал и кашлял, да делал это так страшно, что ошмётки слизи пузырились на губах. Кашель был нутряной, из отбитых в лагерях и прокуренных лёгких.

А сын тянулся к отцу, ручонками обнимал его мощное жилистое тело. Петьке было пять лет. Он крепко держался за отца и каждой своей клеточкой жалел его, просто потому, что у мальчонки никого не было ближе и роднее отца и матери. И, конечно же, сестрёнок, однако те всегда под присмотром матери, а вот папка, который трезвый был сильным и ловким, но, когда напивался, неожиданно слабел и нуждался в его, Петькиной опеке. Своим маленьким сердцем мальчонка чуял, как папке больно и прижимался к мускулистому туловищу отца, словно хотел, чтобы хотя бы часть боли рассосалась и пусть бы даже перешла к нему. Он бы принял...

Отец приподнял руку от прохладного, поблескивающего свежей краской пола, погладил вихры мальчишки, собрал их в пучок узловатыми пальцами и прижал голову сына к своей груди, на которой выше овала майки зеленела выразительная наколка орла, раскинувшего крылья чуть ли не до плеч. На предплечьях тоже были татуировки: на правом – восьмиконечный крест на холмике и ниже подпись: «не забуду мать родную», а на левом сгрудились бутылка водки, стакан, хвост селёдки и ниже надпись крупными буквами и с налётом блатной философии: «вот что нас губит». На правой руке, обнимавшей сына, на внешней стороне ладони крупное изображение заходящего солнца с лучами и словом «СЕВЕР» понизу; выше кисти был виден рубец шрама, такой же имелся и на левой, невидимой, поджатой сейчас отцом под себя, там он прочёркивал пополам наколотую анфас кудрявую, со взбитой причёской головку симпатичной девушки.

Шрамы - это следы от пули из автомата, что он словил, убегая двадцать два года назад из-под конвоя на стройке под Курганом. Это был его второй побег, и в будущем еще два, один из-под носа идущих его брать милиционеров, а другой уже из-под стражи, когда он ударом затылка крепкой головы опрокинул на дорогу сопровождавшего конвоира с карабином. Да так всё рассчитал, что тот не успел даже выстрелить ему вслед, а отец, тогда девятнадцатилетний парень, мгновенно растворился в кривых переулках Рубцовска и взяли его лишь четыре года спустя в Донецке. Семь с половиной лет каторжных лагерей на крайнем севере до самой амнистии в 1955-ом.

За время побегов Саша Лукиных под чужой фамилией успел поучиться в двух техникумах, горном на Алтае и в Чимкентском культпросвете на юге Казахской ССР, однако закончить ни тот, ни другой не дали мильтоновские ищейки, приходилось всё бросать и бежать куда глаза глядят; исходил и изъездил пол Советского Союза.

В Одессе, ему как человеку, которому будто бы нечего терять, подельник по опустошению ювелирного магазина предлагал, пока карманы набиты брюликами и цацками, махнуть за бугор.

- Я перетёр с капитаном торгового парохода, ходящего на своей посудине в загранку, они нас ночью проведут в трюм с углём, дадут по трубке, чтоб дышать, зароют так, что никакая собака погранцов не унюхает, а в нейтральных водах откопают и – мы люди свободного мира.

На что Саша, не раздумывая, ответил:

- Я, Коля, Родину не меняю.

- Ну и дурак, - был ответ энергичного подельника. – Ты что, думаешь - весь такой белый и пушистый, по простоте душевной умыкнувший с колхозного поля для голодных племяшей полмешка пшеницы и тем самым преступивший законы военного времени, за что совершенно справедливо и схлопотал от жестоких судей всего-то шесть лет лагерей вместо отправки, как ты просился - на фронт? Ах, какие они нехорошие, эти грёбаные прокуроры – невинных сажают! А куда ты засунешь и прилепишь свои побеги, или вот наше недавнее заимствование у государства кучи брюликов? Да тебя если возьмут, срок-то, со всеми вытекающими, корячится ох какой длиннющий! Пока отчалишься, сколь прахарей истопчешь, клифтов истаскаешь? Да и вообще, до топаешь ли до звонка-то?..

- Ты, Коля, говоришь хорошо, - спокойно сказал Саша и твёрдо добавил: - но… долго и нудно, - парень махнул тяжёлой рукой: - Я в этом хвалёном раю уж точно сдохну от тоски. Без своих-то – какая она жизнь?..

На том и разошлись.

Отец был добрым, ни разу не крикнул, не поднял руки ни на жену, ни на детей. Немногословный и работящий трезвый, он, бывало, слегка выпивший, сгребёт всех троих ребятишек, усадит к себе на колени и тихо так обронит: да разве ж думал я, что когда-нибудь будут у меня детки. И удивлённо покачивал аккуратно стриженой головой, посаженной на крепкую шею.

А бывало, переступит порог, возвращаясь с дежурства, он работал электриком на железнодорожной станции, а ребятишки уж тут как тут, у двери встречают отца. Он шагу не ступит, пока не раздаст подарки своим маленьким.

- На, Алёнушка, от лисички-сестрички гостинец, - скажет отец, вручая старшенькой печатный пряник. – Уже в подъезд заходил, а рыжая навстречу – держи, дескать, твоей старшей.

- А конфетка Макутьке от зайки, - поворачивался отец к младшей дочери Лидочке, - он меня чуть с ног не сбил по дороге со станции. Боялся опоздать…

- А тебе, Буравка, - отец притягивал к себе сына, - «мишку на севере» вручил сам рогатый лось, да наказывал - есть самому, а коль захочешь кого из ровни угостить, то, что б друг был настоящий и верный.

Еще ребятишки любили, когда папка показывал им фокус, который назывался двояко: или «невидимка», или «живая спичка». Это кому как нравилось. Они, как всегда облепляли его, а он, чтобы совершить это изумительное действо, бережно отстранял их от себя на секунду, чиркал о коробок спичку и, подержав её горящую вертикально перед собой, в какой-то момент тихонько задувал пламя, и всё так же удерживая наполовину обгоревшую спичку в пальцах одной руки, другой лез в нагрудный карман рубашки и якобы вытаскивал оттуда ниточку-невидимку. Показательно встряхивал, обматывал несколько раз её вокруг обугленной части, отводя руку, изображал, что натягивает нить, и, неожиданно рванув её, обрывал сгоревшую часть спички, и та летела на пол. Ребятишки от восторга аж подпрыгивали!

Немного подросши, Петька догадался, что отец просто резко прокручивал в пальцах нижнюю гранёную часть спички и верхняя половина вполне правдиво слетала в нужном направлении. Однако это случилось позже, а пока было детство, волшебное время сказок и воздушных полётов в синеву распахнутых окон, в неведомый, но манящий мир, где за шелестящими листвой тополями звёзды и солнце, облака, как взбитые сливки, и необозримые горы и луга с их несказанно ласковым и пёстрым разноцветьем.

Еще одна особенность была у отца: он по-своему ел борщ ли, лапшу ли, щи или рассольник. Брал не торопясь ломоть хлеба и густо крошил в похлёбку, размешивая ложкой до той поры, пока кусочки не размокнут и не превратятся в тюрю; либо, если мать выкладывала на стол в мисочке горку обжаренных в духовке хрустящих и золотистых сухариков, набирал в свою широкую ладонь полную горсть и также густо ссыпал всё в тарелку. Как правило, ребятня к тому времени была сыта, их в семье кормили в первую очередь, и уже каждый занимался своим делом, однако учуяв этот вкуснейший запах, струящийся из кухни, как по команде все опять сбегались к столу и с ложками окружали отца.

- Ах, вы пострелята! – восклицала мать, - Вы же только наелись! Пусть отец спокойно пообедает…

- Не надо, Светик, - Александр Ефимович ласково оглядывал уминающих тюрю ребятишек. – Пусть помогают. Съедим, еще наберём.

- Ну, смотри сам, - вздыхала Светлана Алексеевна. Ей, наверное, как думал догадливый Петька, было чуточку даже обидно, что вот так вот, когда она обедает, не сбегаются дети… А всё потому что ты, мамочка, не умеешь готовить такую вкусную тюрю, а ешь отдельно с кусочками хлеба. Мальчишка всё порывался как-нибудь подсказать, чтобы мама научилась у папки. Да как-то стеснялся…

Жили они в так называемом «станционном околотке» между берегом речки Филипповки и широким полотном железной дороги из четырёх маневровых путей. Ряд каменных, построенных пленными немцами в сороковых, так называемых «финских домиков» - шестнадцати квартирных зданий с уютными двориками, наособицу новый, двухэтажный, как и они, кирпичный дом с балконами для инженерно-технических работников, за ним, в отдалении, ближе к речке сараи, в которых железнодорожники держали домашних животных. Метрах в трёхстах от станционного околотка, по другую сторону путей, за решётчатой оградой в тени лип и голубых елей на краю парка располагался вокзал, а перед горой, на обширной площади капитальными корпусами возвышалось паровозное депо.

Коренной зуб у Петьки заболел не в первый раз, просто раньше он по-тихому ныл и ныл, а сегодня будто кто ткнул острой иглой в него сверху, да так, что шестилетний мальчуган чуть не присел на пол от пронзительной боли. И невольно схватился за щёку. Светлана Алексеевна, сидящая на диване с вязанием, в этот момент сбоку глянула на сына и заметила искажённую гримасу на его курносой толстощёкой физиономии.

- Сыночек, что случилось-то? На тебе лица нет.

- Зуб, мама…

- Подойди-как сюда к свету, погляжу… Открой рот, да по шире, - мать внимательно осмотрела полость молочных зубов. – А вот он и кариес, Петруша, справа… да такой чернущий, как ты терпел-то?

- Не болело…

- Сейчас корешок лука репчатого приложим. Сожми дёсны. Держи подольше, - сказала мать и вздохнула: - Утром обязательно к зубному надо.

Всю ночь Петька промаялся, боль была такая, что хоть на стенку лезь. Но лежал тихо, терпел, ничем не выдавал себя, не хотелось будить отца и мать и беспокоить сестрёнок. Под утро забылся тяжёлым сном часа на полтора, когда боль немного отпустила. Едва рассвело, мать неслышно вошла в детскую спальню и тронула сына за плечо. Петька с трудом открыл глаза и сел, свесив ноги с постели.

- Давай, сыночек, подсобирывайся, - сказала Светлана Алексеевна и пояснила: - Идти далёко, аж в Новостройку. Там с восьми принимают, и доктора, говорят, хорошие…

Был понедельник, и народу в вестибюле заводской поликлиники не протолкнуться. Отстояли очередь в регистратуре, открыли на мальчика медицинскую карточку. Зуб опять разболелся, Петька держался за щёку и помалкивал. Поднялись на второй этаж по широкой лестнице, прошли, как подсказала медсестра в регистратуре, в левое крыло, где длинный, с высоким потолком коридор с большими окнами по обе стороны упирался в массивную двустворчатую дверь, с медной фигурной ручкой. От двери вдоль стен через весь коридор стояли казённые стулья, на которых сидело много людей, причём разного возраста, но всех их объединяло одно: лица и у женщин, и у мужчин выражали такое страдание, что Петька, глядя на них, на минуту даже забыл о своей невыносимой боли.

Только мать спросила крайнего, и они присели на жёсткие стулья, как мимо них со стопкой карточек в руках прошествовала в кабинет знакомая миловидная медсестра из регистратуры. Спустя короткое время, она выглянула в коридор и пригласила Светлану Алексеевну и Петьку пройти в кабинет, сказав очередным:

- Пропустим женщину с ребёнком... Мальчик с острой болью.

Больные согласно кивнули, пусть, мол, проходят; кто-то сочувственно посмотрел на Петьку, всего-то от горшка два вершка, а, гляди-ка – уже зубы… Не дай, Господь, терпеть такое никому!.. Да и то сказать, вид у мальчишки действительно был весьма удручённый и по-настоящему хворый. Петька всё так же держался за щёку, а припухшие от бессонницы глаза опущены долу.

В стоматологическом кабинете всё было безукоризненно белым и говорило об абсолютной стерильности, а что не было белым, то переливалось никелированным блеском и хромированным лоском. Врач стояла за столом у окна, спиной к вошедшим и что-то отыскивала в металлической ванночке с водой. Она сказала, не оборачиваясь:

- Проходите и усаживайте мальчика в кресло поудобнее. Я сейчас…

Светлана Алексеевна провела Петьку к креслу, на сиденье он взобрался сам и, стали они ждать, когда освободится врач.

- Ну, что у нас? – женщина в белом халате и чепчике, с марлевой маской на лице наконец повернулась к ним. В руках у неё были блестящие щипчики. Их она и выронила, когда увидела пациента: - Не может быть!..

- Чего не может быть? – не поняла Светлана Алексеевна. И побледнела, обеспокоенная реакцией зубного врача.

- Разве вы не видите? – вопросом на вопрос ответила женщина. – Редкий случай и для взрослых… У вашего мальчика обе щёки опухли, а что же тогда с зубами?

- Вы о чём, товарищ доктор? – недоумённо спросила мать. – У Петюши никакой опухоли нет. У него всего один коренной с кариесом. Остальные все белые. Сама проверяла…

- А это, по-вашему – что? – врач указала рукой поочерёдно на толстые щёки мальчика.

- Ах, это… - не сдержала улыбки Светлана Алексеевна. – Порода у нас такая – толстощёкая, деревенская.

- Так вот оно что, - успокоилась врач и, вспомнив, наклонилась подобрать с пола уроненные хирургические щипцы. – Сейчас вымою руки, сменю перчатки и приступим.

Десна после новокаинового укола окаменела и отяжелела, стала будто чужой во рту у Петьки, язык тоже одеревенел и наполовину сделался бесчувственным, и потому мальчик хорошо слышал, как с хрустом выдирают его бедный молочный зуб, однако никакой боли не чувствовал. Врач вложила на место удалённого коренного влажную горьковатую ватку и приказала покрепче сжать дёсны, чтобы та не вывалилась из гнезда.

Петька едва удерживался от того, чтобы прямо в этот миг не рвануть из еще совсем недавно страшного кресла в коридор, а уж там бы его только и видели! Светлана Алексеевна помогла сыну спуститься на пол, поблагодарила доктора, и они направились к дверям.

Всё позади! Выйдя в коридор мальчишка уже не мог себя больше держать в руках, и несмотря на что-то чужеродное и неприятно хрустящее во рту, счастливый Петька бодро шагал впереди матери мимо сидящих на стульях и всё так же страдающих взрослых и… сиял, как начищенный медный самовар, улыбался во весь рот, открыто радуясь тому, что он не схлюздил, не сбежал позорно из кабинета, а стойко перенёс всю эту карательную процедуру и теперь свободен!

Больные с некоторой оторопью и недоумением смотрели вслед мальчишке, который всего-то несколько минут тому назад был крайне подавлен и вызывал лишь острую жалость, а теперь вдруг распустился и засиял как аленький цветочек! Как такое вообще может быть?! А Петька шёл, да и вовсе не шёл, а летел на крыльях к лестнице и выходу и только один раз, да и то с лёгким сердцем, вспомнил про то, как тётя врач сказала, что заморозка будет отходить через два часа и возможно станет немного больно, так это ведь когда еще будет! А пока что он победитель, и половодье чувств его захлестнувших, оно и есть половодье, чтобы душа его, пережившая эту кошмарную ночь и теперь воспрянувшая, могла вдосталь насладиться головокружительным полётом в волшебную страну беззаботной и познавательной жизни среди родных и любящих его людей.

Жить на этом свете Петьке ох как нравилось! Каждый наступивший день дарил мальчишке что-то новое и необыкновенное. Себя он помнил лет с четырёх. Это первобытное для него время осталось в памяти красочными пятнами и обрывками событий. Ему, например, ярко, до мельчайших подробностей помнилась комнатка родной бабушки Ксении Георгиевны в одноэтажном коммунальном бараке возле горы Каменушки.

На единственном окошке накрахмаленные занавески с вышитыми голенастыми петухами, аккуратно заправленная крашеная серебрянкой железная кровать с горкой взбитых разнокалиберных подушек и подушечек, накрытых прозрачной узорной накидкой, застеленный скатертью стол у стены, венские, плетёные стулья с выгнутыми спинками, на полу цветные домотканые половицы и в простенке у двери висящий простенький радиоприёмник, откуда льётся красивая, мелодичная и чрезвычайно популярная тогда песня, в которой столько весны и счастья:

Старый клен, старый клен,
Старый клен стучит в стекло,
Приглашая нас с друзьями на прогулку.
Отчего, отчего,
Отчего мне так светло?
Оттого, что ты идешь по переулку…

Петька тогда слушал как заворожённый, а слова с первого раза запомнил наизусть. Они оказались, будто бы и привычными, но такими проникновенными, а мелодия сердечной и родной, что эту песню мальчишка полюбил на всю жизнь.

Другое отчётливое воспоминание из примерно той же поры. Однажды летом нашёл он в траве у завалинки их «финского домика» оловянную игрушку, пушку с лафетом на плоской, заострённой с двух концов подошве, грозную и красивую одновременно, с выпуклым затвором и длинным стволом. Никогда раньше таких Петька не видал, а стать обладателем этого изящного орудия и вообще не мечтал. Показал закадычному другу Сашке Покидову, даже дал тому подержать в руках. А тот повертел её в пальцах, по присматривался да вдруг и ошарашил:

- А я знаю, чья она – Ваньки Бородулина с того дома, - Сашка махнул рукой с зажатой в ладони пушкой в сторону кирпичного здания с балконами. – Вчера к нему приехал брат в гости, и привёз. Ванька хвастался.

- Точно? Ты не врёшь?

- С чего это мне?.. – закадычный друг на миг изогнул в обиде верхнюю губу, но тут же по его лицу пробежало нечто схожее не только с пониманием, но и решением этой проблемы: - Но, если чё, я не видел, ты мне ничё не казал. А пушку оставь себе. Только будешь давать и мне поиграть…

- Ишь чего захотел! – не согласился Петька.

- Жалко, что ли?

- А мне чё жалеть? Я счас пойду и отдам назад…

- Это почему ж?

- Не моё потому что…

- Ну, смотри, – не стал спорить Сашка, – пушка-то теперь твоя…

- Кабы так, - ответил Петька точно так же и теми же словами, как отвечала в подобных случаях мать. – Лучше скажи, где Ванька счас?

- На сараях, - уверенно сказал Сашка. – Там они на крыше загорают.

- Ты пойдёшь?

- Не-а. Мамка наказала, чтоб к обеду дома был.

Ваню Бородулина и незнакомого, сильно похожего на него, мальчика Петька увидел сразу как только зашёл в переулок, ведущий к ряду сараев, отгороженных друг от друга пригонами. Ребята полулежали на постеленной на пологую крышу денника фуфайке и играли в солдатиков.

- Ваня! – окликнул одного из них Петька.

- Чего тебе? – Бородулин был старше на два года и уже закончил первый класс, и поэтому его отношение к дошколёнку вполне могло быть снисходительным.

Петька это почувствовал. И оттого ответил дерзко:

- Не мне это нужно, а тебе!

- Скажешь тоже! – Ванька смерил взглядом стоящего у забора мальчишку и, повернувшись к гостю, пояснил: - Это Петька. Наш сосед. Ну, говори, зачем пришёл?

- Пушку вашу принёс. На – смотри! – мальчишка приподнял над головой правую руку с оловянной игрушкой. – Будешь забирать, иль мне оставишь?

Игрушка блеснула гранью на солнце, а ребята повскакивали с фуфайки так резво, что оловянные и пластмассовые солдатики почти все попадали на бок.

- Откуда она у тебя? – крикнул Ванька.

- Нашёл под окном. Как передать?

- Добросишь досюда?

- Ага, - Петька левша, взял пальцами пушку за один из острых концов литой подошвы и, размахнувшись, метнул игрушку вверх, чтобы она угадала на крышу. Да так удачно бросил, что пушка, пролетев над двориком, воткнулась в обшивочную доску аккурат между широко расставленных Ванькиных ног.

- Ты, Петруша, просто снайпер! – весело крикнул Бородулин. – Открывай калитку и забирайся к нам. У нас здесь такие бои!

Или другой островок детской памяти. До пяти лет в общественную баню на улице Вокзальной он, как и многие его сверстники, ходил с матерью и сёстрами. Ладно бы, годиков до четырёх, о которых воспоминания запрятаны в такие уголки сознания, что и не извлечь самому маститому врачу-гипнотизёру, а здесь-то твоё юное пребывание на земле уже вполне осмысленно, и главное, у подъезда, как всегда, либо в песочнице, или на полянке играют твои мальчишки соседи, и некоторые из них, увидав, что ты идёшь в бабскую баню, после долго будут доставать ехидными издёвками и задиранием, хотя тебе известно, что и они со своими матерями и сёстрами также часто посещают общественную баню.

И кое с кем он даже встречался-сталкивался в женской помывочной, иногда вместе запускали наперегонки в тазиках с тёплой водой лёгких пластмассовых уточек, а то и синие резиновые с белыми и красными полосками маленькие мячики. А то, что отличало их от сестрёнок кроме длины волос на голове и находилось значительно ниже на теле, матери ласково называли «крантиками». И никого это особенно не волновало.

Чтобы не попадать ребятам на язык, Петька, если поход в баню случался зимой, обычно выходил из квартиры минут на десять раньше остальных, и на утоптанном пятачке за домами у перехода через железную дорогу ждал; если же дело происходило летом, то и того проще – мальчишка просто раскрывал настежь окно на кухне и по подоконнику перелезал на улицу, предварительно удостоверившись, что никто из сверстников не идёт мимо, и скорым шагом бежал опять же к переходу, но не дальше, поскольку мать, опасаясь снующих туда сюда маневровых паровозов-кукушек, строго настрого наказывала не ступать на шпалы одному.

С пяти лет Светлана Алексеевна передоверила мытьё сына Александру Ефимовичу, да и сам Петька начал уже взбрыкиваться и по серьёзному: упрётся у порога и – ни в какую, а один раз даже вспылил и, не подумав, брякнул на всю квартиру, услышанное от кого-то из пацанов на улице:

- Знали б вы, как надоело смотреть на ваши мохнатые мочалки! Мыться не дают!

Светлана Алексеевна мгновенно переменилась в лице, дёрнула сына за руку, увела, подталкивая в спину, в зал и ткнула лицом в угол:

- Будешь здесь, пока мы не вернёмся, - и обернулась к стоящим у двери дочерям: – Идёмте, девочки, пока народу в бане не очень…

Ровно два с половиной часа простоял тогда в углу наказанный Петька, дожидаясь их возвращения. И это по времени, с точностью до минуты, было именно так, потому что мальчишка, несмотря на малый возраст, уже мог, глянув на циферблат ходиков с гирьками на цепочках, определять который теперь час. Кто его научил и когда, никто не мог точно сказать, однако отец иногда, когда соседские девчонки-школьницы, у которых дома не было настенных часов, стучались в их дверь и спрашивали, сколько сейчас времени, приглашал учениц в зал и указывал рукой на выпуклый и цветастый циферблат ходиков: дескать, глядите сами… Те конфузились и робко отвечали Александру Ефимовичу: а мы не знаем…нас, мол, в школе еще не научили…

- Понятно, - Александр Ефимович разочарованно кивал и звал из комнаты сына. – Петя, будь добр, скажи-ка нашим школьницам – который час?

- Тридцать пять двенадцатого, - бойко отвечал оторвавшийся от игрушек пятилетний Петька. – А что?

- Да так-то ничего. Вот только ты бы взял шефство над нашими соседками и научил пользоваться часами.

- Не-а, папка, - Петька энергично мотал вихрастой головой. – Они большие, и слушать меня не станут…

Вообще-то Петька был известен в околотке не только тем, что не по годам умел, глянув на часы, сказать точное время, водилась за мальчишкой еще одна особенность: он, не зная, как обозначаются сами знаки прибавления и отнимания и как пишутся и составляются в определённые числа цифры на бумаге, мог их складывать и вычитать в уме, включая и четырёхзначные, причём почти мгновенно. Опять же, кто и когда научил мальчонку этому, покрыто тайной хронической беспечности, с которой и он сам, и окружающие Петьку взрослые относились к подобным вещам. Умеет, значит, умница и большой молодец. А не научился – так и без этого проживём…

Отцовская порода Лукиных корни имела деревенские, почвенные, про таких в недалёком прошлом говорили, кто с завистью, а кто и с пренебрежением: дескать, кондовые они, посконные в своей народной русскости.

Старообрядцы-двоеданы, все из их родовы на протяжение веков были непременно грамотными, полагали себя людьми древлего благочестия, глубоко чтили старо отеческие книги и свои церковные обряды. Ига крепостного отродясь не знали.

В своё время, в конце 17-го века от никонианских гонений они скопом с северной Руси, из деревень, что невдалеке от Великого Устюга, переселились сначала углежогами на Урал, а спустя какое-то время и сюда на юг Сибири.

Материнская, как и отцова, крестьянская родова в середине 19 века в поисках привольных и хлебородных земель перебралась с берегов верховья Волги в предгорья Алтая, вероисповедания они были тоже православного, однако нового обряда. И, если отцова порода была поголовно грамотна, то материнская славилась отменными песенниками и сказителями.

Вся их немалая родня с одной и другой стороны жила без показной натужности и мнимой значимости, в большинстве своём легко и непринуждённо, насколько позволяли обстоятельства, если же накатывало лихолетье, затягивали потуже пояса, стискивали зубы, но никогда и никто не ныл, поскольку сердцем ведали, что уныние грех, и от него надо держаться подальше, как и от дурных компаний. Еще одна мудрая поговорка не раз упоминалась в их семье, особенно её любила мать, Светлана Алексеевна: не ищи в селе, а ищи в себе! То есть, если ты где-то набедокурил, не ищи крайних, а умей сам ответить за свои косяки и сумасбродства.

А Петька со своей врождённой любознательностью всё это впитывал, юный мозг обретённое живо переваривал и усваивал, и вот тебе, пожалуйста, неожиданно стал местным, как его с усмешкой обзывали пацаны постарше, счетоводом. Хотя наиболее сообразительный из них Мишка Зубов нашёл применение и этому таланту мальца.

- Петя, вон, видишь, дядьки наши сидят на скамейке у конторы, курят, - доверительно и вкрадчиво сказал. – Я счас подойду, расскажу, как ты умеешь, и позову. Тока не ссы…

- Да не боюсь я! – с вызовом ответил мальчишка. - Посчитаю, сколь надо.

Минуты через три Мишка, приглашая, махнул рукой. Железнодорожники, некоторых из них Петька узнал, встретили его с нескрываемым любопытством.

- Всё правда, что этот пацан про тебя натрепал?

- Да, - Петька утвердительно кивнул.

- Тогда вот тебе первый пример: сколько будет к 40 прибавить 50?

- 90.

- А к 154 прибавить 389?

- Та-ак, - мальчишка, видя с какой внимательностью наблюдают за ним взрослые, решил несколько потянуть время, даже сделал вид, что, думая, закатывает глаза, хотя ответ был давно готов. – 543.

Один из мужчин, самый прилично одетый, достал из нагрудного кармана блокнотик и огрызок химического карандаша и быстро в столбик посчитал.

- Гляди-ка ты, мальчишка-то не ошибся! – довольный мужчина извлёк из другого кармана кошелёк и протянул рубль сидящему рядом парню. – Давай-ка, Серёжа, сбегай до лавки, купи конфет шоколадных, сто пятьдесят грамм.

- Мигом, Виталий Иваныч! Одна нога здесь – другая в магазине!

Петька пока не понимал, о чём это они, но начинал догадываться.

- А вот скажи-ка Петя, так тебя, кажется, зовут, - мальчишка кивнул, - сколько будет, если от 796 отнять 437?

- 359, - сразу ответил мальчик.

- Погоди-ка, дай проверить, - видно было, что происходящее всё больше захватывало начальника железнодорожников - понять, что это точно он, большого ума не надо, сидящие ему едва ли в рот не заглядывали. – А ведь правильно! Ты, Петя, чей будешь?..

- Лукиных он, сын электрика Александра Ефимовича, - за Петьку ответил усатый пожилой дядька.

- У доброго работника и сын что надо, - подытожил Виталий Иванович. – А вот и наш Серёжа с гостинцем. Держи, победитель! Ты небось и читать умеешь?

- Нет, дядя. Букв не знаю, а у сестрёнки, чтоб научить, говорит, что время нет…

- А цифры?

- Их знаю, до двенадцати, как на часах, только по отдельности.

- Вот это да! – не сдержал своего восхищения мужчина. - А как же тогда считаешь?

- Не знаю, само как-то в голову приходит.

- Любопытно, весьма, любопытно… Ну, ладно, бывай, друг Петя. Рад знакомству, - Виталий Иванович ласково посмотрел на Петьку. – Можно бы еще поговорить, однако обеденный перерыв закончился. Работа ждёт.

Пока Петька вычитал и прибавлял, Мишка куда-то, как тот сам и любил выражаться, слинял с горизонта, ну и пусть; большими друзьями они никогда и не были, думал мальчишка, неся в руках кулёк с конфетами и направляясь к своему подъезду. Но не тут-то было! За углом его ждали, и не один Мишка, а и Колька Кузьмин, Генка Путинцев и еще несколько ребят.

- Ну, чё, нормально отвалили? – оскалился в ухмылке Мишка и обернулся к друзьям. – Я им сразу сказал: пацан за шоколадки сколь надо столь и насчитает.

- Ах, ты Мишка! Хоть бы предупредил! – волна какой-то необъяснимой обиды захлестнула Петьку, и он выкрикнул: - Тогда бы я ни за что не пошёл!..

- Вот дурак! – ничего другого не нашёл сказать Мишка, и будто оправдываясь, заключил: - Ты же не своровал, а честно своими мозгами заработал! Спроси любого, всякий бы рад был и одной конфетке, а у тебе их вон сколь! Давай, не жмоться, делись, со зрителями, - хохотнул Мишка.

- Да мне их и не надо совсем, - обида еще полностью не рассосалась в душе. – Только сестрёнкам бы по одной…

- А ты? Чё, лысый что ли? – Мишка - артист, когда ему было выгодно, умел изображать разные чувства, а сейчас нужно как раз подсыпать чуть-чуть негодования с примесью этакого лёгкого покровительства: - Сам заработал, я даже специально ушёл, чтобы тебе не мешать… А теперь вот нагло отказываешься! Так, Петруша, не пойдёт… Я думаю, ты можешь взять по три, нет по две конфетки сеструхам, ну, и себя не забывай, если не хочешь, возьми хоть одну, попробовать. Верно я говорю, пацаны?

- А то как же!

- По-чесняку, Мишаня!

- Все бы так!..

- Вот, видишь, братва вся за. Так что забирай своё и остальное гони нам! – Мишка подхватил протянутый кулёк и, самодовольно осклабясь, бросил друзьям: - Ну, чё! Айда на речку пировать!

Прошло два дня. На третий отец, придя с работы, подозвал к себе Петьку.

- Ты, сынок, я слышал, недавно отличился? – Александр Ефимович пристально посмотрел ему в глаза. Петька взгляда не отвёл, и отец продолжил: - Вызывает меня начальник дистанции и спрашивает: что у тебя за сын?

Мальчишка невольно обомлел: наверно, папка, сейчас станет ругать за чужие конфеты, что он без спросу взял… вот стыдоба-то… а про Мишку сказать язык не повернётся… выдавать кого-то Петька просто ну, не умел… и всё тут… хоть ты его режь…

- Сынок, Виталий Иваныч шибко хвалил твоё увлечение арифметикой и посоветовал мне написать письмо в Новосибирский Академгородок, - отец глянул на Петьку и улыбнулся: – А в письме подробно рассказать о твоём таланте и спросить, а нельзя ли тебя отдать к ним учиться с первого класса. Виталий Иваныч сказал, что почтовый адрес этого самого Академгородка он возьмёт у соседа по лестничной площадке, тот будто бы там заканчивал университет.

- Пап, а как же я без вас буду?..

- Вот и я об этом… - отец вздохнул. – Однако он настаивал, что-де там тебе лучше для развития. Возможно, говорит, со временем мы еще и гордиться твоим сыном будем.

- А почему? – не понял Петька.

- Ну, что ты своим умом много пользы принесёшь, хотя, я думаю, с этим Виталий Иваныч загнул. Как говорится: курочка в гнезде - яичко в манде, когда еще вылупится! - Александр Ефимович, спохватившись, осёкся – что же он, старый дурак, мальцу-то несёт! – В общем, поживём – посмотрим… А пока мне срочно надо письмо составить. Позови маму, у неё и почерк каллиграфический, да и так чего посоветует.

Спустя полтора месяца пришло ответное письмо из Новосибирска, в котором говорилось, что у вашего ребёнка, судя по описанию, есть определённые математические задатки, и мы бы, дескать, с радостью взяли его в наш интернат для одарённых детей, однако туда принимаются ребята только после шестого класса. Так что пусть малыш, как и положено, поступает учиться в общеобразовательную школу, а вы наблюдайте за его развитием. По достижении им указанного возраста милости просим на вступительную беседу в наше учреждение. Будем, мол, с нетерпением ждать…

2

Улица Вокзальная в городке имела славу отрываловки - чужим мальчишкам здесь по одному лучше не ходить, местная шпана может и деньги, если они имеются, отнять, вывернув тебе все карманы, могут и подзатыльников набздавать, могут и ножичком попугать, а то и пырнуть. Это - как и на кого нарвёшься. Случалось пройти её и без приключений, когда тротуары и скамейки у подъездов бревенчатых бараков были пусты, видимо, в это время местные сопливые уркаганы где-то в подворотнях или в кустах на берегу Быструхи, либо баловались анашой, либо, подражая старшим, глушили кислятину – слабенькое дешёвое винцо. Поэтому ребята их околотка ходили здесь группами, не меньше человек семи в каждой.

Вот и сегодня они через Вокзальную возвращались из парка Цветников, где под разноцветными сводами развёрнутого шатра и на арене смотрели представление заезжего цирка с воздушными гимнастами, клоунами, силачами с пузатыми гирями, дрессированными обезьянами и медведями на велосипедах. Выходил на манеж даже огромный слон и, помахивая гигантскими ушами и хоботом, вставал на задние ноги.

Возвращаться домой через огороженный зелёным забором городской базар и дальше переулками, было всё равно, что давать большой крюк, поэтому решили идти через улицу Вокзальную – это почти вдвое короче. Прошли пол-улицы без происшествий, видя такое количество мальчишек, кто бы отважился на них нападать, разве, что вконец обкуренный…

До моста, за которым Быструха впадала в Филипповку и где начинался их околоток, оставалось метров шестьдесят, когда ребята вдруг надумали ближе его перейти реку вброд. Атаман их ребячьей ватаги Колька Кузьмин, по прозвищу Кузя, махнул рукой – Быструху перейдём здесь! – и первым шагнул в прозрачные, в солнечных бликах, дробящиеся волны, под которыми кое-где просматривалось дно с промытой до блеска разноцветной галькой. Кто-то из мальчишек разулся и держал кеды и сандалии в руках, осторожно нащупывая босыми пальцами ног, куда удобнее ступить, другие же, опасаясь поскользнуться, снимать обувь побоялись. Не стал снимать свои старенькие сандалии и Петька, в них надёжней.

Река, хоть и была быстра, однако не настолько, чтобы под колени сбивать с ног, поэтому мальчишка смело ставил подошвы на неровные донные камешки; он уже добрался до середины, когда приподнятый в воде размокший сандалий соскользнул с левой ноги и всплыл, его закрутило, понесло по волнам. Петька бросился следом, но вот тут-то его сзади волной подбило под колени и потащило по реке, больно ударяя о крупные окатыши. Мальчишка, что есть силы оттолкнулся от дна и сумел встать и выровняться на течении. На глазах блестели слёзы, но не от боли и ссадин, а оттого, что так глупо упустил и не догнал свой сандалий.

На берегу под сочувствующие взгляды друзей Петька стащил с ноги оставшийся сиротский сандалий, осмотрел со всех сторон и, размахнувшись, забросил его как можно дальше в пробегающие волны, сопровождая мстительным криком:

- А ну, догоняй предателя! А мы посмотрим!.. – и несколько задержался, наблюдая, как сандалий этаким корабликом проплыл метра три на поверхности и увлекаемый подводным течением утоп. Некоторые из ребят даже успели запустить по блинчику в эту движущуюся цель, но никто не попал.

По укатанному и поросшему по краям пыльной травой переулку идти босиком было не очень чтобы гладко – кое-где из земли выпирали и бугрились бока камешков, но не полетишь же… Здесь-то еще ничего, а вот дальше, на полотне, перед спуском с насыпи на их улицу, надо переходить четыре железнодорожных колеи разъезда, а там пропитанные вонючим маслянистым креозотом шпалы, а между ними колкий щебень. Если и не распорешь ступни, то сколько мыла уйдёт, чтобы отмыть липкий и чёрный креозот с замаранных пяток!

- Петруша! Ты откуль такой босой? – на выходе из переулка услышал расстроенный мальчишка откуда-то сверху, с насыпи старческий женский голос, надтреснутый и показавшийся знакомым, прямо как у бабы Кати.

Поднял глаза, а на тропинке, что тянется от самого вокзала по кромке вдоль шпал, действительно стоит старушка в длинной серой шерстяной юбке и цветастой блузке, прядь седых волос выбивается сбоку ближе к виску из-под подвязанного на остром подбородке тёмного платка. Под локотком дорожная сумка.

- А я с поезда тока, к вам в гости наладилась, - сказала просто баба Катя. – Мать-то с отцом дома?

- Наверно, - ответил Петька.

- А ты пошто босой-то?

- Сандалии утопил, - хоть и не был Петька плаксой, но сейчас от досады на себя слёзы вот-вот и навернутся на глаза. Мальчишка еле сдерживался, чтобы не разреветься.

- Ты энто брось мне, нюни распускать, - видно, подметив состояние внучатого племянника, строго наказала баба Катя. – Мужикам энто шибко страмно… Дак здеся и горевать-то не об чем! – с этими словами старушка поставила наземь сумку, порылась в ней и вот – на тебе, в морщинистых руках у неё новые сандалии с чёрными рифлёными подошвами и блестящим коричневым верхом с воздушными вырезами и металлическими застёжками. – Примерь-ка, Петруша, гостинец. В пору ли?

Если сказать, что мальчишка обомлел, то это ни о чём, Петька стоял и растерянно хлопал изумлёнными глазами: такого ну просто не может быть… да как же это так… ну как же…

- Я счас вернусь к Быструхе и тоже утоплю свои, - весело выкрикнул самый бойкий и пронырливый из ребят чернявый Жиган. – Поди, у тебя, бабуля, в твоём сумаре и для меня отыщется… А то, видишь, мои-то кеды каши просят!

- Ты, касатик, не вейся, здеся, как свежий ветерок, а скорей беги к своей бабуле, - в тон Жигану отвечала баба Катя. – Она тебе, небось, ишо и в нову обувь-то ирисок насыпит - штоб слаще баял…

- Бабка Мотя насыпит! Жди!

- Догонит и еще клюкой добавит!

- Она у их такая жадная да злючая!

- Бабка Мотя – вся в лохмотьях! Как баба-Яга, – раздались нестройные, но задорные голоса обступивших мальчишек.

- Бог с ней, с вашей Мотей, - настроение у бабы Кати было отменное. Она опять наклонилась к сумке. – Петруша, посчитай, сколь вас, а то у меня глазыньки-то давно уж ослабели…

- А зачем?

- Сказала – делай.

- Семь нас.

- Вот и ладно, - женщина вытащила из кулька горсту ирисок в цветных фантиках, отсчитала семь и протянула внуку. – Угости ребяток. Больно бойкие они у тебя! А я страсть как люблю бойких-то!

Баба Катя была родной тётей Петькиной матери. Жила под Змеиногорском в деревне. Два раза в году, летом и зимой она садилась в поезд и, всего-то ночь в пути, приезжала «проведать любимую племянницу с выводком» – эти слова принадлежали не кому иному, а самой старушке, и Петька не раз их слышал. Но так добродушно это произносилось, что просто заслушаешься.

По воспоминаниям матери, Катерина Ильинична смолоду ходила в боевых сельчанках, активно участвовала в колхозной самодеятельности, хороводилась с многочисленными племяшами, ведь их-то, самих взрослых, в ближней родове было восемь братьев и сестёр. И хотя два брата Родионовых, Иван и Алексей, дед Петьки, погибли в Отечественную, но и они кое-кого из сыновей и дочерей успели вырастить до подросткового времени.

Бегал по деревенским улочкам с роднёй и угловатый Толик, сын Катерины. Безотцовщина – пробовали дразнить его соседские пацанята, но наполучав тумаков от старших сродных братьев Толика, больше и не заикались. Парнишка вскоре подрос и уже сам за себя смог постоять.

Кто же был настоящим его отцом - в деревне только гадали, но алименты Катерина вытребовала с живущего бобылём через три дома от их подворья прижимистого Игната. Всего-то пару-тройку раз заглянула деваха к нему на огонёк, но делала это, пока на улице еще не совсем стемнело, чтобы вездесущие соседушки засвидетельствовали, что «да, видели, захаживала Катюха к Игнату с ночевкой». Отцом же оказался, как впоследствии призналась Петькиной матери сама Катерина Ильинична, колхозный счетовод Никифор Сидорович, однако тот был семейный и уважаемый в деревне человек, и честь его, как она обсказывала Светлане Алексеевне после пригубленной эмалированной кружки браги, «подумала-подумала, да и решила не беспокоить». Вот и вписали в метрики Анатолию отчество Игнатович, хотя нелюдимый бобыль ни разу в жизни не подошёл к нему и даже пряником не одарил, однако алименты до совершеннолетия платил исправно.

- Мам, к нам баба Катя приехала, - счастливый Петька первым забежал в квартиру и, не снимая сандалий, чтобы все оценили его обновы на ногах, направился прямо в зал.

- Хорошо, сынок, иду, - мать отложила начатый шерстяной носок и спицы к лежащему у подлокотника клубку и поднялась с дивана. – А ты почто же не разувшись-то? Ой, да, гляди-ка, как они тебе ладно!

- Это баба Катя привезла! – похвастался Петька. – А я её чуть ли не с поезда привёл.

- Да уж, сыночек, где бы без тебя дорогу-то мне сыскать? – не преминула гостья подначить ни на шутку разошедшегося от счастья мальчишку и обратилась к хозяйке. – Как вырос-то с зимы пострел! Насилу признала…

Женщины обнялись и трижды расцеловались.

- Ты пока, тётушка, присядь с дороги-то, вот на диван, - мать была рада приезду Катерины Ильиничны. Она её любила. – А я пока на стол соберу.

- Ну, а вперёд-то…

- А как же, всё помню… - и Светлана Алексеевна ушла на кухню, однако там не задержалась, и уже через пару минут опять впорхнула в зал, бережно неся в правой руке эмалированную кружку, до краёв наполненную домашней настойкой.

– Всё, как ты любишь, тётушка, - молвила мать, протягивая бабе Кате кружку.

Та спокойно приняла и, не отрываясь, в несколько глотков опорожнила двухсот пятидесятиграммовую ёмкость. Вернула стоящей рядом Светлане Алексеевне кружку, достала из кармашка на блузке носовой платок и тщательно вытерла тонкие морщинистые губы.

- Вот таперь чую, што прибыла, однако, - чуть захмелев, обронила баба Катя.

По прежним приездам Петька знал, что отныне, пока баба Катя будет гостить, а это неделя-две, она ни разу, даже и в застольях, не прикоснётся к спиртному. А тут, как она сама говаривала: «с устатку приложилась, да штоб хозяев уважить».

Еще к одной истории их семьи напрямую была причастна Катерина Ильинична. Случай из далёких, конца двадцатых, годов, хоть и бестолковый, но который мог бы иметь самые плачевные последствия…

Июньское солнышко тихонько перебирало ласковыми лучами листья молоденькой берёзки, растущей на полянке рядом с лавочкой у забора и глухими воротами с двускатным навершием. Молоденькие девки Полька и Катька посиживали себе на застеленной холстиной поперечной доске-седушке на телеге да поглядывали по сторонам, ожидаючи покуда старший брат принесёт свою дочушку и передаст им с рук на руки, чтобы они в большой корзине её запеленатую отвезли в Змеёво на крещение в православный храм, жена брата их ровесница семнадцатилетняя Ксения слегла накануне, что-то худое стряслось с животом, а день восьмой с рождения – и надо обязательно крестить именно в него, чтобы всё по закону и обряду, как у Спасителя…

- Сестрицы, - обратился вышедший из ворот Алексей, - нате узел, тут простыня и полотенце, свежие пелёнки, молочко Сина ночью отцедила, бутылку с соской не опрокиньте. Доча сытая, тока от титьки, спит, опосля покормите. Корзину сам поставлю и закреплю, чтоб не трясло. Ехайте тихо, Буланка смирный, дорогу знает. Я бы с вами, да от хворой как отойти?.. Да и то ить – девять-то вёрст для вас баловство. Жду к обеду. С Богом, родные!

Крещенье прошло как по писанному, даже при погружении в купель новорожденная ни разу не всплакнула, лишь распахивала свои выразительные серо-зелёные глазки да причмокивала сочными губками. После обряда бойкие сестрицы живо обтёрли подмышки и пухленькую промежность младенцу, вышли из прохладного белокаменного храма и, усевшись на лавку у паперти, покормили из соски проголодавшуюся девочку; почти докончив бутылочку, та с соской во рту и уснула. Довольные Полька и Катька перенесли ребёнка в телегу и уложили на застеленное свежей пелёнкой дно корзины, запахнув тельце сверху с двух сторон уголками этой тонкой материи.

- Выедем со Змеёва, станем в тени и перепеленаем, - беспечно сказала Катька. – Но-о, Буланка! Нам ишо гнать по жаре долгонько… Потому не спи, ретивый!

Оно и вправду, солнце, зависшее в полуденном зените, жгло отменно, и, ежели ты, к примеру, не встал как истукан на одном месте, штоб обгореть, а мчишься, пущай и не во весь опор – в корзине-то не яблоки, а дитятко! – то и можешь даже почуять прохладный ветерок от гоньбы. Девкам было весело: какое дело обрядили… какая племяшка у их характерная, ни разу не всхлипнула, не пискнула… вся в Алёшеньку, и обличье, ежели приглядеться, тоже его… нашенская порода! Заводи-ка песню, Полинушка – ты ить крёстная таперь, тебе и вожжи!

Как служи-ил казак четы-ире го-ода,

Стал коня свово ласкать:

Друг мой ра-атнай, конь ты мой була-анай

Отвези меня домой.

По знако-омой, ой да по доро-ожке

Конь галопом проскакал.

Подъёзжа-ает он к родно-ому до-ому,

Дом разрушенный стоял…

Текла над алтайскими лесистыми сопками и цветущими лугами старинная казачья песня. Голоса у девок звонкие, заливистые, мочи в юных крестьянских глотках, даже и в одной из них, с лихвой хватит на дюжину заморышных городских, что и говорить – девчонки кровь с молоком, и по хозяйству, и в пляске первые. А эти девять верст укладываются - уже проверено и не раз при езде в телеге либо на бричке – ровно в пять песен по шести куплетов в каждой.

Вот уже и пропеты четыре протяжные и задушевные песни, настало время последней, и скоро за поворотом должна открыться их Корболиха, и тут-то, всплеснув руками, вдруг вспомнили о спящей племяшке, обернулись к корзине и… обомлели и похолодели одновременно – младенец лежал голышом, пелёнки и крестик на нити гайтана сползли набок; иглами лезли и кололи очи испуганным девкам красный, весь в пупырьках животик и сожжённые беспощадными прямыми солнечными лучами раскинутые по сторонам ручки и ножки с розовыми пяточками.

- Тпру-у!

- Стой, Буланка, тпру!

- Ох ты мнешеньки! - по старушечьи завопила Катька. - Таперь Алёшенька нас точно прибьёт!

- Чё ныть, растяпа?.. Корзину-то прикрой пелёнкой сверху, - скомандовала более сдержанная Полька. – Сама ты растяпа! – огрызнулась растрёпанная, со сползшим с головы платком, Катька. – Заедем в деревню и сворачивай на тятькино подворье. Светочку маме показать…

- Я и сама об этом… тока бы брата не было! А то - верный каюк!

Марья Андреевна, глянув на внучку, покачала головой, машинально поправила выбившуюся из-под платка прядь седых волос и осторожно перенесла проснувшуюся и расхныкавшуюся Светочку в просторные сени, где в дальнем углу была своеобразная приёмная с широким, застеленным холщовой простынкой, топчаном. На прибитых к бревенчатой стене продольных полочках стояли пузырьки и мензурки с настоями и микстурами, отдельно от них – крохотные туески с мазями, сваренными и сбитыми самой Марьей Андреевной. Дело в том, что умудрённая опытом женщина слыла одной из тех народных целительниц на предгорном Алтае, которым люди доверяли и к кому при хворях и недомоганиях шли охотно, твёрдо зная, что здесь непременно помогут и денег, за редким исключением, не возьмут, хотя от отреза доброй ткани, утвари для хозяйства, мёда или чего из продуктов не откажутся, но… всё делалось, чтобы обратившегося за помощью не ущемить и не обидеть, а поставить на ноги. И потом без молитвы и заговоров знахарка не лечила, ибо сказано: без Бога не до порога…

Марья Андреевна знала и ведала все травы и корни, сильными пальцами своими умела вправить, вернуть на место любые вывихнутые суставы и повреждённые косточки. В просторных сенях же, под потолком вдоль стен, создавая аромат лесной лечебницы, висели пучки сушёной полыни, зверобоя, кровохлёбки, пастушьей сумки, девясила, душицы, мать-и-мачехи, подорожника, пижмы, чистотела, тысячелистника и еще двух десятков целебных алтайских трав, заготовленных с молитвой каждая в свой определённый месяц, день и час.

Перво-наперво она напоила с маленькой деревянной ложечки, собиравшуюся разреветься внучку какой-то прозрачной микстурой, младенец поводил глазками по потолку и успокоился. Затем знахарка взяла туесок с полки, сняла берестяную крышку и палочкой-лопаткой наскребла желтовато-зернистой мази, бережно разместив её в равных долях на животике, ножках и ручках, а также на обгоревших лобике и щёчках. Затем начала медленное втирание мази в покрасневшее детское тельце.

- «Ладно, хоть не до волдырей…» - жалостно подумалось бабушке. Она обернулась к мнущимся за её спиной дочкам. – Молодцы, догадались сразу ко мне, покуль ожог ишо не разъел кожу дитяти. Однако, скажу одно – брату избегайте на глаза попадаться. Снадобий не хватит вас отходить! Покуль ступайте со двора, Илья Семёнович ушёл уж за Лексеем, штоб смягчить да присмотреть за им, коль чего…

Через недельку на коже младенца следов ротозейства молоденьких тётушек было не сыскать. Однако сама история запомнилась и с прибаутками не раз пересказывалась каждому новому поколению их родовы.

Вечером по обычаю вся родня собралась у Лукиных отмечать приезд Катерины Ильиничны, среди гостей – перебравшаяся с окраины у Каменушки и живущая теперь через дом в однокомнатной квартире, баба Сина, мать Светланы, из города пришли её младший брат дядя Миша Лямкин с супругой Фёклой, старушкой с глубоко посаженными, будто вдавленными глазками и злым языком заядлой сплетницы, добродушные двоюродные братья и сёстры Светланы Алексеевны. Все они были родом из-под Змеиногорска и меж собой этот городок, основанный при знаменитом промышленнике Акинфии Демидове в 18 веке, называли не иначе, как только Змеёвым.

И естественно, разговор за богато и обильно убранным столом поначалу шёл о новостях с родины, затем, после двух-трёх рюмок, слегка грустной и тёплой волной нахлынули воспоминания о довоенной юности и молодости старшего поколения.

- А не помнишь, Сина, как ты уезжала к брату в Новосибирск? – спросила баба Катя невестку. – Полтора года Светланка тогда обитала у нас.

- Как же, золовушка, не помню! Мы там с Алёшой совсем душой извелись, а отлучаться-то нельзя… Тут же бы его опеть и забрали.

- Да уж, было дело…

Венцы сруба в этот раз подвели под крышу в один световой день, тем более, что день этот по-июньски просторен, что тебе мошна у купца на поясе. Но подгоняло и другое. Не сегодня завтра покосная страда, вот и торопились, однако всё ладили основательно, и пазы, прежде чем в них класть очередное размеченное бревно, устилали плотным слоем сухого мха, чтобы ни одна самая тонкая и коварная змейка сквозняка не могла проползти через стыки в избу и ужалить хворью местный народ.

Скорейшему строительству способствовало еще и то, что на помочи вызвалось много мужиков, и не простых, а крепко знающих плотницкое дело, среди них и Алексей Ильич, что сызмальства искусно владел топором и пилой, молотком и стамеской, инструменты эти в его жилистых руках летали как игрушки.

Вечерело. Длинный стол, чтобы всех одновременно рассадить, и застеленные стиранными половиками лавки поставили под вековыми берёзами. Хозяева возведённого дома, а это – только что оженившийся брат Ксении Михаил и тихая и миниатюрная Фёкла, сидели, как и на недавней свадьбе, во главе стола, потупив взоры, им всё еще было непривычно такое общее внимание, а руководил застольем отец молодожёнов, тесть Алексея Георгий Савельевич.

- Слава Богу, управились! – поднялся он с места. – Всем низкий поклон и от молодых, и от меня! Выпьем за то, чтобы в этом новом доме было много детских голосов, и они никогда не смолкали! И чтобы он всегда был полной чашей!

Георгий Савельевич умел так складно и правильно говорить потому, что еще при царском режиме учил детишек русскому языку и словесности в местной церковно-приходской школе, да и вообще по жизни был книгочеем, газеты и местную, волостную, да и самые что ни на есть московские, зачитывал едва ли не до дыр.

С гулянки идти Алексею до своего дома было всего ничего: подняться на пригорок и, обогнув забор молоканки по дороге, усыпанной битым кирпичом, выйти к переулку, а там первая изба ихняя. Парень, хоть и пошатывался, но на ногах держался.

На пригорке-то он и встретился с братьями Грушенятами, что жили на другом краю деревни, а как сейчас тут оказались, одному Богу ведомо. Так бы и прошли мимо друг друга, но старший из Грушенят Пашка вдруг перегородил дорогу Алексею и потребовал закрутить ему самокрутку и прикурить.

- А ты не подавишься, парень?.. – усмехнулся Алексей. Когда-то они учились в одном классе, однако дружбы никогда не водили. Грушенёнок, хоть и был молчун-немтырь, но в школьной раздевалке по чужим карманам пошарить, когда никто не видел, был горазд. За что, кстати, и бывал частенько бит сверстниками и ребятами постарше. На младших же за это исподволь отыгрывался, отбирая у тех всё, что ему глянется…

- Счас, Лёха, мы тебя и отдубасим, чтоб не огрызался «старшим», - нехорошо так хохотнул Яшка, второй брат, хоть и меньший из двух, но, однако ж ростом вымахавший к своим семнадцати с добрую орясину. Он первым и выкинул вперёд свою правую мослу, схожую с кувалдой. Алексей успел отклониться и кулак просвистел над головой. В ответ он обеими, сжатыми в кулаки и сомкнутыми в одно руками так торкнул Яшку в грудь, что тот шлёпнулся наземь, задрав перед собой длинные худые ноги.

А вот тяжёлый удар сбоку в челюсть Алексей пропустил, из глаз посыпались звёздочки и проступила кровавая пелена. «Никак свинчатка в кулаке…» - мелькнуло в горящей голове, и тут же услышал страшный хруст ломаемого об его затылок кола, прежде, чем потерял сознание. То, как пинали его тупыми носками кирзовых сапог, превращая в месиво всё тело, куда только могли достать, вошедшие в раж и обезумевшие братья, Алексей не слышал и не чувствовал…

Спустя полчаса на полянку, оповещённые вездесущими мальчишками, прибежали братья Алексея Иван, Филипп и Василий, но тех двоих и след давно простыл. Братья на руках отнесли избитого до полусмерти парня домой, там бережно переложили на кровать, Сина побежала за свекровью, а парни, прихватив по увесистому колу, отправились к Грушенятам. Но у тех окна были закрыты ставнями, высокие, с навершием ворота во двор заперты наглухо, и нужен трактор, чтобы их проломить. Потоптались братья перед воротами, поколотили чем попало, напоследок вывернули стояк на коновязи и ушли не солоно хлебавши, громко крикнув, что «всё одно подловят Грушенят и ноги повыдергают этим драным ссыкунам!».

Марья Андреевна сына выходила, вернула на место вывихнутые суставы, выстригла часть густых русых вьющихся волос с затылка, чтобы освободить доступ к глубокому рубцу, полученному от удара колом, обмазала рану известной лишь ей особенной мазью, та и затянулась, пусть и не на глазах, но дня через три. Синяки и ссадины регулярно обмакивала чистой тряпицей и прикладывала к ним бодягу и камфорный настой, поила Алексея отваром красного, маральего и золотого корней.

Спустя полмесяца Алексей в первый раз выбрался со двора и, пройдя несколько шагов вдоль забора, опустился на лавочку рядом с берёзкой. Посидел, подышал свежим уличным воздухом. И с той поры взял за обыкновение каждый день приходить сюда, только теперь он не просто сидел, но вставал, прогуливался по полянке и пробовал делать какие-то упражнения, например, разводить руки и вращать ими, пусть и через силу, но совершать по десять приседаний и наклонов, потихоньку начал и отжиматься от земли, причём сразу на кулаках, что значительно сложнее, чем на ладонях, зато результат выше.

Однажды летним вечером сидел на лавке Алексей и любовался закатом, что тугим багряным полотнищем был развёрнут над лесистыми сопками за молоканкой. Парня настолько захватила эта сказочная красота, что он проворонил момент, как оказались рядом Грушенята. Видно было, что они под хмельком, а это значит – будут задираться. Уходить уже поздно – это их бы еще больше раззадорило. Да и не собирался вовсе Алексей куда-то скрываться, наоборот, в душе он жаждал встречи с обидчиками и горел желаньем поквитаться. Стоило только парню подумать о Грушенятах, кулаки мгновенно наливались силой мщения и непроизвольно тяжелели.

- Ну чё, шибздик, очухался? – скривив губы, принялся сверлить злыми зенками бывшего одноклассника Пашка и, ухмыльнувшись, выдал: – А мы ить добивать тебя пришли!

- Счас оформим! – по-петушиному выкрикнул Яшка, шумно вдохнул в себя воздуха, да и ляпнул, ну совсем не к месту: - «…врагу не сдаётся наш гордый Варяг… пощады никто не желает!».

- А я и не собираюсь вас щадить, козлы облегчённые, - спокойно и твёрдо возразил Алексей, неожиданно и резко вспрыгнул во весь рост с лавки и кулаками, одномоментным ударом с двух рук, уложил братьев наземь аккурат перед собой. Тут же, еще не успевших толком прийти в себя врагов ловко скрутил за верха косовороток, так туго, что Грушенята обречённо захрипели, и выволок на дорогу. Там ослабил удавки, поочерёдно врезал братьям по мордасам, чтоб не дёргались, и нащупав рукой осколок кирпича покрупней, сидя, принялся валтузить налево и направо, сначала одного, потом другого с такой яростью, что кровавые ошмётки разлетались по усыпанной кирпичной крошкой дороге!

Прибежавшие на драку, работавшие на молоканке, братья Иван и Филипп насилу сумели отнять Алексея от измордованных в месиво и потерявших сознание Грушенят.

Их тут же погрузили на подводу и увезли в Змеёво, в больницу, а Алексея, как зачинщика драки, подоспевший милиционер увёл в колхозную кутузку посидеть под замком, охолонуть. История этой вражды Федоту Ивановичу, как и всем в деревне, была, конечно же, известна.

- Переночуешь, Алёша, здесь у меня, а утром, домой, - сказал пожилой милиционер и вздохнул: - Ежели всё уладится…

Однако ничего не уладилось. Грушенята, едва пришли в себя, накатали на Алексея такую телегу, что волос дыбом: дескать, они тихо мирно прогуливались по деревне, а этот бешеный, ну, точно белены объевшийся, накинулся на них с кирпичами: «убью, мол, вас, не нравитесь вы мне, изведу, как активистов колхозного движения!». Кто уж их подучил, или сами скумекали колхоз подверстать, но, однако, это происшествие теперь становилось чем-то другим, нежели рядовая молодёжная драка, от этих наветных слов попахивало такой политикой, что при умелой и грамотной подаче тут и Соловки покажутся раем…

Слушание дела состоялось в Змеиногорске, и то ли судья оказался человечным, то ли просто посмотрел сквозь пальцы на явный навет Грушенят, но во враги народа Алексея не вписали, а осудили на три года лагерей за хулиганство и по этапу отправили отбывать срок под Новосибирск на одну из строек народного хозяйства.

Прилежный и умелый в работе Алексей вскоре был назначен бригадиром, спустя год получил некоторые послабления по режиму и даже обрёл возможность раз в неделю выходить в город, в своеобразную увольнительную. К этому времени сюда перебралась молодая жена, сняла поблизости от зоны комнату у хороших людей, устроилась посудомойкой в местную столовую, а вот трёхлетняя Светланка осталась в деревне под присмотром Ильи Семёновича, Марьи Андреевны и незамужних Катьки и Польки.

Было занимательно смотреть со стороны как босоногая и загорелая малышка Светланка в ситцевом платьишке и с русыми, лежащими на худых плечиках, косичками управлялась с весело гогочущей стаей домашних гусей. В правой ручке она держала ивовый прутик, но скорее по привычке, ибо никто никогда не видел, чтобы пастушка хоть раз замахнулась или стеганула им горделивых птиц, деловито пощипывающих вокруг неё травку муравку на полянке.

Понаблюдав некоторое время за малышкой и гусями можно было легко прийти к выводу, что эти величавые птицы свою пастушку не только знают, но и по-своему выказывают ей определённые знаки уважения, которые заключались в том, что они, иногда дравшиеся и таскавшие друг дружку за белоснежные крылья из-за лучшего места при сочной травке, даже и в эти моменты девочку лапчато оббегали, чтобы, не дай бог, невзначай зацепить или того больше уронить наземь эту крохотулю!

Потешная картина вырисовывалась ближе к вечеру, когда Светланка, всё также помахивая прутиком перед собой и шлёпая босыми пятками по пыльной дороге, направлялась к калитке на скотный двор. Она шла, что-то напевая себе под нос, а гуси, выстроившись в своеобразную колонну по двое в шеренге, дисциплинированно следовали за своей предводительницей. И ведь не слышно было, чтобы она командовала птицами, зазывала их; всего-то скажет громко тонким голоском:

- Тега, домой! – и гуси выстраиваются вслед за ней.

А уже зайдя на птичий двор со своими пернатыми питомцами, дождётся пастушка любимую бабу Машу с долблённым маленьким ведёрком отварного и намятого ячменя, примет из её рук и самостоятельно – здесь по-другому и быть-то не должно! – вывалит корм в продолговатое корытце и деревянной лопаткой распределит его равномерно, чтобы всем гусям хватило. И что интересно, всё это время гуси стоят в сторонке и, никто не дёрнется вперёд, чтобы нахватать в клюв побольше вкусной еды. И лишь когда Светланка отойдёт от корытца и скомандует:

- Тега, тега! – они вперевалочку дружно побегут к намятому ячменю.

Второй дед Светланки, Георгий Савельевич, живущий через несколько дворов от дома сватов, иногда тоже наведывался на полянку к маленькой пастушке; так вот, он посмотрел-полюбовался на эту особенность во взаимоотношениях домашней птицы и девочки и назвал подобное явление малопонятным сельскому жителю загадочным словом: «магнетизм». Мужики попросили растолковать, а что же оно обозначает?

- Это, братцы, способность человека действовать на другого без вещественных средств, не физическими силами, - сказал бывший учитель.

- Чё-то больно мудрёно…

- Про гипноз что-нибудь слыхали?

- Доводилось…

- Так вот, гипноз – это влияние человека на окружающих людей, порабощение их воли сгустком своей внутренней энергии, силой своего внушения через взгляд, а магнетизмом можно подчинять себе и животных. И при этом не обязательно смотреть им в глаза.

- Понятно, - согласились мужики. А Васька Суслов, шустрый из молодых да ранних, неожиданно обобщил: - Малышка вся в твою сватью, Марию Андреевну, пошла. Значит, не останется Корболиха без знахарки и потом…

- Не обязательно так, - уклончиво ответил Георгий Савельевич. – Поживём, увидим.

Сентябрьские вечера на Алтае гулкие и прозрачные. Далеко слышны мычание коров, возвращающихся в Корболиху с пастбища, людские голоса. Листва с деревьев в переулках не осыпается, а опадает невесомо, плавает в неподвижном воздухе подобно жёлтым прогулочным лодкам на Змеиногорской плотине ниже заброшенных шахтных отвалов, где еще при Екатерине Второй добывали серебро и золото. И куда Светланку и бабу Машу летом возил на бричке деда Илья, и катал на лодке по синей глади плотины, избегая заплывать близко к тому месту, где это озеро вытягивалось в неширокий, оббитый досками, перегороженный железной решёткой створ, и стремительно ниспадало на огромные вращающиеся лопасти водяной мельницы внизу.

Сейчас, когда малиновый шар солнца закатывался в пихтач на сопке за молоканкой, Светланка, сидя на лавочке, с любопытством наблюдала за медленным полётом проплывающих перед глазами жёлтых листьев, только что оторвавшихся от упругих веток берёзки.

Сегодня днём они с бабой Машей из дедовского дома вдруг пришли сюда, да не просто наведались посмотреть, что да как, а засучив рукава, прибрались в избе, выхлопали половики, протёрли полочки и мебель, подмели, помыли полы, натаскали в чан в сенях свежей воды из колодца. Правда, носила воду на коромысле в двух бадейках баба Маша, зато и Светланка не отставала, крепко держась за бабушкин подол, поспевала за ней так, что только пятки сверкали над затравевшей тропкой. Для чего эти приготовления девочке никто не говорил, но тёплое предчувствие того, что вот-вот здесь должно случиться нечто радостное витало в воздухе и всё это жадно впитывало чуткое сердечко Светланки, хотя причина происходящего пятилетнему ребенку была по-прежнему не ясна.

Едва солнышко скрылось за сопку, как всё вокруг потускнело, тень пала на забор, берёзу и полянку. И даже листья перестали опадать и кружиться в сумрачном воздухе. Светланке стало скучно и она побежала домой. Только девочка переступила порог, как услышала голос бабушки:

- Глянь-ка, доченька, в оконце, - с необычными интонациями в голосе обратилась к внучке Мария Андреевна: - чё за шум у ограды? Никак гости?..

- Там бричка с Буланкой, и деда Илья идёт, а с ним дядя с тётей, -подбежав к окошку, бойко доложила Светланка и с детской непосредственностью и вместе с тем с нотками недоумения добавила: – Они почему-то все смеются и размахивают руками…

- Светланушка, а ить это тятька твой и мамка!

- Тятька… - растерялась девочка. – Мамка…

В эту минуту распахнулась из сеней дверь и в избу вошли взрослые. Светланка юркнула за спину бабушки и там притаилась, крепко держась за подол Марии Андреевны. Возмужавший за годы отсутствия сын шагнул к матери, обнял её и прижал к груди:

- Вот я и дома, мама, - сказал, как выдохнул, Алексей и погладил широкой ладонью волнистые, отблескивающие сединой волосы матери, потом слегка отклонился назад и окинул старушку с ног до головы. – А ты поседела, родная моя, но всё так же бодро выглядишь. А где же дочушка?.. – Алексей сделал вид, что ищет глазами ребёнка, хотя еще при входе заметил крохотулю, спрятавшуюся за бабушку, и ему, безусловно, было отлично и сейчас видать выглядывающую из-за подола аккуратную головку в цветном платочке и спадающими на плечи косичками, он даже поймал на мгновение испуганно-растерянный взгляд ребёнка.

- Доченька! Это я – твой отец. Выдь ко мне.

Вместо ответа Светланка опустила бабушкин подол и убежала в горницу, где схоронилась в простенке за сундуком.

- Светланочка! Не надо от тятьки бегать, - принялась увещевать Мария Андреевна внучку. – Выйди, обними отца и мать…

- Ты ить сама всё время допытывалась, скоро ли тятька приедет, - вступил в переговоры Илья Семёнович. – И вот он здесь, а ты убегаешь… Ступай к нам. И мама тоже тебя ждёт.

- Доченька, а ты глянь-ка, чё я тебе привёз, - Алексей не стал ждать, когда девочка решится выйти из своего убежища, а сам прошёл в горницу. В руках он держал два новеньких, отливающих лаком, кожаных ботиночка на шнурках. – На, держи гостинец!

Девочка робко выглянула из-за сундука и протянула ручку к ботинкам.

- Вот, примерь один… Чё надо сказать?

- Спасибо…

- Не просто, спасибо, а - спасибо, тятя!

Светланка смолчала и, присев на половицу, легко обула, так он хорошо подошёл миниатюрной ножке, левый ботинок. Встала с пола, притопнула и уже смелее протянула ручку за вторым.

- Ан нет, дочушка! – повеселел Алексей. – Этот ты получишь после того, как назовёшь меня тятей…

Девочка потупила взор, отстранилась и некоторое время так и простояла в одном ботиночке посреди горницы, видно было, как на милом личике её сменялись оттенки разных чувств – и робость, и стеснение, и горячее желание получить второй ботинок, чтобы тут же убежать куда подальше, забиться в какой-нибудь уголок и там уж вволю налюбоваться и на примериваться необыкновенной парой своих лакированных обновок.

- Тя-а… - тихо и неуверенно сказала Светланка и через паузу, закончив слово, звонко начала произносить всё нарастающим голосом: - Тятя… Тятька… Тятенька мой!

Отец подхватил её и закружил счастливую по горнице. До ночи не слезала с его рук Светланка, так и уснула на плече Алексея. Сдержанная Ксения была всё время рядом, иногда поглаживала дочь по головке, та вскидывалась на груди у тятьки, улыбалась материнской ласке, однако с отцовских рук и не думала сходить.

Спустя неделю Илья Семёнович Родионов отправил Алексея в Змеиногорск продать на базаре излишек заготовленных еще летом в соседнем с деревней пихтаче дров. Выручку было решено поделить пополам, поскольку вернувшимся из Новосибирска нужно было обживаться, и дополнительная копейка, конечно же, не помешает. Загрузили телегу с верхом, крепко перевязали верёвками, оставив впереди место для возницы.

Светланка тоже помогала загружать, волочила по земле высохшие хворостины, пыталась схватить и дрова потолще, но тятька запретил их таскать: неча, дескать, надрываться до поры… А в конце сборов дочка заявила отцу, что, коль она как и все, грузила, то, значит, и в Змеёво ехать ей нужно, а то, мол, без меня кто же будет разгружать?.. Алексей улыбнулся и согласно кивнул.

Дрова сбыли довольно скоро, покупатель перехватил их у ворот городского базара. Алексей чуть накинул по деньгам за доставку на дом, ехать было недалеко, и потому к обеду они с дочкой пустые, с пучком соломки, для мягкости и удобства брошенном на дно телеги, погромыхивали по булыжной мостовой в сторону центра. Отец обещал Светланке отменный гостинец купить, а магазин промтоваров и детских игрушек находился именно там, через площадь от белокаменного храма Преображения Господня, где пять лет назад крестили девочку.

Выехали из переулка на площадь, и Алексей вдруг натянул вожжи, да так резко, что Буланка от неожиданности даже попятился в оглоблях. Мужик соскочил с телеги, снял картуз и, кланяясь в пояс по направлению к церкви, трижды осенил себя крестным знамением, и только после этого горько обронил:

- Да чё же они это делают-то?..

Поблизости никого не было и Светланка не поняла: к кому обращается отец.

- Тятька, а ты с кем?..

- Ни с кем, доча… сам с собой… вишь ты, чё учудили… хужей басурман… - отец обречённо махнул рукой в сторону храма, возле которого толпилось много народа, наблюдая как двое бесшабашных отчаюг карабкались по крыше, всё ближе подбираясь к золочённому куполу.

Вот они уже совсем рядом, так, что можно одному поддеть ломом основание купола, а другому перерубить топором внутренние деревянные распорки и крепежи.

Между тем Алексей опять влез на сиденье и направил коня поближе к храму, чтобы лучше рассмотреть тех, кто не побоялся совершать такое богоборческое святотатство, и, хотя в своей жизни он уже не однажды встречался с подобным, но душа его, пусть и мятущаяся, однако православная, не могла принять этих разрушительных изменений и смириться с ними.

Ба! Да это ж Пашка Грушенёнок! – снова вслух вырвалось у Алексея. – Ишь, как орудует, мерзавец!..

«Так бы взобраться, да скинуть обоих, - мстительно подумалось, – но кто же даст! Вон они - в кожанках да с револьверами… стоят цепочкой у паперти… ишь, как бдят…».

Тем временем купол покачнулся, и это прибавило энергии активистам на крыше, те даже что-то громко и взахлёб заверещали, повизгивая от восторга, а вот толпа внизу повела себя по-разному. Одни, со слезами на глазах истово молились, клали крестные поклоны до земли, вторые громко кричали, поддерживая и ободряя осквернителей, и лишь часть из собравшихся смотрела на происходящее, как на дармовое зрелище, чем-то напоминающее заезжий цирк.

Толпа качнулась и отпрянула, когда гулко заскрежетав, огромный купол покатился по наклонной кровле золотистым, преломляющим солнечные лучи, мячиком с вращающимся крестом-рукояткой сбоку и, на секунду задержавшись на водосточном карнизе, со свистом полетел отвесно вниз. При ударе о землю купол был помят, а золотой восьмиконечный крест изогнут.

Самые смелые и любопытные из толпы потянулись к месту падения. Если раньше нужно было задирать голову, чтобы посмотреть на купол и крест, то теперь они, поверженные лежали у ног. И для кого-то это в корне меняло всё их мироощущение и мировосприятие. Теперь мы хозяева своей жизни и судьбы, и попы нам не указ…

И в это самое время сверху, с обезглавленной церковной крыши что-то опять сорвалось и полетело вниз, но не со свистом, а с животным душераздирающим воем. Никто толком ничего и не понял, когда нечто, схожее с кулём пшеницы было с нечеловеческой силой насажено на торчащий в небо один из боковых концов перекрестья, и из-под этого насаженного мешка закапала на траву алая кровь, а потом тонкой струйкой потекла и какая-то зеленовато-коричневая жидкость. На тех, кто оказался рядом резко пахнуло мочой и калом.

Алексей протиснулся сквозь толпу, чтобы взглянуть на того, кто только что сорвался с крыши. Искажённое предсмертной гримасой боли бородатое лицо ему никого не напоминало. И нет, это вовсе не Грушенёнок; принявший мучительную смерть незнакомец и мордатей, и грузней, а Пашка и мельче, да и подбористей.

Алексей невесело усмехнулся: ладно хоть не позволил Светланке вылезать из телеги, - ей бы еще на это глядеть! – тогда уж точно бы к матери понадобилось вести её - испуг снимать. Ох, хо-хошеньки… Вот съездили так съездили, рожей по брусчатке… Ладно, вернусь-ка лучше к доче, гостинцы ить никто не отменял. Вот уж воистину, неисповедимы пути Твои, Господи!

И подтверждением этому стало еще и то, что случилось месяц спустя у них в Корболихе. В конце октября подступили настоящие зазимки. В горах выпал и уже не таял снег, здесь же в предгорьях он, случалось, пролетал с ледяным дождём, однако, чтобы наконец-то накрыть окрестные сопки и долины ослепительно белым покрывалом, пока до этого не хватало самую малость понижения температуры, хотя в лужах уже вовсю плавали невесомо поблескивающие линзы круглых и овальных льдинок и, понизься градус на пару отметок, они бы мигом намертво сцепились и срослись между собой так, что и не разломить.

В деревне объявился Пашка Грушенёнок. По слухам, после того рокового происшествия на крыше храма, разбор и растаскивание стен и перегородок приостановились на несколько дней, пока власти не набрали бригаду новых добровольцев из активистов и не поставили Пашку, как уже имеющего опыт по ликвидации культовых пережитков царского режима, главным над этим разношёрстным сборищем.

Стены возведённого промышленниками Демидовыми в конце 18 века храма взорвали, кладку, пусть и с трудом, но разобрали на отдельные, каждый с клеймом мастера, кирпичи и добычу увезли на хранение в ограду местного НКВД (без особой огласки спустя год здесь возвели новый следственный корпус со всеми присущими подобным казенным помещениям пристройками и подвалами), а Пашку, видимо, щедро отблагодарили деньгами или он по своей давней привычке что-нибудь да спереть, сам разжился на этом погромном мероприятии, поскольку по возвращении в Корболиху не просыхал от пьянки и дня. Напьётся и ходит, пошатываясь, по колхозным улицам, орёт благим матом, пугает куриц и собак, кого не встретит из земляков, остановит, хвастается:

- Теперь я при должности в управлении внутренних дел! У нас особая инструкция! Церкви и молельные дома кержаков передать в народное хозяйство, а самих долгобородых – в толчки, да в тундру оленей пасти, со всеми выродками ихними! – Пашка на минуту замолкал, набирал полные лёгкие студёного воздуха и вдохновенно продолжал: - Счас меня комиссар отпустил на неделю домой. Отдохну и сразу в Третьяки, тамошнюю церковь реквизировать да освобождать от пережитков!..

Пил и куражился Грушинёнок без оглядки, или чуял что, или норов свой тешил, однако вопреки прежней своей привычки в этот раз не задирался; накидается до потери пульса, завалится мордой в пожухлую, обдёрнутую инеем траву, очухается, отползёт к какому-нибудь заплоту, чуток поваляется, да и поднявшись, побредёт, придерживаясь за заборы, трясущийся то ли от стужи, то ли со страшного похмелья, до родной избы.

С вечера хлопьями на улицы Корболихи падал и падал снег, наращивая пышные сугробы, к полуночи перестал, тёмное небо очистилось от туч и заискрило игольчатыми узорами созвездий, да так зримо и чётко, как это случается, когда грядут крепкие морозы.

- Ну, чё ж, давно уже пора… и ладно, што ко времени, - судачили соседки, по заиндевелой зорьке первыми гнавшие по снежной целине скотину в лог на утренний водопой, где еще до свету мужья их очистили от льдинок продолговатую прорубь у берега. По-другому напоить коров да овечек, пока речка окончательно не встала, нельзя – ступать на зыбкий лёд себе дороже.

- Глянь-ка, Лизавета, чё энто за бугор в луже, вечор не было…

- Белый да пушистый… так намести, Прасковья… энто ж какому ветру надобно быть… глянуть бы…

И Лизавета, дородная баба лет сорока решительно направилась к луже посреди засыпанной снегом дороги.

- Не провались! Ледок-то ишо не окреп…

- Как бы не так, - Лизавета смело шагнула вперёд. – Вишь ты, дёржит!

Женщина, добравшись до заснеженного бугорка, посохом, которым она подгоняла и унимала скотину, смахнула снег сверху и охнула:

- Прасковья, дак энто же человек! Беги за мужиками! Где уж нам однем-то сладить?!

Пашку Грушенёнка, наполовину вмёрзшего в промороженную до дна лывину пришлось выкалывать пешнёй и ломами. Что любопытно, физиономия у покойника была цвета слоновой кости, но умиротворённая, поскольку голова его патлатая со сбитой на ухо шапкой лежала на поверхности, у края замерзшей лужи. Это указывало на то, что захлебнуться Пашка ну никак не мог, а умер он от переохлаждения.

- Да-а, всякое бывало… - дядя Миша Лямкин, возвращаясь в сегодняшний день из воспоминаний о пережитом, поправил седую шевелюру и этими же узловатыми пальцами взял полную рюмку со стола. – Помянем, не чокаясь, нашего Алёшу, - и первым выпил, закусил огурчиком и сказал: - Нас призвали в один день 12 июля 41-го. До Третьяков, до станции ехали в кузове полуторки стоя, столь народу было, а там уж их в Славгород на обучение, а нас, кто прошёл срочную, сразу на фронт. Особливо запомнил я тебя, Светлана, как ты, рослая девчонка с тугими косами, стояла на крыльце военкомата и махала нам, отъезжающим, своим платком в горошек, а по щекам у тебя текли слёзы. Тогда еще Алёша с машины весело крикнул: - «Не реви, большеголовая, а то морщины будут!», а у самого, вижу, слёзы блестят в глазах.

- Алёша нам письма слал с фронта, - поддержала разговор Ксения Георгиевна и попеняла сама себе: - Да мы-то бестолковые не сберегли, я малограмотная, ребятишки почитают мне раз да два, и где-то в избе приберут. Хвачусь, а уж и не сыскать. Опосля пришло извещение, што, дескать, пропал без вестей… Сколь лет с войны ждала, а вдруг да не того вписали, и мой Алёшенька явится, живой и здоровый. Писем жалко, таперь бы кто и перечитал… А што утерялись, да кто бы знал… тогда ить делов было в колхозе невпроворот, всё тянули на себе, помнишь, Фёкла?

- Как же забыть, когда от зари и до темна, то на пашне не разогнуться, то к коровам бежать, не доенных же не оставишь…

- Хватили горюшка, чё и говорить, - баба Катя сморгнула печальными очами и вдруг вся будто преобразилась: - А давайте-ка, бабоньки, нашу деревенскую споём, чай не на поминках…

- Не эту ли? – живо откликнулась Светлана Алексеевна:

- На горе колхоз, под горой совхоз.
А мне миленький, да задаёт вопрос.
Задаёт вопрос, сам глядит в глаза:
Ты колхозница, тебя любить нельзя!
О-ё-ё-ё-ёй да ой-ё-ё-ё-ёй -
Ты колхозница, тебя любить нельзя!

3

Вчера был один из лучших дней в семилетней Петькиной жизни. Утром с первыми лучами солнца, заигравшими весёлыми пятнами на ковре над его кроваткой, он проснулся сам и прислушался к тишине. Мурка, их старенькая, слепая кошка, с разноцветными – синим и зелёным – глазами, учуяв, что её любимец уже не спит, бесшумно переползла с одеяла от его ног в изголовье на подушку и ласково замурлыкала, щекоча усами и торкаясь мягким влажным носом Петьке прямо в ухо.

Отец, Петька знал, находился на ночном дежурстве, а мама, было слышно, что-то готовила на кухне, откуда в комнату струились вкусные запахи. Мальчик сладко потянулся и спрыгнул с постели на пол, точно попав босыми ступнями в свои тапочки. Это еще больше придало ему настроения. Вообще, вся душа Петьки в эти минуты жила в предвкушении необыкновенного праздника, ведь именно сегодня, 30-го августа, первая в его жизни школьная разбивка.

Соседским одногодкам, что несколько лет, начиная с яслей, посещали детский садик и хорошо знакомы с дисциплиной, этот день был всего лишь переходным из одного учебного заведения в другое, пусть и более содержательное, и ответственное, а ему, вольняшке, ни разу не бывавшему ни в одной группе и не знавшему что такое ходить строем или тот же тихий час после обеда, когда почему-то нужно здоровому, а не какому-то там больному, дрыхнуть средь бела дня, сегодня предстояло переступить порог в мир знаний - отличный от прежнего, беззаботного, как накануне вечером перед уходом на смену сказал папка.

А сегодня в восемь утра, когда мальчик собирался, отец заглянул на завтрак. Радостный Петька прямо у порога ткнулся Александру Ефимовичу в клетчатую рубашку. Тот подхватил сына на руки и, оторвав от пола, прижал к себе. От отца пахло мужским потом, крепким табаком и чуть-чуть одеколоном. Петька любил, когда так вот пахло, а особенно ему нравилось, когда в такие минуты мама стояла рядом и от неё тоже вкусно пахло глаженным бельём и наваристым борщом или только что вынутыми из духовки ватрушками с золотисто-запечённой корочкой.

- Ну, что, сын, готов к школе? – ласково спросил Александр Ефимович.

- Да, папка! – Петька был на седьмом небе.

- Как спалось-то, сынок?

- Хорошо, - Петька чувствовал, что счастье всё больше и больше его заполняет. А как же может быть иначе, когда с тобой взрослые разговаривают как с равным. И то ли еще будет!

- Я, сынок, не смогу с вами на разбивку – смену продлили до обеда. Отлучаться нельзя, - отец вздохнул, и тут же просветлел лицом: - Зато завтра у меня выходной, свожу тебя в Тарасовский ключ за Вострушку, там нынче чёрной смородой, говорят мужики, вся гора усыпана …

На школьную разбивку ранца не нужно было брать с собой, и он, застёгнутый на два блестящих металлических замка и заполненный внутри по кожаным отделам тетрадками, пеналом, в котором аккуратно уложенные лежали перьевая ручка, запасные перья и цветные карандаши; в самом просторном отделении нашёл себе уютное место и букварь с группой симпатичных мальчишек и девчонок с портфелями и букетами цветов на обложке; рядом с ним здесь же внизу, в уголке приютилась чернильница-непроливашка в чехле, так вот этот новый и красивый ранец остался стоять в зале на полу около письменного стола. Ранец, предмет повседневный, рабочий, и с ним на торжественные линейки ходить не принято. А ведь Петьке так хотелось именно сегодня пощеголять обновой перед своими друзьями! Пусть бы заценили…

Школьники постарше - ребята в белых отглаженных рубашках и черных брюках, девчата в накрахмаленных воздушно-белых фартуках и с пышными бантами на причёсанных и кудрявых головках, с букетами золотых шаров и флоксов, георгинов и астр, гладиолусов и левкоев весёлыми стайками, один в один, как оставшиеся дома в ранце ровесники на обложке букваря, спешили к железной дороге, потому что по тропинке вдоль неё, мимо будки стрелочника и был километровый путь из их околотка в трёхэтажную среднюю школу №14 довоенной постройки, находящуюся в парке, заключённом в огромный квадрат фигурно-чугунной оградой с высокими и широкими, на проезд грузовой машины, воротами.

Некоторые из малышни, и все поголовно первоклашки в школу шли только с родителями и бабушками, ну, и кое-кого бдительно сопровождали старшие сёстры и братья. А от обилия душистых букетов, что они несли, легко могла вскружиться любая впечатлительная голова. Находился в этой нестройной, но поистине праздничной колонне рядом с матерью и Петька.

Много лет спустя, служа в армии и вспоминая это трогательное время, уже, так сказать, распробовавший творческое перо, сержант Пётр Лукиных писал:

Я подрос на вершок и мама
Сквозь чистейший хрусталь сентября
С новым ранцем и со цветами
Повела меня в мир букваря.

Как по клавишам, шли мы по шпалам,
Мимо двигались поезда.
И казалось, весь мир освещала
Лучезарная с шахты звезда.

Что я думал тогда – не знаю,
Но кольнуло мне сердце: вот
Что-то неуловимо теряю
Я у школьных чугунных ворот.

После приветствия директора и учителей, напутственных слов почти взрослых парней и девушек из выпускного класса перед рядами нарядных школьников пробежала девочка-первоклассница с колокольчиком-звонком, оповещая о начале учебного года и, все разошлись по своим классам. Петьке всё в диковинку: и высокие потолки с люстрами, и гранитные лестничные ступени, и крашенные до отблеска резные перила, а уж про их класс на втором этаже и рассказать-то не хватило бы никаких слов.

Взрослых в класс не пустили, а детей учительница, её звали Евдокия Константиновна, пожилая, полная женщина с добрыми внимательными глазами рассадила за парты парами мальчик – девочка. Парта с откидной наклонной столешницей, чуть выше, на ровной поверхности два симметричных продолговатых углубления для ручек, там же по центру две круглые ниши под чернильницы, всё рядом, рукой дотянуться запросто; сидение удобное, спинка ровная, словом, учись да радуйся!

Окна в классе высокие, свет от них, как положено, бьёт слева. На подоконниках, на каждом гранёная ваза с живыми цветами. Большая коричневая доска в чёрном обрамлении на стене позади учительского стола. По углам вверху на ней по паре красных и синих воздушных шаров. Слева от классной доски настенная тряпичная азбука с разноцветными кармашками, на каждом из которых наклеены крупные, можно рассмотреть с парты, буквы. Некоторые, такие как А, Е, Ш, М, П, Л Петька, готовясь к школе, уже освоил самостоятельно, с остальным алфавитом будет знакомиться всю первую четверть.

А вот считать мальчишка мог до тысячи – спасибо старшим пацанам на улице, подсказали, растолковали что и как, а потом еще и похвалили: как это ты, дескать, такой карапуз, а схватываешь всё ловко! Теперь же он обязательно выучится не только складывать буквы в слоги, но и бегло читать. Он видел дома на письменном столе книжки старшей сестры Алёнки, она была уже в третьем классе, сколько раз просил её научить читать, а та всё отмахивалась: скоро пойдёшь в школу, там и выучишь, а то, когда всё заранее знаешь, скучно будет сидеть на уроках… А теперь-то точно некогда будет скучать, вон сколько всего интересного вокруг! Мальчишка вернулся в реальность и принялся дальше осматриваться, слушая вполуха, о чём вещала учительница, не особо вникая в смысл сказанного.

Всё вокруг чистенько, полы и стены блестят, чуть-чуть пахнет свежей краской. Петька непроизвольно кивнул сам себе: всё более, чем понятно, потому что еще на линейке директор строгим голосом предупредил, что летом в школе провели капитальный ремонт и отныне не только долг, но и обязанность всех учеников беречь казённое имущество – не царапать своих имён на партах и стенах, не курочить вешалок в гардеробной, не переворачивать вёдер с мусором в туалетах. Подобное будет жёстко пресекаться и виновные понесут неотвратимое наказание вплоть до отстранения от учёбы и исключения из школы. Говоря это, суровый и представительный мужчина стоял на мраморных ступенях крыльца, а первые классы располагались всего-то метрах в семи на расчерченной белыми прямыми линиями и квадратами площадке, и потому ребятам директор был виден как на ладони. Петьке больше всего нравилось смотреть на поблескивающий на солнце эмалью боевой орден на лацкане тёмного пиджака говорившего.

То, что орден у директора именно боевой, а не какой-то другой, мирный, Петьке определить было легко, точно такой же он видел у безногого инвалида войны, соседа из квартиры напротив дяди Мити в их подъезде. Мальчишка знал и как называется эта награда – орден Отечественной войны. И то, что давался он бойцам только за беспримерный подвиг в бою; бывало, об этом ронял скупые слова крепко подвыпивший и потому обессиливший дядя Митя, когда они с мальчишками перетаскивали фронтовика на его низенькой тележке, где вместо колёс крупные подшипники, через порог с крыльца в коридор и там катили до дверей его квартиры на первом этаже.

Делали это всегда вчетвером ребята постарше, а Петька бережно нёс две короткие овальные дощечки с обмотанными изолентой ручками, чем-то неуловимо схожие с маленькими утюжками, только деревянными, ими инвалид всегда отталкивался от земли, когда ехал в магазин за хлебом и продуктами или еще куда.

Было любопытно наблюдать, как он при выезде на улицу ловко перепрыгивал через высокий порог на крыльцо, оттолкнувшись одновременно обеими дощечками-утюжками от пола, следом перетаскивал низенькую тележку и опять вспрыгивал в неё без чьей-либо помощи. Если на дворе лето и фронтовик был в подвёрнутых под культи обрезанных до колен и завязанных понизу брюках и одной майке, то хорошо было видно, насколько у него мощные, все в перекрученных узлах мышц руки и плечи, подобранный живот и широкая, покрытая колечками тёмных с проседью волос, грудь.

Соседи уговаривали дядю Митю, чтобы он не стеснялся, и когда ему надо, звал ребятишек, те бы в два счёта сгоняли и в магазин, и вообще туда, куда потребуется. Дядя Митя в ответ лишь отрицательно покачивал седеющей головой:

- Вы меня совсем-то уж не списывайте… - и улыбался: - Это ведь больше мне самому нужно, чтоб не закиснуть и не растолстеть. А если что понадобится, конечно же кликну ребят…

- Сынок, попрыгай-ка на месте, испытай ботинки, - обратился к только обувшемуся Петьке стоящий рядом с рюкзаком за плечами и одетый по-походному Александр Ефимович. – Ничего не чувствуешь ступнями, никаких бугорков или, может, что давит пальцы?

- Нет, папка, всё хорошо…

- Ну, тогда, Светлана, мы ушли, - перед дверью отец обернулся: - Жди к вечеру.

Поселье Тарасов Ключ приютилось в ущелье трёх, образующих своеобразную подкову, лесистых гор - Вострушки, Гребнюхи и Лохматухи, соединённых между собой поверху скалистыми и покатыми полатями, проброшенными матушкой-природой между вершинами этих таёжных исполинов. Дорога к поселью вела от городской окраины, пролегала по широкому бревенчатому мосту без перил, по которому без опаски провалиться ездили лесовозы с прицепами, гружёные толстыми хлыстами. Дальше однопутка примыкала к восточному подножью Вострушки и среди высоких и похожих на изумрудные пирамиды пихт бежала до самой околицы Тарасова Ключа.

Кержацкая деревушка в одну улицу с десятком изб по обе стороны и огородами позади их, растянутыми до крутых изножий гор; грунтовая дорога посреди, лежащие лайки у каждых ворот, эти вообще не обращают никакого внимания на проходящих, так, приоткроют один глаз, глянут, потянутся на траве и вновь окунаются в дрёму. Петька, как увидел их, большущих, с торчащими мохнатыми ушами и закрученными пушистыми хвостами, сначала насторожился – а вдруг кинутся да укусят! – потом понял, что псы эти не злые.

- Они, сынок, на улице безобидные, - пояснил, угадавший его опасения, отец. – Пока ты не зайдёшь без хозяина на их двор. Пустить-то пустят, а обратно, если никого дома не окажется, жди покуда не придут хозяева. Ляжет такой у ворот, перегородит выход и полёживает, - Александр Ефимович усмехнулся: - А ты стой и не шевелись, а то получишь так, что мало не покажется!

Одна из лаек, они как раз проходили мимо, вдруг вскочила на все четыре лапы, слегка вытянув шею, принюхалась, завиляла хвостом и подбежала к людям, смело сунула как старому знакомому, влажный нос в подставленную ладонь отца. Александр Ефимович погладил пса между стоячих ушей, тот благодарно заглянул ему в глаза и, приосанившись, побежал впереди, всем своим видом показывая не только направление, в какую сторону им надо бы идти, но и то, что пока он рядом, его спутникам опасаться нечего.

- Вот у нас и свой провожатый, - легко сказал отец. – Правда, мне интересно: в этот раз докуда он нас проводит…

- А ты, что - его знаешь?

- Да знакомы малость. Весной за черемшой с нами взобрался до самого седёлка на Гребнюхе, а потом отстал.

- А зовут как?..

- Не знаю. Нам он откликался на Музгарку.

При этих словах пёс остановился и обернулся умной мордой к ним.

- Не обращай, Музгарка, внимания, - громко сказал отец и улыбнулся: – Проверка связи, браток. Угостим, как выйдем за поскотину.

Лайка сделала благодарную отмашку хвостом и затрусила дальше.

- Папка, а ты думаешь, Музгарка тебя понимает?

- Слова, наверное, не все, а вот наши интонации, с каким чувством к нему обращаешься, и что от тебя ему ждать – это, я уверен, нашей лайке разобрать на раз-два…

Если прежде Петька с родителями и сестрёнками летом по выходным и в праздники иногда отдыхали на берегу и купались в затонах прозрачной Журавлихи, что несла свои родниковые воды из Крольчатниковского ущелья мимо Тарасова Ключа, то забираться в непролазные чащобы сумрачной по виду тайги мальчишке еще не доводилось. И пока что в его жизни ничего опасного от близости исполинских пихт и осин, берёз и лиственниц, зарослей калины и черёмухи для него не исходило, зато что-то манящее и зовущее его юная душа испытывала, когда он ни с того ни с сего вдруг останавливался посреди улицы и подолгу мог засматриваться в широкий просвет между бараками на возвышающиеся вдали скалистую вершину, лесистые изгибы склонов и густой пихтово-меховой подбой, широким поясом охватывающий подножие Вострушки.

Был один случай, что они с отцом пережили в начале мая чуть больше года назад, но и он связан с тайгой по касательной. Правда, произошёл он тоже на Журавлихе, однако на полтора километра ниже, там, где река, обогнув Вострушку, выбегала на равнинный простор.

Большеголовый телёнок, с кудрявым завитком на лбу между двух маленьких рожек, рос на удивление смирным и покладистым и сейчас, в начале мая неплохо бы озаботиться о его будущем. По местной традиции можно было заранее договориться с кем-то из пасечников, чьи угодья располагались невдалеке от города в складках гор или на примыкающих к ним заливных лугах, и определить на три летних месяца телёнка на откорм, как шутил сам Александр Ефимович: «на вольные хлеба». Что хлеба были именно такими говорил тот околоточный опыт, что уже не однажды на таёжные поселья весной пригоняли крохотного молокососа, а в сентябре забирали упитанного быка. Да и как могло быть иначе, когда на отгонах скот мог пастись круглые сутки, днём, как правило, отлёживаясь и пережёвывая травку, где-нибудь в проветриваемой тени скрываясь от укусов безжалостных слепней и оводов, а с закатом солнца выходить из укрытия и до утренней зорьки пастись на тучных лугах и обширных опушках.

Утром, выпоив телёнку полное ведёрко молочных ополосок с накрошенным и размоченным хлебным мякишем, Александр Ефимович вывел Февральку на верёвке из сарая и направился с ним из околотка на одну из таёжных заимок. Петька поспевал сзади, весело размахивая ивовым прутиком, который ему вручил папка, наказав при этом строго следить за тем, чтобы телёнок не брыкался, а спокойно шёл к своему летнему месту жительства. Так и сказал: «к летнему месту жительства», как будто бы этому малютке у нас в пригоне плохо!.. Как бы не так! Февралька здесь вольно бродил себе, выдёргивал и выщипывал из недоеденного осевшего стога вкусные стебельки с пусть и сухими, однако зелёными листочками и засохшими кисточками цветков клевера или пижмы.

Не было случая, чтобы Петька, придя сюда, не приносил в кармане ломтя хлеба и, отламывая по кусочку, не скармливал его, еще дома обмакнутый в соль, своему любимцу. Телёнок при виде друга бежал к нему со всех ног, тыкался тёплыми влажными ноздрями мальчишке в бок, потешно вытягивал, задирая кверху, свою мохнатую мордочку и большими добрыми доверчивыми глазами будто спрашивал: а где же мне гостинец? И конечно же, не оставался без подарка.

Потом они сначала бегали по пригону на перегонки, а самую малость пристав, телёнок возвращался выдёргивать сено из стога или же ложился где-нибудь на весеннем солнышке подремать, а Петька пристраивался на полянке у черёмухового куста и строил из палочек, камешков, дёрна и суглинистой земли партизанские блиндажи, ходы сообщений, доты, брустверы и другие виды военных укреплений.

Когда всё было возведено, мальчишка доставал из принесённого с собой мешочка оловянных и пластмассовых солдатиков, танки и пушки и – начиналась битва. Иногда подходил любопытный Февралька и внимательно разглядывал всё то, что здесь происходило. И теперь Петьке нужно было ухо держать особенно востро, потому что телёнок, увлёкшись, мог спокойно прорваться на поле боя и своими матовыми копытцами разметать все фортификационные сооружения, и спустя какую-то минуту всё вокруг выглядело бы как после хорошей бомбёжки авиацией противника.

Через Журавлиху по висячим кладкам с плотно подогнанными досками и прикреплёнными к ним и верхним тросам редкими вертикальными железными струнами отец с сыном провели телёнка без происшествий. Февралька ступал копытцами уверенно, смотрел строго перед собой, будто кто неведомый ему подсказал, что глядеть вниз на бешено несущиеся паводковые буруны небезопасно – может закружиться голова и тогда, дескать, легко сорваться с кладок в мутную пучину с ледяной водой и уже не выплыть…

Берега у реки высокие, на них никогда не брызнет ни капли из реки и потому они относительно сухие, и кое-где даже уже выбились на свет коврики первой нежно-зелёной и сочной травы. Февралька, до этого ни разу за всю дорогу не взбрыкнувшийся, вдруг упёрся копытцами в землю, наклонил мохнатую голову, прижал уши и сделал попытку освободиться от верёвки, резко дёрнувшись в одну и другую сторону. Не получилось, тогда он принялся изгибаться и подпрыгивать, лягаясь задними ногами, глаза налились кровью.

Александр Ефимович стравил некоторый запас верёвки, смотанной кольцами у него на руке. Телёнок отбежал на длину слабины, успокоился и начал жадно щипать свежую траву, широко расставив свои мохнатые ножки с матовыми копытцами. Постояли, дождались, пока он наестся и опять подобреет, и тогда отец потихоньку вновь укоротил верёвку, а Петька подошёл сзади и легонько подтолкнул Февральку в спину поверх подхвостки, чтобы тот сдвинулся с места и сделал первый шаг. И теперь уже Александр Ефимович потянул за верёвку теленка на себя. Февралька, поняв, чего от него хотят, спокойно и даже с каким-то внутренним достоинством направился вслед за хозяином.

Седобородый кряжистый пасечник в старенькой фуфайке и соломенной шляпе встретил путников у поскотины, снял с загородки поперечные жерди, чтобы гости прошли на поселье. Пока взрослые разговаривали и освобождали Февральку от верёвки, Петька с любопытством осмотрелся. Изба с крутой двускатной крышей имела высокое крыльцо и небольшие три окна, выходящие во двор, и одно на торцовой бревенчатой стене; все они были облицованы и обрамлены крепкими ставнями. Противоположная парадной, тыльная стена была глухая, без окон и упиралась в лог, густо заросший кустарником.

Петька, конечно же, в силу младых своих лет еще не мог знать, что это не просто какие-то непроходимые, нависающие над пасекой, заросли, а ценная медоносная акация, и взяток с неё не только поддерживающий, но и первый после зимы, который пчеловоды откачивали. Мёд был бесцветный и совсем не имеющий запаха, но обладал особым вкусом и был необыкновенно полезен.

На поляне выше дома и хозяйственных построек, огороженные от овец и коров со всех сторон внутренней поскотиной, через полтора метра друг от друга на колышках стояли десятка три ульев, а ниже, откуда они только что поднялись, в логу, левее дороги на поселье торчала крыша и труба бревенчатой баньки на ручье. О том, что это именно баня, сказал сам хозяин, обращаясь к отцу:

- Вы бы, Александр Ефимович, опнулись часок-другой, покуль я истоплю баньку-то… Да и малец без привычки, небось без ног таперь… пропаришь парнишку, как обновишь… - видно было, что пасечник доволен тем, что люди пришли к нему не только как гости, но от них и барыш имелся определённый, поскольку глазастый Петька видел, как отец после того, как отпустили Февральку пастись на лужок к десятку таких же телят, вытащил из кармана и передал хозяину красную денежную купюру, и они хлопнули по рукам.

- Да нет, Петруша-то на ногу лёгок. Слава Богу, в меня… А вот ждать, Ерофеич, долгонько, - отклонил предложение Александр Ефимович. – Нам еще топать, сам знаешь - сколь! Не обессудь, в другой раз…

- Ну, гляди, Ефимыч… Так, может, чайку с медком? Пущай и не нонешний, но сам знашь – каков!

- Пожалуй, что – да. Пошвыркаем на дорожку. Как, сынок?

Петька заулыбался и согласно кивнул вихрастой головой.

- Вот и ладушки. Ступайте в тенёк, на летню кухоньку. Чайник на печи напреват, медок на столе под марлей. А я покуль хлебца да маслица из погребца принесу…

Обратная дорога с пасеки до кладок Петьке показалась не такой уж и длинной, не то, что три часа тому назад, ведь сейчас местность была знакома, и он примерно знал расстояние, и, главное, не было прежней неизвестности – всё как на ладони и идти-то надо постоянно вниз, а не поспевать в гору за папкой и легконогим Февралькой. Вот и кладки, Петька резко прибавил ходу, так ему захотелось показать папке свою самостоятельность.

- Сынок, меня-то обожди, - крикнул отставший Александр Ефимович. – За руку переведу…

- Не-а, папка! Я сам!

- Ну, сам так сам… И всё же, у кладок дождись!

- Ладно! – звонко раздалось по окрестности Петькино согласие.

Шага три оставалось Александру Ефимовичу до сына, когда тот не вытерпел и уверенно ступил на широкие доски кладок, сначала, балансируя, пошёл, и тут же, словно подхваченный каким-то ветром озорства и бесшабашности, весело побежал, невольно раскачивая и без того зыбкий висячий мосток.

Сломя голову, отец кинулся за ним, чтобы остановить сына, пока не случилось чего-то непоправимого. Но опоздал. Достигший середины опасно раскачивающихся кладок Петька потерял равновесие, одна нога запнулась за другую, сначала мальчишка растянулся во весь рост на крайней доске, а потом его и вовсе скинуло в проносящиеся свирепые и хлёсткие волны, падать до которых метра три вниз.

И в то же мгновенье Александр Ефимович уже щучкой летел следом за сыном, и на счастье перед самой пузырящейся воронкой успел крепко схватить почти ушедшего под воду Петьку за ворот вельветовой кофточки, выдернуть на воздух, затем, переместив утопающего себе на грудь, и придерживая левой рукой, на спинке поплыть к берегу. Их сносило стремительным течением, однако отцу, выросшему и научившемуся еще в далёком детстве держаться на поверхности воды и плавать именно на коварных волнах горных рек, это было привычно, и мощное тело его само знало, как одолеть стремнину. Выбрались на берег метров на десять ниже кладок, мокрый Петька сидел на земле и хлопал глазами, до конца не понимая: что же с ними произошло?

- Вот, сынок, и открыли мы с тобой купальный сезон, - попробовал пошутить отец.

- Пап, а чё это было? – Петька постепенно приходил в себя. – Как я в реку попал?

- Да просто твоё своеволие и моё растяпство не понравилось кладкам, - Александр Ефимович усмехнулся: - Вот они тебя, а следом и меня скинули…

- Пап, а я на будущий год обязательно научусь плавать, - неожиданно выдал Петька, помолчал и твёрдо сказал: - Чтобы тебя и маму спасать…

- Так оно и будет, сынок, - серьезно ответил отец, вздохнул чему-то своему и улыбнулся: – А пока что давай-ка сымай одёжку, спасатель. Будем отжимать и сушить, покуда солнышко не село…

От реки до дому было пять километров и, за время, пока они шли, одежда обветрилась и окончательно высохла. Перед входом в подъезд отец обернулся к Петьке:

- Сынок, я не думаю, что про наше купание нужно говорить маме, чтоб её не расстраивать. Она ведь женщина, а они всегда сердечнее нас, но и слабее, - Александр Ефимович на минутку задумался. – Хотя, сын, тебе самому решать: говорить или нет.

- Папка! Да ведь я не предатель, - сорвалось у Петьки. – И маму я тоже люблю и ни за что не буду расстраивать…

Однако шила в мешке не утаишь. И хотя никто из них двоих и рта не раскрыл, но спустя несколько дней Светлана Алексеевна, придя из магазина, устало села на табурет у порога, поставила рядом сумку с продуктами и посмотрела с упрёком сначала на мужа, а потом и на сына.

- Чего ж не сказали, что с вами случилось?.. – мать покачала красивой головой. – Разве б я не поняла? Чай, не истукан безмозглый, а, как и вы – человек! – и она заплакала.

- Света, ну, что же это? Нюни распускать… - Александр Ефимович всё понял, наклонился к жене и приобнял. – Мы просто решили тебя не расстраивать. А кто хоть донёс-то?

- Да, Ирка Феклистова в магазине меня увидала, - Светлана Алексеевна всхлипнула и, как ребенок, протёрла кулачками заплаканные глаза, - и давай на всю очередь орать, мол, идём мы с моим Серёженькой с луга, подснежники, дескать, сбирали, а на кладках целая война: парнишонок ихний бестолочь в реку нырк, а папаша-то пустоголовый за им. Чё ж, дурак, удумал – одного в этакую пропастину отпускать? Ты бы, Светка, сынка-то боле не давала своему растяпе, да и мальца бы надо на ночь в угол на горох определить, чтоб в другой раз неповадно было бегать! А то погляжу, шибко балованный он у вас растёт! Весь такой чистенький, в матроске и бескозырке с разглаженными ленточками… Не успеешь выйти из подъезда, а он уж тут: «здрасьте, тётя Ира!» Нужно мне его «здрасьте», как собаке пятая нога! А с моими-то чё-то не шибко в дружбе… больно высокомерный!

- Я ей определю! Встречу, так поставлю на горох, что мало не покажется, - вскипел отец и зло скрипнул зубами. – За своими бы ребятишками следила, халда! Смотришь, все трое другой раз бегут по улице, а зелёные сопли из носов по щекам разлетаются, а они их еще и языками слизывают! Тьфу, ты! Сама растрёпа, и детей нос подтирать не научила.

- Не надо, Саша… Ты же мужик!

- Всё, всё, Светик, не буду, - отец уже и сам был не рад, что не выдержал, сорвался. – Ты уж нас с Петром прости… думали, как лучше… зато и нам наука вперёд: от родных ничего не утаивай…

История эта крепко запала в душу мальчишке, и вовсе не тем, что едва не утоп, он тогда и испугаться-то толком не успел, так всё быстро случилось, а тем, что с того раза Петька не мог врать родным, или же, когда что-нибудь, хоть хорошее, хоть не очень, с ним происходило, от них скрывать. И если всё-таки приходилось о чём-то умалчивать, то, разъедаемый изнутри своей беспредельной искренностью, мальчишка просто-напросто заболевал, не находил себе места, и должно было пройти какое-то время, чтобы он примирился со своей совестью.

Хотя в том возрасте, в котором он пребывал, Петька, безусловно, не имел чёткого представления о том, что такое совесть, и с чем её едят, да и про искренность, может, что и слышал от взрослых либо из радио, однако эти отвлечённые понятия не могли занять в его голове, опять же в силу юного возраста её носителя, свои определённые места, например, как те рядовые слова, что обозначали обыденные предметы, к коим относились такие как «дом», «улица», «человек», «собака», «цветок» и тысячи других обиходных обозначений и понятий. Однако при всём при этом здесь имела место быть и любопытная дилемма: пусть бы слова пока и не могли занять в юной голове подобающего уголка, но от чувств, от преждевременного томления духа, даже и не обозначенных словесно, Петьке куда было деться?

Наверное, именно так и примерно такое и должно происходить с нашим сознанием в период его развития и поиска им духовной опоры.

Между тем путники, угостив на первом после поскотины привале лайку обещанным пряником, продолжили подъём по открытому склону, стиснутому продольными лесистыми утёсами и заросшему поседевшими к концу августа метёлками иван-чая и высоким зонтичным дягилем. Бежавший как всегда впереди Музгарка спугнул и поднял в воздух крупного косача, который, с шумом взмахивая крыльями, полетел сначала прямо на карабкающихся по тропинке людей, но заметив их, круто взял вираж и скрылся в редком осиннике среди торчащих там и сям скал в сузившемся перед вершиной горы логу.

Музгарка, с лаем перепрыгивая через мелкие кусты, кинулся вслед за птицей, но, торкнувшись в отвесные замшелые скалы, и наломавшись по колючему шиповнику под ними, вынужден был оставить это занятие и, недовольный вернулся на тропу, чтобы, ткнувшись за сочувствием в ноги Александру Ефимовичу, виновато вильнуть хвостом и снова убежать вперёд рыскать по чащобам.

Обедать решили на относительно плоской полянке у студёного ключа, бившего чуть ниже вершины, на которую они только что взобрались. Петьке было любопытно, а как это вода могла на такую высоту попасть, да еще и под напором пульсировать наружу, и он спросил об этом отца.

- Не весь снег, сынок, что тает весной и не все дожди скатываются с гор ручьями вниз, - Александру Ефимовичу понравился вопрос, ведь это говорило о том, что Петька не просто разглядывает и любуется окружающим миром, а пытается проникнуть в его суть, разгадать первопричины. И пусть пока лишь несложные процессы его интересуют, но... недаром сказано: лиха беда – начало. Отец улыбнулся своим мыслям и продолжил: – Много влаги впитывается горами в себя, там она накапливается, что-то доходит до низу и вливается в грунтовые, то есть подземные потоки, а некоторая вода стекает по трещинам внутрь горы и собирается у мареновых огромных кусков льда, образовавшихся еще в ледниковый период, который, помнишь, я тебе как-то рассказывал, случился на земле миллионы лет назад; и эта сегодняшняя талая и дождевая вода заполняет собой пустоты в горах, получается что-то вроде запаса впрок. Всё понятно?

- Да, папка. Только вот мареновые льдины…

- А здесь как раз всё проще пареной репы: марены – это те самые ледниковые отложения. Когда мы сюда поднимались, видел же огромные валуны, все в лишайниках и мхах. Вот и они тоже называются маренами, потому что такие же древние и их натащило сюда, когда лёд с северного полюса двигался вниз, на юг. Ну, об этом, сынок, тебе скоро в школе расскажут. И наверняка пограмотнее, чем я.

- Значит, этот родник никогда не пересохнет? – опять удивил своим вопросом Петька.

- Пожалуй, что – да. По крайней мере, пока вертится вокруг солнца наша планета, - раздумчиво промолвил отец и, тут же, с некоторым усилием возвращаясь к обыденному, одёрнул себя: - Что-то мы, сынок, заболтались… Присаживайся-ка на травку, ближе к столу, обедать будем.

Еще во время беседы Александр Ефимович не спеша достал из рюкзака мешочек с продуктами, выложил на расстеленную чистую тряпицу ложки, складной нож, эмалированные кружки, банки рыбных консервов и говяжьей тушёнки, варёные яйца, отмякшее в тепле, порезанное на кусочки сало, свежие огурчики и помидоры, булку хлеба, кулёк пряников и карамелек.

Петька сел, сплёл ноги калачиком или как говорили взрослые – по-турецки; он расположился с одного, дальнего от ручья, края, а вот отец опустился на землю с другого, да так продуманно - чтобы, не поднимаясь, зачерпывать из родника кружкой студёную водичку.

Музгарка лёг на зелёную мшистую подстилку чуть поодаль и терпеливо ждал, когда и его покормят, ведь он в такую высь не просто так с ними лез, а поохотиться, по загонять зверьё и птицу на мушку их ружей. То, что эти двое просто недоделанные охотники – в тайгу да без ружья! – уж это-то точно не его вина. А так теперь можно бы и костерок сообразить, коли бы большой и судя по всему добрый мужик из ружья подстрелил бы выгнанного из травы жирного косача! «Это уж я не говорю о тех полосатых бурундуках и рыжих белках, - думал пёс, - которых я загнал на пихты и облаял, да и держал их там сколь нужно, да так проделывал это - что подходи и бери голыми руками». Такими или примерно в этом направлении протекали мысли опытной лайки, пока пёс нежился в солнечных лучах последнего дня уходящего лета.

- Музгарка, ко мне, - услышав это, он резво вспрыгнул на все четыре лапы, однако нашёл в себе силы погасить своё желание и нетерпение, и повиливая пышным крючком хвоста в знак признательности за приглашение, но и с нескрываемым чувством собственного достоинства, направился к Александру Ефимовичу, показывая всем своим видом, что ему в общем-то всё равно, чем его будут угощать, но, конечно же, лучше бы мясом, хотя, на худой конец, и консервы сойдут…

Нагулявший отменный аппетит на подъёме, Петька с удовольствием уминал сочные ломтики тушёнки, извлекая их ложкой из раскрытой банки – один отправлял себе в рот вслед за хлебным мякишем, другой обязательно подбрасывал сидящему рядом псу. Когда банка опустела, мальчишка выбрал из лежащих горкой кусков корочку хлеба и несколько раз провернул её внутри банки, собирая со дна и стенок налипший жир и волокна мяса. Лайка, позабыв все приличия, жадно следила за Петькиной рукой и, едва он вытащил наружу и бросил ей пропитанный вкусностями кусок, та влёт поймала его и не жуя, проглотила.

- Гляди-ка! – воскликнул отец, тоже наблюдавший, как Петька кормит пса. – А наш Музгарка-то, оказывается, знает толк в деликатесах! Молодчага!

Пёс, услышав свою кличку, на секунду обернулся к Александру Ефимовичу и вильнул хвостом, прежде чем опять пожирать влюблёнными глазами мальчишку.

- Всё, Музгарчик, тушёнку съели, - Петьке было так жалко бесхитростного пса, что он готов был скормить тому все продукты, да только огурцы и помидоры тот есть точно не станет, вот разве что сало…

- На, Музгарка, шматок, попробуй… такой вкусный… - как говорится, сам бы ел, да ты голодный, - в тон сыну, шутливо продолжил Александр Ефимович. – Давай-ка я лучше еще вскрою кильку в томате. Поди не побрезгует…

- Музгарчик, будешь? – Петька протянул собаке банку с рыбными консервами. Лайка так энергично принялась вращать своим хвостом, что люди ощутили на своих лицах приток свежего воздуха, какой обычно бывает от работающего комнатного вентилятора. И даже погрузив морду в банку, пёс не перестал в знак признательности крутить хвостом, правда, уже не так быстро.

Минуты через две Музгарка вылизал до блеска всю банку и довольный отправился к ручью запить обед. И ведь никто-то ему не подсказывал, где правильнее лакать воду, а он, тем не менее, сам прошёл ниже по течению, поставил передние мохнатые лапы в пробегающий ручей и налакался вдоволь родниковой воды. Да так это вкусно у него получилось, что Петька вдруг тоже почувствовал, что хочет пить и протянул пустую кружку отцу.

- Пап, набери мне тоже… - и опять начал следить за псом, а тот попил, вошёл в воду и растянулся на мелкой волне, полежал, вскочил, выбежал на берег, встряхнул свою шерсть так, что брызги полетели в разные стороны и – ну, кататься по траве, ползать и елозить по ней, то на животе, то перевернувшись на спину и отталкиваясь задними лапами от земли.

- Вишь, ты, как он с блохами воюет, - пояснил Александр Ефимович ничего не понимающему сыну. – Сейчас Музгарка пусть и не от всех, но от многих избавится.

- Так, значит, он здесь баню себе устроил, - по-взрослому сделал вывод Петька, чем опять вызвал одобрительную улыбку отца. - А можно, и я искупнусь…

- Не надо, сынок, вода студёная, - сказал Александр Ефимович. – Но это бы ничего. Главное в другом – на Музгарке тёплая шерсть и густая подшёрстка, а у нас только кожа в пупырышках… Да свежий ветерок с потягой.

И было непонятно шутит ли, как всегда отец, или говорит серьёзно.

- Папка, а чё воды-то не набрал, - Петька вспомнил, что хочет пить и потянулся за стоящей рядом кружкой, заглянул внутрь, а там кроме белой эмали - ничего. – А же просил…

- Ты кружку-то подними, да бери аккуратней, а то прольёшь.

- Да уж, поверил я тебе… - с едва заметными нотками обиды в голосе сказал мальчишка, просовывая указательный палец в завиток холодной ручки. Поднял кружку, поднёс к лицу и с недоумением обронил: - Тяжёлая… И воды совсем не видно…

- А как увидишь, когда она кристально чистая и прозрачная?

- Вот это да! Расскажу пацанам, никто не поверит!

- Только, сынок, она ледяная, - предупредил отец. - Пей короткими глотками, чтобы ангины не подхватить.

- Да уж знаю, папка, - похвастался Петька. – Ты же сам всегда говоришь…

- Глянь-ка, Петруша! – отец указал рукой в ту сторону, откуда они пришли. – Поел, попил и – на тебе! Музгарка-то наш уходит, не прощаясь…

Пёс трусил лёгкой рысью по тропке к пихтачу на пологом склоне. Услышал свою кличку, остановился, обернулся, виновато повилял хвостом и побежал прочь.

- Ну, что ж, надо и нам топать дальше, - отец подхватил с земли собранный пузатый рюкзак и ловко закинул за плечи.

Напрямую, без тропы, перескочив ключик с берега на другой, повёл Александр Ефимович Петьку вниз, в заросший кустарником лог. Если на продуваемой всеми ветрами вершине зеленые с жёлтыми прядями увядания полянки были всего лишь по щиколотку, то по мере того, как путники спускались, луговая трава оказалась сначала по колено, потом по пояс и сделалась такой переплетённой и вязкой, что отцу приходилось предварительно уминать её сапогами, чтобы сын мог пройти за ним.

Раза два споткнувшись о выпуклые кротовые кучи, Петька понял, что здесь нужно внимательно смотреть себе под ноги, а не разглядывать отцветающие бутоны там и сям возвышающихся по склону дудок маральего корня и стеблей кисточки медоносной. Конечно же, мальчишка не знал названия этих цветков, но как же они волшебно смотрелись, и особенно, какой непередаваемый запах источали! Так бы упал в траву и, раскинув руки, лежал себе и лежал, глядя в голубое высокое небо и на белоснежные облака, барашками в нём проплывающие. И полной грудью вдыхал несказанные ароматы алтайского высокогорья.

Что, кстати, спустя годы повзрослевший Пётр, часто пропадая в горах, делал - и не сосчитать, сколько раз! А какой целебной случалась дремота, если удавалось минут на сорок еще и сомлеть на этом разнотравье, закинув руки за голову и прикрыв от солнца лицо панамкой.

- Сынок, ступай сюда, - позвал отец, отаптывающий и освобождающий от высокой травы, похожий издали на огромную выпуклую брошку, куст с резными листьями и солнечно блестящими кистями чёрной смороды.

– Вишь ты, ягоды-то – пропасть! – Александр Ефимович на скрывал радости. – Всю оберём! Ты, Петюша, начинай снизу, а я сверху, чтоб не мешаться друг дружке.

- Пап, а вдруг змея выползет?.. – мальчик только что наклонил голову и заглянул под куст, где толстые и не очень ветки, переплетаясь, тянулись от земли, и, глядя на их причудливый вид, мальцу приходило на ум, будто они как упругие вертикальные пружины держат невысокий шатёр, набранный и раскинутый матушкой-природой из широких узорчатых листьев и похожих на грозди винограда свисающих крупных ягод ядрёной смородины. Несколько сухих, лежащих под кустом, веток были изогнуты, ну, точно, как змеи, которых Петька уже видал вживую, когда они всей семьёй шли по лугу отдыхать на Журавлиху. Правда, наблюдал-то издалека, как две серых гадюки, завидев людей, быстро переползли через пыльную дорогу и растворились в траве на обочине. А теперь вот мало ли чего…

- Нет, сынок, никто не выползет, - отец усмехнулся по-доброму. – Я ведь топтался-то так громко, чтобы всех, кто здесь обитает, предупредить: убегайте и уползайте под скалы, прячьтесь, а то мы вас ненароком и раздавить можем…

- И ящериц тоже предупредил?

- А их-то в первую очередь, потому что они комаров и мошку ловят и едят, а значит и пользу нам приносят – те меньше нашей крови выпьют.

- А еще, папка, мне ящериц жальче всех, - вздохнул Петька. - их пацаны в траве у речки поймают и за хвосты хватают, а те сразу отваливаются… и ящерки убегают…

- Ну, хвосты-то у них, предположим, отрастут, - Александр Ефимович покачал головой. – Здесь другое, сынок: зачем вообще ребята это делают – показать, какие сильные, поиздеваться над слабым или случайно получилось…

- Не знаю, папка, это у них надо спросить, - ответил Петька, ничего не добавив отцу о том, что сам он, видя, как те мучают ящериц, всегда бросался на пацанов с кулаками, пытаясь защитить этих безобидных существ, и как расквашивал носы, но и ему тоже доставалось, нос-то был крепкий, не пробить до крови, а вот губы разбивали, бывало, так что чуть не выворачивались наизнанку. Но зато потом при нём ровесники уже старались не мучать ящериц, ни красивых изумрудных, ни более проворных коричневых.

Но сказать об этом отцу – это, значит, похвастаться, а зачем? Мальчишка знал, что папка болтунов и хвастунов не очень-то жалует. Поэтому, хватит болтать… Петька поставил поустойчивее под ноги алюминиевую глубокую чашку и принялся обирать и ссыпать в неё спелую ягоду. И делал это уже без оглядки и безбоязненно, потому что папка зря не скажет, слово у него всегда верное: если сказал – змей нет, вот и всё, бояться нечего. Петька, увлёкшись сбором смороды, тихонько замурлыкал весёлую песенку из какого-то детского фильма. Так ему стало хорошо.

Александр Ефимович по обыкновению брал ягоду без суеты и лишней толкотни, однако умеючи и сноровисто. Недаром ведь редко кто из знатных в околотке ягодников умел поспевать за ним. Некоторые пробовали состязаться, но скоро отставали и, матюгнувшись, бросали это пустое занятие.

А еще он был скор на ногу, знакомые шутили: дескать, надо будет к царю гонца посылать – только Ефимыча, он и туда пешедралом сгоняет, и обратно прибежит, и всего-то за неделю. Ухмылялись и добавляли: а путь его, мол, проследить можно запросто по окуркам… Смолил Александр Ефимович одну за одной, и сигареты курил только самые крепчайшие – «памир» и «приму». Причём для него не было разбору – идёт ли он при этом по равнине, сидит на лавочке или поднимается в гору.

Часа за полтора насобирал Александр Ефимович ведро отборных ягод, да и Петька, впервые в жизни участвующий в таком увлекательном деле, не оплошал, как скупо похвалил его отец, а набрал и ссыпал в ведро целых три с горкой чашки.

Александр Ефимович обтянул верхний обод марлей и, туго завязав концы, поставил ведро во вместительный рюкзак.

- Всё, сынок, теперь домой, - сказал отец и охотно пояснил: - Спустимся к заимке в логу, помнишь, Февральку туда отводили? – Александр Ефимович усмехнулся: - правда, с приключениями… зайдём, проведаем Ерофеича…

- А потом на кладки? – спросил Петька, скорее всего для того, чтобы отец понял, что и он не забыл ту дорогу.

- Да. Чтобы не делать крюк к мосту, там обходить километра два с гаком. Поди, боишься? Я пойму…

- Не знаю, папка, - честно признался мальчишка. Он и вправду, никогда отдельно и не вспоминал о том происшествии; своих ребячьих дел всегда выше крыши, каждый день столько новых открытий, к вечеру так набегаешься, что и засыпаешь, как говорили взрослые, без задних ног. А что? Подобрался внутренне Петька, поди не струшу… Больше того, в его мысли вдруг неизвестно откуда прорвалась такая решимость, что мальчишка на секунду даже оторопел. – Нет, папка, - знаю! Я обязательно пойду по ним, и, как в тот раз – сам, один.

- Да что с тобой, сынок? – в голосе отца сквозило скрытое одобрение, и дальше, уже скорее для себя он продолжил, размышляя: - Хотя вода теперь не та, упала, бурунов и в помине нет… однако глубина-то никуда не делась, как, кстати, и подводные воронки и течения…

- А я всё равно пойду! – упрямства Петьке тоже не занимать.

- Да кто же тебя держит, сынок? Только сначала дойдём до кладок.

- Давай!

Приветливого старика Ерофеича не оказалось на пасеке, то ли в тайгу ушёл промышлять, то ли в город подался по делам. Опнулись у поскотины, полюбовались на разбрёдшихся по полянке бычков, да и наладились дальше вниз. Их Буяна среди пасущихся не было, нынешний лобастый телёнок, еще в конце апреля отведён ими на Крольчатник. Та заимка располагалась пусть и поглубже в горы, зато никаких рек не надо переходить, таёжный просёлок всё время петлял вдоль полноводной Журавлихи и жался к крутым, а то и отвесным склонам, но был сухим и укатанным, и гнать по нему телёнка было легко.

В этот раз в путь они отправились всей семьёй: отец и мать, Петька и обе сестрёнки. Дома оделись по-походному, головы укрыли кепками, панамками и платками, заправили брюки и шаровары в носки, а рубашки и блузки под ремни и резинки, чтобы не смогли пролезть на кожу и присосаться проснувшиеся от зимней спячки клещи. Провизию несли с собой, дабы не утруждать хозяев заимки лишними хлопотами по угощению в общем-то незваных гостей – привели телёнка, передали с рук на руки, расплатились за содержание и – вопрос исчерпан.

Поэтому Светлана Алексеевна всё предусмотрела и настояла на том, чтобы на обратной дороге свернуть к реке, развести на берегу костёр, вскипятить в котелке чаю и вволю попировать на весенней полянке. Александр Ефимович по этому случаю положил в кармашек рюкзака смотанную леску с поплавками, грузилами и крючками, а удилища, их-то, дескать, и в прибрежном ивняке срезать не составит труда. Петька еще с вечера накопал в слежавшейся навозной куче у сарая жирных червей и забил ими весь пустой спичечный коробок, присыпав сверху сырой землицей.

Тогдашний поход удался на славу: и телёнка определили, и мало того, что неплохо отдохнули у реки, так еще и пескарей с чебаками из затона натаскали на добрую наваристую ушицу. Даже и девчонки умудрились порыбачить и - неплохо: каждая поймала по пять штук. Одна только Светлана Алексеевна не коснулась в этот день удочки, зато как она сидела на расстеленном на полянке одеяльце и переживала за своих рыбаков, и как подскакивала с места и какими бурными овациями встречала очередной удачный вылов! Уж в этом-то ей точно любой бы даже самый яростный футбольный болельщик наверняка бы позавидовал!

Кладки за два года ничуть не изменились, также покачивались, когда Петька ступил на широкие доски и вольно пошёл по ним, не придерживаясь руками за канаты. Только внизу река не бурлила и не кипела, как тогда, а спокойно и величаво несла свои прозрачные воды. Александр Ефимович не направился следом, подстраховывая сына, а остался стоять и наблюдать с берега, как всё будет происходить. Он знал, что Петька уже год, как научился не просто держаться на воде, но и плавать, и не только по-собачьи, а и в размашку, или как еще говорили в их околотке – по мужскому. Дождавшись, когда Петька ступил на противоположный берег, отец не торопливо перешёл и, сходя с кладок на тропинку, улыбнулся сыну:

- Экзамен сдан на пятёрку. Молодец!

- А ты, чё, папка, меня специально сюда повёл? – догадался мальчишка. – Проверить…

- Да нет, как-то само вышло, - серьезно ответил Александр Ефимович. – Но это и к лучшему. Потому что рано или поздно тебе бы когда-нибудь пришлось здесь побывать, со мной или с кем другим, а теперь я убедился, что ты и один умеешь…

Первого сентября Петьку в школу никто не провожал. Отец был на смене, мать управлялась в сарае со скотиной, однако возле кровати у первоклассника на спинке стула висела приготовленная Светланой Алексеевной отглаженная форма. Ранец мальчик сам собрал еще с вечера. Старшая сестра, глянув в большое овальное зеркало на стене в прихожей, уже упорхнула с подругами. В новом костюмчике и белой рубахе, в начищенных до блеска ботинках, с ранцем за плечами мальчик вышел на крыльцо, где его уже поджидали два закадычных друга Сашка Покидов и Борька Лобанов, ведь с этого дня они стали еще и одноклассниками.

Соседкой по парте у Петьки оказалась незнакомая, вся такая чистенькая и светленькая с белым пышным бантом девочка по фамилии Монахова и звали её Таней. Сидели они в среднем ряду, на третьей от учительского стола парте. Хорошо сказать: сидели, однако это про кого угодно, но только не про Петьку. Сорок пять минут – ведь это целая вечность для мальчишки, который и минуты на одном месте не мог усидеть!

Всё ему было в новинку, то повернёт голову налево, там у окна тоже с девочкой с косичками и бантами, только синими, расположился Сашка Покидов, сложив согнутые в локтях руки на парте перед собой, одну на другую. Серьёзный и сосредоточенный, большие свои голубые глаза уставил на Евдокию Константиновну и никого вокруг не замечает. Петька уже и так, и эдак, то помашет ладошкой, то крутнёт вихрастой головой, пытаясь привлечь внимание друга, но тот делает вид, что всё это не про него.

Тогда Петька скашивает глаза в другую сторону, находит взглядом Борьку Лобанова, тот, высунув язык от усердия, что-то карябает простым карандашом на листке бумаги и тоже никого вокруг не замечает. Хотел неугомонный мальчишка что-то сказать чопорной соседке, но та так строго и свысока посмотрела на него, что Петька от неожиданности потерял дар речи.

- Петя Лукиных, - раздался низкий грудной голос Евдокии Константиновны. – Прекрати крутиться за партой. Делаю тебе замечание. Итак, ребята, продолжим. Раскройте свои буквари на первой странице… Лукиных, у тебя почему опять рот до ушей? Или я что-то смешное сказала?.. Запамятовала… Встань и напомни всему классу. Вместе посмеёмся.

- Да я ничего, Евдокия Константиновна… - Петька стоял рядом с партой и сопел. Не мог же он поведать учительнице, что душа его переполнена счастьем и просто ликует оттого, как ей здесь в высоком и удивительно красивом классе уютно, когда рядом столько нарядных друзей и ровесников. Конечно, не всех он еще знает, но скоро обязательно перезнакомится и подружится со всеми тридцатью шестью ребятами и девчатами. А как же может быть иначе, когда им теперь вместе учить буквы и складывать их в слова, а из слов составлять предложения? Учиться чистописанию, а на уроках арифметики прибавлять и отнимать, умножать и делить цифры, в которые уже по одному их чёткому и фигурному виду можно было без памяти влюбиться.

- Я посмотрю на тебя, - между тем говорила учительница, - ты весь такой жизнерадостный и на месте не усидишь… и без конца улыбаешься. Покажи тебе палец, и ты непременно расхохочешься!

Пожилая учительница в доказательство своей правоты приподняла правую полную руку на уровень груди, сжала четыре пальца в кулак, оставив один указательный прямым и устремлённым кверху. И тут же в притихшем в напряжении классе раздался весёлый заливистый Петькин смех. Мальчишка всего-то с полсекунды смог удержать свои бурные чувства в узде, и – мигом его понесло! Кое с каких углов и парт раздались несмелые смешки, и было не понять: то ли они одобрительные, то ли осуждающие Петькину выходку.

- Что сказать? Смех без причины, признак… – заканчивать эту народную присказку Евдокия Константиновна не стала, лишь вздохнула и сделала строгим своё доброе лицо. – Лукиных! Завтра без родителей в школу не смей являться.

Именно так и началась для Петьки долгожданная учёба в школе. За свою неусидчивость он чего только не наслушался в первые месяцы, пока не обвык к новым для себя условиям и не научился высиживать эти долгие сорок пять минут урока без замечаний. Особенно доставалось ему от пионервожатой семиклассницы Тамары Черновой, что не просто опекала первоклашек и проводила с ними самостоятельно один воспитательный урок раз в две недели и готовила подопечных к праздникам, но и требовала от малышей железной дисциплины и полного подчинения старшим.

Она, не стесняясь, ехидно спрашивала неуёмного мальчишку: а, мол, не отвести ли тебя в школьный медпункт, чтобы врач ёжика из твоих штанов вытащила и укол для успокоения поставила? А то ты весь изъёрзался да испрыгался за партой… Петька от стыда и обиды сначала краснел, и чуть придя в себя, принимался бузить с новой силой. Пионервожатая выставляла его из класса, а после урока специально дожидалась Евдокию Константиновну и жаловалась ей на невоспитанность мальчика.

Позже в своей жизни Петька не однажды сталкивался с подобными фанатичными натурами, заточенными исключительно на революционную и неуклонную пошаговость в воспитании будущих продолжателей дела великого Ленина и не терпящих иного мнения и мировоззрения, признавая лишь одно своё магистральное и, безусловно, генеральное направление в светлое будущее.

Хотя Петьке Владимир Ильич тоже был симпатичен, и больше всего по хрестоматийным случаям из детства вождя мирового пролетариата, когда тот, к примеру, провинившись, не юлил и не прятался за спины старших братьев и сестёр, а честно и прямо признавался, что, да, это я, дескать, напакостил, но больше якобы такого не повторится. Повторялось подобное или нет – это пусть останется на совести давно почившего вождя, а вот то, что характер проявлял настоящий несмотря на юность лет, такое Петька очень даже одобрял.

И еще мальчишка по-настоящему любил один любопытный эпизод из жизни Ленина, когда тот, сидя в тюремной камере, где было строго запрещено пользоваться любыми письменными принадлежностями, ухитрялся писать на обрывках приносимых газет и тайно, через подкупленных надзирателей, передавать на волю свои революционные распоряжения. Лепил из хлебного мякиша что-то вроде чернильницы, туда заливал молоко, макал палочку и наносил на бумагу нетленные слова. Давал подсохнуть и с оказией пересылал написанное товарищам по партии. Петьку буквально приводил в восторг тот момент, когда во время этой работы с проверкой в камеру вдруг врывались охранники. Не мешкая, узник съедал все улики и с невинным видом, дожёвывая молочный мякиш, встречал сатрапов царского режима.

Кроме того, мальчишке нравился миниатюрный светловолосый кудряш с выразительными глазами, что был помещён в круглую рамку на алой стеклянной звёздочке октябрёнка, такие значки им вручили и прикрепили на грудь во время торжественной школьной линейки, посвящённой 47-ой годовщине Великой Октябрьской Революции. Кому-то достались красные звёздочки из сплава, а стоящим в первом ряду и, оказавшемуся среди них Петьке, пионеры прикололи такие вот необыкновенно красивые значки с маленьким Володей Ульяновым.

Сама учёба давалась мальчику легко. Не память он не жаловался. Всё, что рассказывала Евдокия Константиновна на уроке, Петька на следующий день, если его спрашивали, пересказывал ей же почти слово в слово, но не говорил, что дома даже и букварь не открывал. Хватало услышанного в классе. Примеры и задачки по арифметике тоже расщёлкивал как орешки, а вот с чистописанием не всё складывалось ладно. То промокнёт не так и смажет буквы, то кляксу посадит между разлинованных строчек… И, естественно, что оценки за это получал не выше четвёрки с минусом, а ведь чувствовал, что способен и на большее.

И вот однажды, придя из школы, Петька даже обедать не стал, так он разозлился на очередную тройку, что схлопотал по чистописанию, и поэтому решил прежде всего сесть, сделать письменное домашнее задание, которое заключалось в написании в строчку букв, маленьких и заглавных, образцы их, овальные, с правильным нажимом пера, были каллиграфически выведены красными чернилами и начинали каждую чётко расчерченную строчку на странице.

Около получаса ушло у мальчишки, чтобы справиться с этим заданием, уж он обмакнёт в чернильницу перо, подержит несколько мгновений на весу над отверстием, чтобы лишнее утекло обратно, и только потом начинает выводить всякую буковку отдельно и с любовью, и главное без помарок. Для этого и промокашку держал всегда под рукой, по мере написания передвигая её всё ниже по листку. От старания даже капельки пота выступили на лбу; Петька потом, когда закончил, этой же промокашкой и стёр их со лба. Еще раз оглядел написанное и, оно ему понравилось – ни единой помарочки, ни кляксочки, даже и сам не ожидал, что так вот сумеет! А теперь можно и за стол, Петька вдруг почувствовал, как он голоден.

Приподнятое настроение не покидало мальчишку ни в оставшийся день, ни наутро, когда они перед уроком клали на стол Евдокии Константиновне свои тетрадки на проверку. На большой перемене, пока проветривался класс и всех ребят выпроводили в коридор, учительница просмотрела тетради и, поставив оценки, разнесла по рядам на парты.

С внутренним трепетом Петька открывал тетрадь, была уверенность, что, если и не пятёрку, то уж на крайний случай, пятёрку с минусом он увидит под своей титанической работой. Тонкой змейкой пыталось заползти в его душу сомнение: а вдруг, да четвёрка?! Да, конечно же, нет! Всё чистенько, буквы ровные… только пятёрка!

Петьку как ошпарило кипятком и тут же окунуло в ледяную прорубь, когда он увидел огромную и кривую единицу, жирно выведенную красными чернилами и занявшую почти весь пустой низ страницы.

- Евдокия Константиновна, за что? – Петька взметнулся над партой и по-взрослому потряс тетрадкой перед собой. – Я же старался… ни одной помарки…

Учительница не поленилась, грузно поднялась из-за стола, подошла к всё также стоящему в недоумении Петьке, взяла у него из рук раскрытую тетрадь и показала её всему классу.

- Обратите внимание, ребята, на наклон букв, они у Лукиных и налево, и направо, - Евдокия Константиновна вздохнула: - Это бы еще ничего, однако, вглядитесь повнимательней – ни одна буква не находится в строгих рамках, очерченных линиями, и за которые выходить нельзя. Написано, как попало, без соблюдения элементарных грамматических правил. Подобная вопиющая небрежность не позволила мне поставить оценку выше единицы.

Этот горький урок Петька сначала пережил и запомнил, а с годами, повзрослев, и усвоил на всю оставшуюся жизнь тот первый опыт, который заключался в том, что самоуверенность – это божье наказание, и что любое дело надо делать не с бухты-барахты, а по старой и умной русской пословице: семь раз отмерь, один раз отрежь, то есть буквально всё до мелочей предусмотри, и только потом, помолившись, берись за дело. И зорко гляди сердцем, чтобы ни поблизости, ни тем более рядом с тобой не колготились самонадеянность и гордыня - эти неутомимые и коварные поводыри, что раззадоривают и заводят человека в такие трясины и ставят на край такой бездны, к коим не то, что подходить, но и смотреть-то в их сторону себе дороже...

В первой четверти у первоклашек было всего два учебника: букварь и арифметика. Букварь Петьке нравился больше, в нём каждая изучаемая буква не только сама раскрашена в особый цвет, но и вокруг неё находилось много известных мальчишке предметов, начинающихся с этой буквы, наверное, для того, чтобы она быстрее усваивалась и запоминалась.

В учебнике по арифметики, напротив, на страницах лишь изредка попадались скупые поясняющие рисунки, как никак, арифметика - наука строгая и точная, никаких вольностей не допускает; а вот в конце букваря во всю последнюю страницу размещено цветное изображение одного лысого пожилого человека с одутловатым лицом, широко известного по многочисленным портретам и плакатам, что встречались почти на каждом шагу в их городке. А здесь этот дядька был еще и при полном параде: на груди аж четыре золотых звезды, правда, две с длинными лучами, как много позже узнал Петька – их обладатели причислялись к Героям Социалистического труда, у двух других звёзд лучи были пошире и покороче, зато смотрелись они более внушительнее. Последние, Петька знал, - это боевые награды, данные за исключительные подвиги на фронте, и назывались они: Звезда Героя Советского Союза. А у этого дядьки с хитроватыми, с оценивающим прищуром, зыркалами этих звёзд столько, что в глазах рябит!

Одно только смущало и приводило в лёгкое недоумение глазастого мальчишку на фотографии Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущова (а что это именно он, подтверждала крупная, выведенная золотыми буквами подпись внизу) – куда же делась огромная бородавка с румяной и самодовольной физиономии руководителя государства? Потому как на некоторых уличных транспарантах с его изображением и на экране телевизора, когда он стоял на трибуне и энергично размахивал руками или ехал в открытой машине с первым космонавтом планеты Юрием Гагариным эту мясистую бородавку трудно было не заметить…

Пять дней осенних каникул пролетели как один час и, десятого ноября околоточная ребятня гурьбой по припорошенным снегом шпалам снова заспешила в школу. Среди второклашек и пятиклашек уже на равных поспевали не отставать три друга Борька Лобанов, Сашка Покидов и Петька Лукиных. В следующей четверти, сказала Евдокия Константиновна перед тем, как распустить класс на каникулы, «мы закончим с алфавитом и перейдём к чтению». Вот мальцы и горели желанием поскорее закончить зубрить новые буквы и складывать их в слоги и слова, и наконец-то приступить к чтению целых предложений.

Петька резво перескакивал через шпалу и не только потому что так ловчее было, не то, что, меленько перебирая утеплёнными ботинками, семенить с одной пропитанной креозотом деревяшки на другую, а еще и потому, что мальчишке не терпелось похвастаться перед ровесниками своим стихотворением, которое он самолично сочинил вчера вечером. Он выбрал момент, когда их растянутая толпа сгруппировалась и, чтобы услышали все, громко выкрикнул:

- А я стих сочинил!

- Сочинил, так читай, - сказал шедший рядом Кузя. – Пацаны, слушай нашего поэта!

Взволнованный Петька набрал полную грудь морозного воздуха и начал:

Летят самолёты и танки грохочут,

И пушки стреляют вокруг,

Но их не боятся родные солдаты

И в бой с автоматом идут!

- А чё, ништяк! Красиво! – первым, на правах атамана откликнулся Кузя.

- Во, Петька даёт!

- Прям как в телевизоре!

- Чё вы расхвалились, пацаны! Я уже в какой-то книжке читал этот стих, - ехидно бросил Венька Рыльский, мало того, что он пятиклассник, так его мамашу, Петька не раз сам слышал, взрослые, скривив губы, за глаза называли интеллигенткой, она служила диспетчером на вокзале, а он слыл среди ровни, хоть и вредным, но начитанным. Следующие Венькины слова прозвучали как приговор: – Значит, ты, Петька, просто вор – выучил чужое и выдаёшь за своё.

- Я сам… вчера… - от обиды у начинающего поэта перехватило дыханье и комок застрял в горле. Он готов был кинуться на Веньку с кулаками, несмотря на то, что тот дылда, выше на целую голову. Лукиных еле сдерживался. На душе вдруг стало так горько, что захотелось зарыться в снег под откосом, чтоб никого не видеть. Теперь-то Петька знал, что впредь ни одного стиха больше не сочинит и даже думать об этом забудет! Ах, как же так, ведь я самолично… и ведь пришло в голову всё разом и сразу запомнилось. Ах, ты, Венька, не зря тебя старшие пацаны Рылом обзывают!

Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы не Жиган.

- Пацаны, вы радио хоть слушали? – шедший несколько впереди, но, как и другие, всё, только что произошедшее, конечно же, слышавший, Жиган, приостановился, обернулся к друзьям и ухмыльнулся, как взрослый: – Лысого-то кукурузника выгнали!

- Да знаем… - первым откликнулся Борька Лобанов. – Трындят с утра до ночи… раньше хоть песни, а сейчас всё только про него да про него…

- Помните, Пашка-Клин башка в беседке анекдот про кукурузника травил, - не унимался Жиган. Пашка-Клин башка был переростком лет на шесть их постарше, однако, просидев в школе два года в первом классе, вообще бросил ходить в неё, и никто с ним ничего не мог поделать - ни учителя, ни общественность. Мать-одиночка целыми днями мыла полы в управлении железной дороги, а Пашка то сбежит из дома и где-то пропадает неделями, то опять объявится. Но на язык парнишка был остёр, пересыпая свою речь необидными матюжками, и была у него одна особенность: к месту и не к месту травить анекдоты.

Жиган цвикнул слюной себе под ноги и озорно глянул на замедливших шаг друзей:

- Слушай, братва! Повторять не буду!

- Давай уж, гони…

- Значит, так… прилетают американцы на Луну, выходят из корабля… вокруг посмотрели и обалдели: всё засажено кукурузой. Рты пораскрывали и спрашивают лунатиков, а откуда это: початки, початки, початки? Небось, сами выучились садить… Да где там! Перед вами прилетал на метле с прицепом какой-то лысый мудак и всю Луну засеял кукурузой, а нам наказал беречь… Теперь мы вас арестуем, чтоб не украли!

Мальчишки недружно рассмеялись, кто-то раньше слышал этот анекдот, кто-то просто не догнался – о чём это, однако Петька, немного остывший и отошедший от недавнего, не умел он долго злиться, от души похохотал, и потому что всё понял, и потому что кое-что, как, впрочем, и многие из его сверстников, пережил из-за этой чёртовой кукурузы.

В августе светает в половине седьмого утра. Самый сладкий и глубокий сон для шестилетнего мальчугана. И вот в эти-то драгоценные минуты мать тормошит Петьку за голое плечо: дескать, вставай, сынок, пора… Мальчик нехотя отрывает голову от подушки и еще не до конца открыв глаза, нащупывает рядом на стуле рубашку и штаны. Через несколько минут одетый и умытый Петька выходит из подъезда и спешит к хлебному магазину сменить в очереди старшую сестру, что уже отстояла свои положенные полтора часа. Сам хлебный открывается ровно в восемь, однако очередь перед ним растянулась метров на двадцать пять вдоль забора, чтобы не занимать проезжую часть дороги.

Алёнку мальчик узнал издалека по её цветастому платьицу и тугой косе. Пока Петька не подошёл, сестра и не шевельнулась, а когда он встал рядом, она уступила ему своё место, втиснув между двух толстых незнакомых тёток.

- Петя, из очереди ни на шаг, - строго предупредила. – Отойдёшь куда, обратно не пустят…

- Ну, ты, девочка, ври, да не завирайся! – сказала одна.

- Как не пустим, коль он здеся среди нас был, - поддержала другая.

- Петя, я сказала! – и Алёнка убежала домой досыпать.

За женщиной, что позади, стояли двое прилично одетых мужчин, но не друг за другом, как все, а рядом, и вполголоса разговаривали. Любопытный мальчишка прислушался, всё равно ведь делать-то нечего.

- Это ж кто его надоумил вместо пшеницы и ржи засеять почти все площади по Союзу кукурузой, - сказал тот, что с залысинами на высоком лбу и усмехнулся: - Видишь, даже в рифму заговорил, наверное, с досады…

- Вполне может быть, - откликнулся второй мужчина и с горечью хмыкнул: - Съездил Никитка в Америку, увидел, что там кругом она, и все сыты, вот и решил нас осчастливить, а того не учёл: какой у них климат, и какой в СССР. Что он, забыл, что в нашей северной стране преобладают зоны рискованного земледелия! Ладно бы, посадил только на югах, где ей и место, так нет – надо всю Сибирь и Север под кукурузу отдать, все поля и пашни. Экспериментатор хренов! Вот и забуксовали… теперь уж второй год пошёл как…

- Слышал я, с этой осени закупать пшеницу будем у канадцев, да и у тех же американцев. Свою-то профукали!

Многое из того, что услышал, Петьке было непонятно, но то, что с этой осени всё должно исправиться – он усвоил хорошо. «Приду домой, - мечтал мальчишка, - обязательно мамке скажу, что скоро не надо будет стоять в очередях за хлебом с четырёх утра, а то с самой весны не дают поспать…».

К восьми подошли Светлана Алексеевна с двумя пустыми авоськами в руках и Алёнка. И встали рядом с Петькой.

- А чё это вы пристраиваетесь? – возмущённо раздалось откуда-то сзади из очереди. – Мы тут честно выстаиваем с самого темна, а некоторые вламываются...

- Тётенька, а вы, пожалуйста, не врите! – запальчиво крикнула, чтобы все услышали, в миг ставшая пунцовой, Алёнка. – Я сразу сказала, что занимаю на троих.

- Да, нас она предупредила, - встали на защиту разволновавшейся девочки обе толстушки и одна из них вздохнула: - Хоть она и грубиянка, но правда главней.

Магазин был бревенчатый, отдельно стоящий, и не очень просторный внутри, да вдобавок обслуживала одна продавщица, поэтому, когда настала очередь семье Лукиных протиснуться к прилавку, им в глаза брызнуло лучами, заглянувшее в окно поднявшееся над горой солнце, а это означало, по словам матери, что уже девять часов. Целый час ушёл на то, чтобы им добраться до прилавка, хотя расстояние-то было всего каких-то пятнадцать метров.

- Мне, пожалуйста, шесть булок, - обратилась к пожилой продавщице Светлана Алексеевна.

- Отпускаем только по две в одни руки, - равнодушным голосом заучено произнесла женщина, не глядя в глаза покупательнице. – Так положено.

- Согласна. Но, посмотрите, нас же трое!

- Трое, значит - отпускаем шесть булок, - не меняя тона, сказала продавщица и поочередно выставила на прилавок поближе к весам хлеб.

Петька не выдержал и носом втянул в себя сколько мог этого вкусного воздуха, что вдруг сделался таким ароматным от присутствия рядышком горки свежего, с поджаристой корочкой, хлеба. Оно и раньше запах в магазине был намного лучше, чем на улице, а сейчас, когда у тебя перед самым лицом такое богатство, что хочешь не хочешь, а слюнки потекут!

Чтобы отвлечься от этого, мальчишка принялся наблюдать за действиями продавщицы. Женщина в белом халате с подвёрнутыми рукавами и убранными под шапочку русыми с проседью волосами брала каждую булку и клала на плоскую чашечку весов. На второй чашечке стояли две четырёхсотграммовые гирьки. Если подвижные чашечки выравнивались и изогнутые гусаками с загнутыми клювами, отходящие от каждой из них к середине весов пластины совмещались и замирали, булка снималась и передавалась в руки покупательнице; если же чашечка с хлебом перетягивала, то продавщица брала в руки нож и отрезала от корочки сколько нужно, опять взвешивала и обрезанную булку вручала Светлане Алексеевне. Если же наоборот, в булке недоставало граммов до положенных по госту восьмисот, то в чашечку докладывались кусочки пшеничного пористо- белого хлеба. Всё это бережно переносилось матерью в матерчатую авоську и по мере наполнения передавалось Алёнке.

Счастливые, они пробрались через толпу и покинули магазин.

- Всё, ребятки, - умиротворённо молвила Светлана Алексеевна, когда они отошли подальше, - два дня вам отдыха. Спать можете, сколь захотите, не потревожу.

- А потом снова… - Петька не мог смолчать.

- Без хлеба-то как, сынок?

- Никак, мама, - мальчик вздохнул: - Помнишь, в том месяце, когда ты нам кексов напекла, а хлеба дома не было, и в очередь мы опоздали… весь хлеб разобрали. Я тогда чё-то есть сильно хотел, попробовал вкусный борщ с кексом поесть, а он сладкий, дак меня чуть не вырвало, - Петька еще раз глубоко вздохнул, вспоминая. – Теперь вообще на эти кексы смотреть не могу!

- А я так и сейчас бы их покушала! – весело откликнулась идущая с авоськой Алёнка. – Такие вкусные – пальчики оближешь! А твой борщ – он для толстяков…

- Не всем же быть тощими, как соседская Мурка, - парировал брат. Он знал, как старшая сестра бережёт свою фигуру, она сама на каждом углу об этом трещала. – Мне, например, сила нужна.

- Петя, не обижай сестру, - вступила в разговор Светлана Алексеевна. – Алёна просто от природы такая. И не тощая вовсе… посмотри, как она тащит полную авоську. Нет бы тебе сказать: сестра, давай понесём вместе, ты за одну ручку, я за другую, а то идёшь здесь и разглагольствуешь!

- Ну, мама, я думал, что мы по переменке – полдороги она, а от того дома я, - Петька указал рукой на ближнее к ним здание.

- Да нет, мама, - миролюбиво сказала Алёнка. – Я сама донесу. А ты, братка, возьми-ка лучше у мамы сумку, ведь ты уже большой – на тот год в школу пойдёшь.

- Не надо, сынок, я сама, - отмахнулась было мать, но заметив, что мальчишка покраснел и надулся, улыбнулась: - Ну, не принимай так близко к сердцу. Давай-ка держи ручку, а я возьмусь за другую и вместе понесём.

- Я сильный! Вот увидишь, мама, - Петька радостно схватился за авоську и даже запыхтел от усердия, приноравливаясь к материнскому шагу, так ему вдруг стало хорошо на душе.

В первый день второй четверти у первоклассников было четыре урока и к обеду Петька вернулся домой.

- Переодевайся, сынок, мой руки и к столу, - мать хлопотала у печи. – А я пока наберу лапшички. Пообедаешь с отцом.

- А ты не с нами?

- Да я сыта, покуда готовила, всего понемножку отведала…

Через пару минут Петька уже сидел рядом с Александром Ефимовичем и, невольно подражая отцу, поглощал куриную, наваристую лапшу, не торопясь и, даже ни разу не швыркнул, отправляя очередную полную ложку в рот.

- Что нового в школе, сынок? – спросил Александр Ефимович, пока они ожидали, когда мать приберёт пустые тарелки в раковину, разольёт компот по стаканам и выставит на стол плетёную розетку с горкой ватрушек.

- Ничего такого. Новую букву «Щ» выучили, - ответил Петька. – А ты, папка, слышал анекдот про Хрущова на луне?

- Про то, как кукурузой всё засеял? – отец усмехнулся: - Не успел варнак, однако… сняли.

- А он у нас в букваре есть, - похвастался Петька. – Весь с орденами.

- И что, учительница ничего сегодня про него не говорила? Какой он никудышный правитель, например, волюнтарист…

- Не-а! – Петька отрицательно покачал головой и почему-то виновато добавил: - А слова такого мне сроду и не выговорить!..

- Саша! Не дури голову ребёнку! – с упрёком в голосе произнесла Светлана Алексеевна. – Малой он еще…

- А мы, Светлана, что - намного его старше были, не помнишь ли, когда в начале урока учителя нас заставляли открыть такую-то страницу в учебнике истории и жирно перечёркивать крест-накрест фотографию какого-нибудь бравого полководца, героя гражданской войны, который вдруг оказывался врагом народа? Знаешь ли, мать, к весне 38-го у меня весь учебник был исчёркан, да так, что, хоть и не открывай его совсем. Вот я и подумал, а сейчас-то как? Заставят перечеркнуть или вырвать страницу. А ведь оно как удобно, когда фотка в самом конце букваря. Главное, и книга не пострадает - сказав это, Александр Ефимович опять как-то загадочно усмехнулся, и Петьке было непонятно - шутит ли отец или говорит серьёзно.

- Не наше это дело, Саша. Им видней, - мягким тоном заключила Светлана Алексеевна. – Наше дело ростить детей, и чтобы грамотными стали…

- Вот и я о том же, - поддержал отец, - чтобы грамотными выросли. И честными.

Последнюю букву алфавита «Я» ребятишки выучили в двадцатых числах декабря, перед самыми зимними каникулами. И никто в продолжении всей четверти не пришёл в класс и не заставил их перечеркнуть или вырвать из учебника эту сытую физиономию медалиста без бородавки.

Когда Петька закрывал букварь в последний раз, чтобы сдать его в школьную библиотеку, он мельком посмотрел на нетронутое фото и мальчишке показался вид этого прежде самодовольного дядьки с хитрыми глазёнками каким-то сиротливым и побитым.

Глянул мальчишка и тут же забыл об этом, ведь впереди Новый год, школьные ёлочные маскарады и представления, валянья с друзьями в снегу и вторые в жизни каникулы. А это столько всего нового и увлекательного для Петьки, что нахлынувшие чувства ни за что не обозначить и не передать даже самыми золотыми словами!

4

Промтоварный магазин на улице Вокзальной, куда вошёл мальчишка, в дальнем углу имел небольшой отдел игрушек. Именно туда он и направился, сжимая в кулаке два хрустящих рубля, что ему вручила мать, отправляя за подарком для младшенькой Лидочки. Остановившись у прилавка, Петька принялся рассматривать рассаженных по полкам кукол и уже было выбрал одну, синеглазую, в пышном платьишке и с тугими косичками, но тут взгляд его случайно упал на пластмассовую лодку с медным килем, высокой мачтой и прозрачным парусом, и все куклы мгновенно были забыты. Парусник этот, прислонённый к стенке, находился на полке выше над куклами. И цифры на ценнике указывали на то, что при покупке даже и сдача в пятнадцать копеек останется. «Еще и мороженного сестрёнке куплю. Пломбира», - радовался Петька, выходя из магазина и бережно неся под мышкой парусник. Вот и получается, что вместо одного подарка на день рождения Лидочки он сообразил целых два, и конечно же, сестрёнка этот кораблик будет давать и ему поиграть… А родители похвалят за находчивость!

Стоял солнечный и тёплый конец апреля. Петька учился уже в третьем классе, а Лида заканчивала первый. Мальчишка шёл, да что там шёл, мысленно летел на крыльях домой, чтобы поскорее наполнить большой тазик и с сестрёнкой начать запускать парусник по воде. Конечно же, он ей первой доверит спустить на воду новый корабль – это же ей подарок, а потом уже вместе станут играть в морских разбойников, ведь у него есть еще и другие пластмассовые лодочки, и миниатюрный деревянный, с круглыми иллюминаторами по высоким бортам, фрегат, что года три назад отец смастерил в столярном цехе у себя на работе. Вот только тот как бы не пошёл ко дну от своей ветхости! Целую зиму ведь провалялся в кладовке…

- Да-а… молодец, Петруша! Не ожидал… – насмешливо сощурил глаза Александр Ефимович, увидев в руках сияющего сына парусник и обернулся к дверному проёму, ведущему из кухни в комнату. - Мать, далёко, однако уйдёт наш оболтус по лукавой стёжке-дорожке, коль не остановить…

- А что за беда-то?.. спросила вышедшая из комнаты Светлана Алексеевна.

- Глянь, какую куклу в подарок Макутьке притащил наш Буравка. Так сказать, водную. Почти что человека-амфибию!

- Сынок, а разве кукол не было? – простодушно воскликнула мать.

- Да были… - Петька вздохнул. – Но зато какой парусник, глянь, мам! Я уже придумал: сначала поиграет Лида, а потом, как надоест – я.

- Всё предусмотрел, купчик ты наш доморощенный, - будто бы смирившись с покупкой, сказал отец и улыбнулся так, как только он умел, и что заставило насторожиться Петьку, который хорошо знал эту особенную улыбку отца. – Долг платежом красен. На твой день рождения я лично возьму Лиду за ручку и, мы сходим за подарком тебе. Обещаю – кукла будет такая же красивая, если не лучше, как и дочушкин парусник.

- Ну, ты, отец, шибко-то не духарись, - вступилась за Петьку Светлана Алексеевна. – Я виноватая, поскупилась… Надо бы дать еще рубль, чтобы Петя выбрал и себе чего-нибудь.

- Ладно, поживём-посмотрим, - сказал отец.

- А у меня пятнадцать копеек осталось, - Петьке хотелось сгладить ту неловкость, что он сотворил, погорячившись с покупкой. – Лидочке как раз на пломбир. Я прямо сейчас сбегаю, куплю, пока она на улице играет. И подарим.

- И это правильно, сынок, - Светлана Алексеевна ласково посмотрела на него и добавила: - только погодь чуток, схожу за мелочью. Уж брать так всем. Саша, ты-то как? Будешь?

- За компанию, сама ведь знаешь, кто повесился… - не смог не пошутить отец.

Родители дружно рассмеялись. Не сдержал улыбки и Петька, хотя и не ведал, кто мог, пусть даже и за компанию, пойти на такое… Для мальчишки главное, что подобные нынешним мгновенья, самые что ни на есть золотые и распрекрасные, когда ясность вокруг и согласие.

Выходя из подъезда, на крыльце чуть не столкнулся с сестрёнкой, спешащей домой.

- Петя, а ты куда?

- В магазин.

- Я с тобой…

- Нет, Лидочка. Лучше домой. Там папка и мамка… а я сбегаю и что-то вкусненькое принесу.

- Ладно, - счастливая сестрёнка хлопнула в ладоши и застучала лакированными туфельками по крашеному полу общего коридора.

По дороге в магазин Петьке ни с того ни с сего вдруг вспомнилось, как они с Жиганом разыграли ровно два года назад тогда еще маленькую Лиду. Первое апреля среди ребятни околотка – это устоявшийся благодаря телевизору праздник смеха. В этот день на слово никто никому не верил, ожидая и не без основания какого-нибудь подвоха.

Светлана Алексеевна послала Петьку в сарай посмотреть, как там сосунок Буянка, а заодно подбросить в ясли сенца привязанной за рога корове, проверить всё ли у них ладом. На улице Петька встретил Жигана и, они вдвоём направились в сарай, задали корма Зорьке, поиграли в загоне с телёночком и пошли обратно. Яркое солнышко, первая травка по обочинам, подсохший тротуар между домами. И вот она – сестрёнка с подружками, кофточки, платьишки, косички в разные стороны торчат из-под цветастых косынок, любопытные глазёнки малышни.

- А давай разыграем… - это беспокойный Жиган. Немного подумал и выдал: - Учись, Петруша!

- Чему? – только и успел спросить, однако ответа не услышал. Жиган про него как бы и забыл.

- Лидочка! – истошно закричал. – Беги скорей домой, скажи тёте Свете, что Зорька опять отелилась! – Жиган перевёл дыхание и вдохновенно принялся поторапливать девочку: - Да быстрей, пока телёнок не убежал, она его уже облизала. Скажи – мам, у нашего Буянки братик родился! Петька, мол, один не справляется!

Лиду только и видели. Старший брат пока хлопал глазами, та уже вбегала в подъезд.

- Видал - как, Петруша! – Жиган хохотнул. – Сейчас придёшь домой, а тебе всыпят, чтоб сестру свою не обманывал!

- Нас не бьют, - с вызовом ответил Петька, - никогда и никого!

- Да ты не серчай, - примирительно сказал Жиган. – Первое же апреля! Наш праздник! – но видя, что Петька мало реагирует, словно оправдываясь, брякнул: - Я ж не специально… так получилось…

- Да ладно уж, я и сам хотел… Пойдём лучше на берег блинчики запускать, кто больше испечёт!

- Как кто? Конечно ж я! – Жиган не был бы Жиганом, если бы сказал по-другому.

После реки ребята разошлись по домам. Едва Петька переступил порог, мать, как всегда хлопотавшая у печи, обернулась.

- А-а! Весельчак явился, - улыбнулась и покачала головой: - Насилу отговорила нашу Лидочку. Вот только успокоила, мультики смотрит. А то всё тянула за руку к дверям: пойдём скорей, да пойдём, там телёночек может убежать! Я ей – какой, наш что ли?.. она – да, братик Буянки. Что за братик? Зорька родила… Скажи другу, впредь пусть так не шутит, она ведь малая еще – всё на веру принимает.

Когда принесённый пломбир в хрустящих вафельных стаканчиках был съеден на ура, поскольку оказался необычайно вкусным, отец и мать разошлись по своим делам, Алёнка вернулась за письменный стол заниматься своими делами, а Петька с Лидой вынесли выпрошенный у Светланы Алексеевны пустой эмалированный тазик на улицу к действующей колонке в их дворе, наполнили его водой и оттащили на полянку, чтобы здесь проверить устойчивость парусника. Мальчишка встал на коленки и начал что есть силы дуть в паруса; кораблик поплыл, и сестрёнка от восторга захлопала в ладоши, а затем тоже опустилась на колени и принялась помогать брату, дуя в паруса с другой стороны, да так старательно, что кораблик развернуло и он чуть не завалился на бок.

- Так не пойдёт. Давай по переменке надувать, - сказал Петька и великодушно добавил: - Ты первая.

5

Прошло больше двух лет. Быка Буяна закололи по первым ноябрьским морозам, откладывать до зимы смысла не было – одного только сена переведёт не меньше копны, и вдобавок нагулянный за лето жир сбросит, поскольку, как ни крути, а сухой корм - это далеко не питательная сочная трава. В копилку этих резонов весомо легло и то обстоятельство, что в последнее лето бык полностью оправдывал свою кличку: стоило ему сорваться с привязи, и он трёхсоткилограммовой тучей носился по околотку, валял в лужах зазевавшихся мужиков, ломал изгороди, диким рёвом пугал ребятишек. Не угомонила бешеный нрав Буяна и сентябрьская кастрация, нет бы успокоиться, глядишь, и пожил бы еще, а он, облегчённый, наоборот стал более опасен и непредсказуем, будто с вырванными яичками из него извлекли и остатки скудного разума.

Два последних месяца быка подальше от греха держали в надёжном деннике взаперти, кормили вволю, постоянно давали раз в день ведро мелко нарезанной картошки, частенько перепадала ему и распаренная ячменная дроблёнка и комбикорм. Однако за перегородку к нему безбоязненно мог входить только отец, неизвестно почему, но перед Александром Ефимовичем бык тушевался, хотя Петька ни разу не видел, чтобы отец даже просто повысил голос на Буяна, не говоря уже о том, чтобы, осерчав, врезал быку черенком промеж рогов.

Видимо, чуяло животное, как это у них бывает, ту внутреннюю предостерегающую силу, что исходила от немногословного хозяина. Это мы, люди, давно по растеряли и разбазарили всё то, что когда-то на заре человечества и в нас было щедро вложено Создателем и матушкой-природой, а у животных с инстинктом самосохранения и геном выживания пока что всё в полном и непостижимом для нас порядке.

Быка в одиночку убрал дядя Федя, сутулый и широкоплечий, с седоватой шевелюрой и косматыми белёсыми бровями, неспешный в движениях мужик, дальний родственник из кержаков. Он смело вошёл в денник с верёвкой в руках, бодучий Буян в этот раз стоял понуро у стены и на шерстистую морду из печальных глаз его текли слёзы. Как уж там у них это случается, но бедолага чувствовал близкий конец. Он покорно дал мужику туго перевязать свои мохнатые мосластые ноги с мощными копытами и позволил беспрепятственно пропустить петлями прочную вервь через тулово и толстую шею.

Всё было сделано дядей Федей за минуту, да так ловко и сноровисто, что внимательно наблюдавшему за происходящим с безопасного расстояния любопытному Петьке не удалось даже уловить и закрепить в памяти всю последовательность действий кольщика, который только что, перед тем, как войти в решётчатый денник, объяснил стоявшим наготове мужикам во главе с Петькиным отцом, что их помощь не понадобится, дескать, управлюсь сам, и добавил загадочные для мальца два слова - «русской связкой». И действительно, чтобы повалить спеленатого Буяна, дяде Феде нужно было лишь рвануть коротко и резко конец верёвки на себя и бык грузно опрокинулся на спину, задрав кверху тяжёлые спутанные копыта. С быком мужик управился быстро, не затягивая мучений животного, за что вошедший в денник Александр Ефимович вслух его и поблагодарил, остальные согласно покивали головами, а дядя Федя лишь махнул тёмной заскорузлой, схожей с лопатой, ладонью: да что, мол, здесь такого… обыкновенное дело…

Дядя Федя был старше Петькиного отца на двенадцать лет, и по рассказам, силу имел изрядную, да и характер своенравный и крутой. Его младший брат Иван сошёлся с сестрой отца Матрёной, и таким вот способом они и породнились. В родне часто поминали один случай, что произошёл в первые годы знакомства.

Отмечали Пасху, а так как все деревенские, коренные, то и праздновали на широкую ногу в просторной горнице бревенчатого пятистенка. Столы ломились от закусок и выпивки, песни, пляски, гармонь да балалайка. Александр Ефимович, в те годы ему было тридцать с небольшим и, он всего-то несколько лет как вернулся из лагерей и женился, улучшил момент и подсел на деревянную кровать в простенке, где под божницей с медными иконами полулежала старенькая, с пергаментным, изрезанным глубокими морщинами лицом бабушка Лукерья, мать братьев Фёдора и Ивана, ей в ту пору стукнуло 80 годков и, она обезножила, но присутствия духа не теряла. И сейчас старушка живо интересовалась у Александра, как они устроились на новом месте, семье только что управление дороги выделило квартиру в финском доме, обзавелись ли хозяйством, а то ведь девоньку да мальчонку, младшенькая-то, Лида тогда еще не родилась, без молочка не шибко ладно поднимать.

- Да ведь коровка-то у нас имеется, с телёночком, - охотно отвечал Петькин отец. – И поросята с курами. Куда же без них-то?..

- Управляетесь-то как? Ить, слыхала, робите оба…

- А всё рядом, тётя Луша. Я почти всегда с работы успеваю, а нет, так Светлана всё ладит. Скотина не кормлена, не доена ни разу не ночевала.

- Дров-то на зиму хватает? – полюбопытствовала старушка. - Али уголька ишо надобно?

- Давно уж забыли об этом, - махнул рукой Александр и не сдержался, похвастался: – Отапливаемся, тётя Луша, с местной кочегарки. Батареи – не притронуться! Другой раз форточки и в мороз открываем. Вода и холодная, и горячая из крана. Даже и до ветру во двор не нужно бегать – туалет в квартире. Жалко ванны нет из-за места, а то бы был полный ажур…

Неожиданный и сокрушительный удар, хоть и пришёлся Александру сбоку в скулу, однако звёзды из глаз посыпались такие, что не устоять. Хорошо, хоть он сидел, а то бы точно растянулся на домотканых дорожках по полу. Мужик помотал головой, чтобы окончательно прийти в себя и встал с кровати грудь в грудь с нависшим над ним прерывисто дышащим Фёдором.

- Федя-а! У нас не так бьют! – раздельно произнёс, прежде чем, отклонившись чуть назад, врезал правой в челюсть дюжему драчуну.

Короткий удар был настолько хлёстким, что противник не отлетел, раскидывая руки, к печи напротив, как от толчка, а рухнул, сложившись, прямо под ноги Александру, а там и вытянулся на узорчатых половицах. На драку сбежались все гости. Бабы, прикрыв ладошками рты, тихонько причитали, а хмельные мужики допытывались, кто первый начал… И лишь одна бабушка Лукерья молча и безучастно всё также полулежала, опираясь худой спиной на большие подушки, взбитые в изголовье. Зато, когда Фёдор опамятовал и мужики подняли его с пола и усадили на кровать, она негромко проронила:

- Видно, не дожить уж мне до той порушки, когда ты перебесишься, сынок… - и строго поджала сухонькие губы: - Забожись, что на поминках по мне не нафулиганишь! А то ить из землицы-то подымусь, да за космы оттаскаю!

Все рассмеялись, и возникшее было напряжение как-то разом спало. Гости пошли к столу, чтобы выпить и закусить, прежде чем опять вернуться в задорный перепляс и к ядрёным частушкам. Любопытно было и то, что с этого случая Фёдор и Александр, как бы это не выглядело странным со стороны, крепко подружились. А неожиданной дракой Фёдор просто испытывал нового родственника на слабо. Наслышанный о том, что Александр тоже немало годков отгостил на баланде у кума, кержак, и сам оттянувший 12-летний срок в северных широтах, таким вот макаром решил забуреть, да вишь ты, обломилось… А суровый срок у Фёдора Григорьевича вообще бы был расстрельный, кабы потерпевшие сами перед этим не напортачили так, что никаким лаптем не расхлебаешь.

Таёжная заимка Луговатка домом-пятистенком, добротным бревенчатым хлевом и прочими хозяйственными постройками рельефно обозначилась в долине фигуристых Теремков. И от властей далеко, двадцать пять вёрст по горной тайге, и всё приволье под рукой. Одноимённая студёная речушка, по берегам которой пойменные луга с разнотравьем самое малое в пояс рослому мужику; по логам, лесисто наползающим на гребни, да и среди возвышающихся там и сям пластинчатых останцев с россыпями и редкими разлапистыми кедрами обилие зверья и дичи – умей только взять, а кержаки это ох как умели! В широком распадке, упирающемся чуть ли не в жерди поскотины, под оснеженной по верхам Синюхой, укрытые от ветров две хлебные пашни - под рожь и под овёс, себе и лошадям, на задах огородных перед низенькой банькой пчельник.

В этот, оказавшийся недобрым, день Федя обещал вернуться домой с синюшинского подбелковья, куда с ружьём и съестными припасами ушёл еще позавчера утром. Там в затаённых укроминах зарослей акации и калины прошлым летом он отыскал медвежью берлогу, по всем приметам не брошенную, а обжитую, и как охотник Федя понял, что именно тем молодым медведем-трёхлеткой, что нынче летом повадился без разбору разорять их пчельник. А догадался Федя по неряшливости вокруг лаза в логово – там надломленная ветвь, здесь зачахлый муравейник со сбитой макушкой, в двух шагах окаменевший весенний помёт. Опытный мишка такого никогда не допустит, уж маскироваться-то этого зверя не учи! И хотя парнишке было всего девятнадцать годков отроду, но жилистый и выносливый, под присмотром старших он уже не раз насаживал косолапых на рогатину, а в минувшую зиму так это проделал в одиночку. Правда, влетело за самовольство от тятьки, но не шибко… Вот и теперь он незаметно и осторожно проверил это место – по всему выходило осенью заляжет. Ну, что ж, будем ждать, от августа до декабря не так и долгонько. Если, конечно, не повезёт раньше подкараулить нахального сладкоежку на пчельнике.

Фёдор перешёл ручеёк по плоским валунам и по выбитому копытами коров и лошадей земляному откосу – сюда скот спускался на водопой – поднялся на поляну, за которой виднелся их дом. Мать в подвязанном на затылке сером платке и светло-голубой блузке с короткими рукавами сидела к нему спиной на чурочке посреди двора. Даже услышав, как скрипнула открываемая калитка, она не обернулась. Парня в миг окатило волной нехорошего предчувствия, он бегом бросился к матери. Миловидное лицо у женщины было заплаканным, а под правым глазом расплылся лиловый синяк, да такой огромный, в полщеки.

- Мама, кто тебя? – Фёдора затрясло.

- Ты, сынок, глянь-ка, чё энти ироды натворили, - мать всхлипнула и обвела рукой вокруг. – Въехали верхами, сбили замки, всё раскурочили, повытаскивали из амбаров. Трезорка залаял, дак они его на цепи и кончили. Афонька Мусорин из нагана стрелил…

- Сколь было-то? И чё искали?

- Двое… Афонька да Стёпка Рахвалов, - мать опять всхлипнула. - Реквизировать, кричали, будем излишки зерна и телегу с кобылой. Дескать, нам нужней…

- А тятька-то где?

- Они с Ваняткой ишо на зорьке с Василием Егоровичем, он с вечера прибыл со своёго Пахотного, наладились в город, флягу мёду, огурцы да лук повезли на базар, в завтрему обещали быть, - женщина горько вздохнула: - На дрожках укатили, Серко-то зело борзый у его. Нет бы нашу Карюху запрячь, поди бы и цела осталась. А таперь где отыскивать? Угнали ить, ироды. Афонька верхом, а другу-то кобылу в поводьях. А Стёпка в нагруженной телеге нашей, да бичом-то Карюху так нахратил, я было вступилась, а он меня каблуком да прямо по глазам. Ой, хохошеньки, чё же станется таперь?.. Разорили ить, супостаты, всё повыгребали, медовушку из бадьи и туё опростали…

- А, ничё и не будет, мама! Я мигом обернусь! – зло скрипнул зубами сын и, скинув с плеча ружьё в траву и освободившись от котомки, налегке побежал со двора.

- Ты куды ж, сынок? – только и успела крикнуть вслед Лукерья Никитишна.

- За своим, маманя! За своим!..

У разбойников активистов с заимки был только один путь: долиной обогнуть расплывшуюся у изножья зарослями гору Теремки, а это, без малого, версты три; ходкому же парню, да еще и подгоняемому жаром неутолённой мести по заветной тропке через гребень перемахнуть - дело плёвое. Он даже привёл сбившееся дыхание в порядок, дожидаясь, покуда уполномоченные выедут из-за черёмухи на повороте. Однако с открытого места предусмотрительно чуток поднялся на обрывистый склон и там притаился за небольшой шатровой рябинкой.

Кони шли шагом, по виду пьяненьких мужиков легко угадывалось, как они довольны и своим набегом на осиное гнездо этих мироедов кержаков, и особливо результатом, десяток кулей овса, уложенных в телегу – за это начальство только спасибо скажет. Пара-тройка сочащихся мёдом выломанных из лежака и прибранных в берестяной туес рамок да лагушок медовухи– это активисты припрятали себе, в качестве боевых трофеев. Ну и чё, што нагрянули без распоряжений… дак инициативу покуль никто не отменял, сами ить трындят на собраньях: кулаков к ногтю… в шею гнать в Сибирь… Эх, как знатно бают: из Сибири да в туё ж Сибирь!

В упругом прыжке щучкой сверху, с откоса Федя легко выбил из седла, ехавшего за телегой Афоньку и припечатал ошалевшего активиста к земле, сунув тому в рыло кулачищем, лишил чувств; резво вскочив на ноги, прыгнул вверх на кули в телеге, и уже через секунду валтузил Стёпку почём зря, и по косматой башке, и по мягкому жирному загривку. Лошадь встала. Карюха, увидев своего молодого хозяина, радостно заржала и давай переминаться с ноги на ногу да пофыркивать.

- Погоди, сестрёнка, малёхо! – с огоньком прорычал Федя. – Счас тока управлюсь и – домой!

Парень напоследок врезал от души Стёпке промеж глаз и, потерявшего сознания мужика сбросил на обочину. Быстро обшарил. Оружия не нашёл и, опрометью кинулся за телегу, чтобы успеть, пока не очухался Афонька, помня слова матери о нагане. Так и есть: в глубоком боковом кармане старенького пиджака вот он семизарядный, с шестью поблескивающими капсюлями на патронах и одной, пробитой бойком гильзой в барабане, Трезоркиной смертью... Ишь, ты, как торопились… даже и не перезарядил…

Федя брезгливо забросил револьвер подальше от дороги, надо будет, отыщут и, повернулся к пасущимся рядом на лужке, продёрнутым одной верёвкой лошадям, сделал несколько шагов, развязать под сёдлами узлы и, освободившейся вервью стянуть активистов, а потом и решать, что с ними делать. И неожиданно получил сзади по голове такой сокрушительный удар, что не устоял, а обессиленно рухнул на колени, и только тогда с трудом повернул медвежью свою шею, чтобы рассмотреть того, кто это сделал. Над ним стоял Стёпка с железным, от тележного колеса курком и ухмылялся:

- Счас я тебя, кулацкое отродье, добью, - оскалился щербатым ртом Стёпка и хохотнул: – Маманька-то поди окочурилась, я ей с такой оттяжкой влупил по шарам! Не пойму, как зенки-то из ей не повылетали!

Зря он это брякнул, ох, зря, уж добивать, так нужно было молча, может, что и вышло бы… Парень пружинисто вскочил, перехватил занесённый над ним кулак с курком, так рванул на себя, что у противника хрустнуло что-то в предплечье, курок выпал, а мужик так истошно взвыл, что лошади шарахнулись в сторону. Федя, всё также цепко удерживая Стёпку за локоть, молниеносно выбросил другую руку вперёд, почему-то с растопыренными толстыми пальцами, а не со сжатым кулаком, указательный и средний на мгновенье утонули в глазницах активиста и оттуда что-то брызнуло; парень тут же одёрнул намокшую ладонь, а выпущенный из рук Стёпка, жалобно взвизгнув и схватившись за лицо, упал в дорожную пыль и, посучив ногами в кирзачах, затих.

Фёдор пришёл в себя и, остывая, обвёл тяжёлым взглядом место схватки. Афонька, видно, уже очухался и сейчас боязливо прятался за телегой, вон макушка торчит над кулями.

- Давай выходь-ка, живоглот, покуль ноги не повыдергал! – громко пригрозил парень. – Бить не стану, чё руки марать!.. Поможешь дружка погрузить в седло, - Фёдор вздохнул: - В больницу его надо, а то помрёт ишо…

Парень снял с себя исподнюю рубаху, распустил её на несколько лоскутов, взял один, скомкал, помочился на него и велел Афоньке приложить этот комок к глазницам стонущего Стёпки, чтобы никакая зараза не проникла в раны; оставшимися лоскутами как бинтами перемотал голову активиста. Протрезвевший Афонька бестолково суетился рядом, путался под ногами, и вдруг, когда они водрузили ослепшего и стонущего Стёпку в седло и закрепили там, осмелел, видимо, почуяв, что его жизни теперь ничего не угрожает.

- Ты бы револьвер-то мой вернул, штоб хуже не было… - стараясь придать мягкость своему тону, сказал Афонька и для большей убедительности пояснил: - Он ить у меня на подотчёте, как табельное оружие.

Фёдор скосился на него, смерил тяжёлым взглядом, и ничего не сказав, сошёл с дороги и в траве отыскал наган, поднял, откинул барабан, высыпал из него в подставленную ладонь все патроны. Прибрал их в карман порток и только после этого протянул пустое оружие Афоньке.

- Приедете за мной, отдам твоему начальству. Не раньше, - Фёдор исподлобья посмотрел на активиста. – Чё стоишь, вояка? Дуй отсель, покуль не передумал. Как говорится: руки в ноги и – бегом оврагами…

- Выходит, ты сам сдаёшься? – уже с седла, перед тем как пришпорить коня, громко спросил Афонька и, отъехав, с безопасного расстояния злорадно крикнул: - Уж мы-то тебе, вражина, покажем, где раки зимуют!

К закату Фёдор прикатил домой на телеге, обеспокоенная мать встретила его у калитки тревожным вопросом:

- А с имя-то чё, сынок?

- Живы, мама, оба, - Фёдор вздохнул: - Одного повредил маленько, того, что тебя обидел…

- Таперь-то чё же нам ждать?

- Милицию, мама.

- Поди тебе, где у наших в тайге схорониться? Покуль уляжется…

- А вас пожгут, а то и в колодки заместо меня… Обдумал я всё, - сын обернулся к лошади с всё также нагруженной телегой. – Пущай будет всё как есть, и кули, и лагушок, и рамки, покуль эти не примчатся. И Трезорку не закапывай, пусть так и лежит... Посколь это наши доказательства ихней корысти и самоуправства. А я схожу-ка баньку на дорожку истоплю. Когда еще придётся…

Мать заплакала. Фёдор обнял её за подрагивающие худые плечи и грузно, по-мужицки пошёл к стоящей у края огорода баньке.

Милиция и следователи приехали с первыми звёздами. Фёдора тут же взяли под арест, а коль остались ночевать, чтобы утром при свете всё осмотреть и оформить под запись, включая и предполагаемую поездку за Теремки на место преступления, решили его закрыть под замок в чулане и приставить к двери милиционера.

Следователь оказался въедливым и дотошным, с одинаковым рвением выпытывал мельчайшие подробности у Фёдора, но не делал скидки и путающемуся в показаниях Афоньке.

Фёдора судили в октябре, дали двенадцать лет лагерей и отправили этапом на север, в Нарым, а в апреле родители с подростком Ваняткой перебрались на окраину города, в таёжной глухомани без крепких рабочих рук старшего сына управляться со скотиной одним стало не сподручно. Власть определила им место под застройку на пустыре у реки. Главу семейства Григория Демьяновича это вполне устраивало. Он собрал традиционные для русской общины помочи, это когда, как в этом случае, хозяин созывает родню и хороших знакомых, и народ артелью за два три дня разбирает срубы на старом месте и, размеченные брёвна перевозит на новое жилье, где примерно за такое же время собирает избу, амбары, не забывая и о непременных баньках, протапливаемых испокон веку по-чёрному.

Мяса с быка получилось достаточно, чтобы часть обменять из расчёта килограмм на килограмм с соседями на свинину – это под пельмени и котлеты, две задние ляжки развесить на крюках в сарае, чтобы крысы не достали, и осталось еще и на продажу. В их околотке, конечно же, никто не купит, почти у всех своя скотина, впрок брать тоже не с руки, как хранить, если холодильники в квартирах в середине шестидесятых еще редкость. А об отдельных морозильных камерах на своих кухнях в то время никто даже и понятия не имел.

В окрестных деревнях, расположенных как правило на взгорках и возвышенностях, люди ладили ледники: с наступлением марта дно глубоких погребов, или как их по-местному называли - ямок, освобождали от лагунов с солониной и прочей утвари, выскабливали и выбрасывали старый, оплывший, пористый лёд, в канун ледохода съезжали к рекам, выкалывали большие линзы свежего и на санях везли во двор, где, не мешкая, укладывали им всё дно ямок, сверху присыпали сухой землёй, перемешанной с опилками, утаптывали и – всё, семья обеспечена подземным холодильником на круглый год.

А в городе проделать то же самое не давала близость грунтовой воды к поверхности земли, и если летом и зимой она уходила на глубину, и в ямках было сухо, то осенью от частых дождей, а весной при таянье снегов поднималась у некоторых в погребах почти на метр. Причина здесь легко объяснима: находящийся в горной котловине город рассекали поперёк реки Быструха, Хариузовка, Филипповка, и он уютно расположился в их поймах. Местные приспособились сооружать в ямках высокие стеллажи с широкими полочками и там хранили в целости все заготовки. А вот со свежим, парным мясом сюда не сунешься – не заветрит, так пропадёт… Поэтому около сорока килограммов свеженины было решено для продажи вывести на городской базар. И тут выяснилось, что никогда прежде стоять за прилавком матери не доводилось.

- Саша, а мне как-то стыдно… - засомневалась Светлана Алексеевна.

- Так своё ведь, не ворованное, - успокаивал жену Александр Ефимович. – Безмен знаешь, весами пользовалась, и не раз. Я дома порублю на мелкие куски, чтоб удобней продавать. Раненько отвезём на санках с Петей. И ты пойдёшь с нами и зарегистрируешься у базарного начальства. Тебе выдадут фартук и нарукавники; заодно и от услуг рубщика откажись, а вот санитарного ветеринара приведи мясо показать и печать поставить, иначе места и прилавка нам не видать… Пока то да сё, мы с Петей место побойчее приглядим, да и займём. Да, сын?

- А то как же, папка! – обрадовался Петька, хотя, если честно, и ему было тоже слегка не по себе: а вдруг кто из ребят, особенно старших, окажется на базаре и его увидит. Никакого проходу потом не дадут, будут пальцами тыкать и обзываться: «спекулянт, торгаш буржуйский!». И ведь точно будут, как никак осенние каникулы, в школу ходить не надо, вот и станут шлындать где попало, мелькнуло в голове у мальчугана, но лишь на секунду… Другое, настоящее, а именно то, что он делом может помочь родителям, вытеснило эти опасения. Напоследок еще и подумалось отчаянно: пусть только попробуют… сунутся – отобьюсь!

Ядрёный морозец слегка пощипывал Петькины щёки и нос, он стоял рядом с матерью и от нечего делать постукивал носком подшитого валенка по боковой дощатой обшивке заиндевелого прилавка. Между тем подошли первые покупатели, полюбопытствовали, почём говядина. Цена устроила. Светлана Алексеевна отвесила приличный кусок, из припасённой обёрточной бумаги свернула большой кулёк. Передала взамен на купюры, и торговля закипела. Люди этой миловидной женщине в пуховой оренбургской шали, овчинном тулупе с выданными на складе нарукавниками и фартуком передавали деньги, она с улыбкой – увесистые кульки с парным мясом. Светлана Алексеевна разрумянилась, приосанилась. А тут еще и солнце в морозно-лучистом абажуре выкатилось в ворсистую небесную синеву из-за Ивановского хребта, и пусть оно не очень грело, зато радовало таким обнадёживающим светом, что рынок ожил, и продавцы, и покупатели, как показалось Петьке, повеселели и задвигались быстрее. Спустя некоторое время Светлана Алексеевна окликнула мужа, что прохаживался в сторонке под навесом и, разминаясь, изредка похлопывал себя по бокам руками в меховых рукавицах и шевелил покатыми плечами.

- Не замёрз, Саша?

- Да, терпимо…

- Подь-ка сюда!

- Пособить чего? – сказал подошедший Александр Ефимович. – Это мы мигом. Да, Петруша?

- Конечно, - обрадовался мальчишка, так ему надоело околачиваться и переминаться около прилавка без дела.

- Да нет, всё под рукой, - говоря это, Светлана Алексеевна высвободила ладонь от вязанной перчатки, опустила пальцы в наружный кармашек на фартуке, достала оттуда несколько рублёвых купюр и передала мужу. – Сходите в чайную, погрейтесь да покушайте чего. Пете горячего чаю с пирожным, а ты, Саша, выпей грамм сто пятьдесят для сугрева, но обязательно с закуской!

- Обижаешь, жена! Знаешь же, что я без закуски вообще ни грамма…

- Да уж знаю. Потом сменишь меня, схожу и я.

- Будет сделано, Светик! - и муж шутливо приобнял Светлану Алексеевну за талию, прежде чем направиться с сыном в окрашенный в зелёный цвет павильон метрах в пятнадцати от их торговой точки.

Чайная – это громко сказано. Одноэтажное зданьице полуподвального типа, подслеповатые заиндевелые окошки со ставнями, три широкие ступеньки вниз, оббитая старым ватным одеялом и прошитая вкруговую дранкой дверь. С улицы всё это выглядело неказисто и непривлекательно, зато внутри было тепло и относительно чисто. И шумно. У стены вдоль окон располагались три столика со стульями – это, как понял Петька, для тех, кто зашёл сюда перекусить или пообедать; а тем, кто хотел выпить чего-нибудь, в дальнем углу стояли четыре высоких круглых стойки, на одной толстой ножке каждая; на той, что ближе к торцовой стене, безлюдной, составлены порожние гранёные и пузатые кружки из-под пива, за остальными стояли мужики и лениво потягивали этот пенный напиток.

Под окном у батареи грелся на корточках какой-то неопрятный, заросший по глаза сваляной грязно-русой бородой, неказистый мужичонка в драной шапке, сдвинутой набекрень. Кого-то он Петьке напомнил, да так, что мальчишка невольно вздрогнул: как этот оборвыш похож, просто вылитый, на живодёра, что перед самым снегом приезжал с двумя такими же на старенькой полуторке с огромным ящиком на кузове отлавливать беспризорных собак в их околотке.

Петька с соседскими ребятами тогда поспели загнать Дружка и Чайку под лестницу в подъезд и захлопнуть входные двери, а вот Тобик, он и им-то в руки не давался, поплатился за свою дикость жизнью. Живодёр подкрался из-за угла барака с длинным удилищем с петлёй на конце и ловко перехватил ей пса за туловище. Какой-то секунды не хватило Тобику нырнуть в щель под крыльцо, уж оттуда-то они бы его ни за что не достали. А вон как получилось! Нет, этот дядька не тот живодёр, у того и бородка пожиже, да и ростом вроде повыше, да и взгляд не такой одновременно и тяжёлый, и затравленный…

- Петруша, ступай к столикам, присядь, - вернул сына в реальность Александр Ефимович. – А я пока куплю… тебе поди еще и пирожка с мясом взять?

- Не-а! Лучше с капустой два.

Минут через десять, Петька с тому времени уже отогрелся и даже впал в некоторую ленивую сонливость, отец возвратился от прилавка и переставил с алюминиевого подноса на стол сыну стакан чая в подстаканнике, чтобы не обжечься, блюдечко с пирожным, тарелку с горячими пирожками, а себе распечатанную чекушку водки, чистую рюмку, большой кусок студня с хреном и ломоть хлеба.

- Ну, давай, сынок, за лёгкую торговлю! – Александр Ефимович выпил не морщась, закусил: - Ты ешь, Петруша, налегай. Чтоб по-нашему – всё прибрал подчистую! Мало будет, скажи…

- Мне бы это, папка, съесть, - засомневался мальчишка и виновато обмолвился: - Что-то с пирожками я разжадничался… - и здесь же, без перехода, будто только что вспомнил: - А вот если бы шоколадку, маленькую такую, с Белкой и Стрелкой на ракете…

- Вот и хорошо, - отец достал из кармана полушубка монетки и вручил сыну серебристый полтинник. – Держи.

- Папка, да здесь на две… это много…

- Возьмёшь одну, а копейки себе в копилку, - Александр Ефимович тронул губы улыбкой: - А то твой раскрашенный, как индеец, глиняный поросёнок с щелкой на спине сколько уж стоит пустой. Вот обидится, да и сбежит…

Пока Петька ходил за шоколадкой, у их столика оказался оборванец. Всего разговора мальчик не услышал, захватил только концовку.

- Тебе секунда, чтоб испарился, - зло скрипнул зубами Александр Ефимович. – Не то сам выкину за шкирку… ишь ты – дай опохмелиться… Так дам, что не унесёшь!

Шаромыгу как ветром сдуло. Таким отца Петька еще не видел, и дело тут не в жадности, папка был из тех, это знали все, что последнюю рубаху снимет с себя и людям отдаст… здесь что-то другое… и чтобы так вот вывести его из себя…

- Пап, ты зачем так на него, он же какой-то такой?.. – мальчишка повертел указательным пальцем у виска.

- Я, сынок, гадов чую за версту, - отец медленно, но успокаивался. – Давненько таких вот мразей не встречал.

- Мы же его первый раз видим, - продолжал недоумевать Петька.

- Это ты, сынок, может, первый, - мужчина подавил вздох. – А я там насмотрелся на эту нечисть, не приведи кому…

Петьке хоть и было всего девять лет, но он понял, что означает загадочное «там» - это Колыма, о которой, пусть и не часто, но вспоминал подвыпивший отец. Да и песни, те самые, колыбельные малыш любил слушать в мамином исполнении – задушевные, народные, а вот если отцу приходилось убаюкивать Петюшку, то в комнате приглушённо звучали те, что, как говорится, из-за «колючки»:

- Централка, я твой бессменный арестант,
Пропали юность и талант
В твои стенах, Централка…

Или еще хлеще:

_ Я помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы…

Как ни странно, но вот под эти, так называемые тюремные песни, по весёлым воспоминаниям взрослых, ты, мол, Петюша, и засыпал быстрее, и спал дольше, да и высыпался лучше.

Между тем, на выход из-за тесноты между прилавком и столиками гуськом прошли трое мужчин, после них на дальней стойке остались сплющенные головы и хвосты сушёной рыбы и кружки, на донышке которых поблескивало недопитое пиво. И тут же перед стойкой вырос, как чёрт из табакерки, бородатый оборванец. Он, бросая настороженные взгляды по сторонам и словно боясь, что кто-то отнимет добычу, начал сливать опивки в одну посуду. Вышло почти полкружки, что мгновенно, в два глотка, пьяница вылил в себя, не уронив ни капельки на свои усы и никогда не чёсанную бородищу. После этого победно икнул на весь зал, громко высморкался в ладонь и тоже направился к двери, видимо, взыграло принятое и надо было срочно отлить.

Отец брезгливо скосился, но ничего не сказал, чтобы не расстраивать сына. Повременив, махнул еще рюмочку и не спеша закусил. За соседний, ближний к выходу свободный столик присели две молодые женщины. Были они в модных шубках и пуховых платках, Петьке же особенно понравились их белые валенки с вышитыми цветочками на голяшках. Подумалось - вот бы маме такие… тёплые и красивые…

Перед женщинами дымились две чашки какао и на блюдечках лежало по ватрушке. Они, согревая озябшие пальцы, взялись за чашки, но скрипнула дверь и в зал, впуская впереди себя клубы морозного воздуха, прошмыгнул бородач. Осматриваясь, замер на пороге, и уже было сделал шаг по направлению к горячей батарее, как произошло нечто из ряда вон выходящее: одна из женщин, казалось бы, ни с того ни с сего опрокинув чашку с какао, резко поднялась из-за стола, лицо её сделалось белым и, она рухнула на пол без чувств.

Александр Ефимович через долю секунды был рядом и, просунув одну руку под воротник шубки, другую под колени, поднял женщину и осторожно усадил на стул, придерживая её за плечи.

- Ишь ты, шашни развели! – ехидно ухмыльнулся щербатым ртом, проходивший мимо оборванец и, как и давеча вызывающе громко икнув, посоветовал: - Водички плесни на рожу, мигом очухается! Ишь ты, лярва - разлеглась тут, как на перинах!

Александр Ефимович повернулся и уже занёс кулак, чтобы пришибить окосевшего с полкружки пива забулдыгу, но его остановил истошный вопль очнувшейся женщины:

- Он! Это он сжёг нашу деревню! Всех до единого! И детишек, и стариков! Он это, он!..

- Врёт она! - визгливо, что тебе худая баба, пятясь к двери, запричитал мужичонок. – Хлопнулась башкой об пол, вот и спятила!

- Не дайте ему уйти! Держите! Это же каратель! – не кричала, а рычала окончательно пришедшая в себя женщина. – Люся-а! Беги за милицией!

Мигом протрезвевший оборванец крутнулся на месте, откачнулся к недалёкому прилавку, подхватил из-под носа у растерянной буфетчицы лежащий на клеёнке столовый нож и с ним ринулся на женщину.

- Убью, сука! Кишки выпотрошу! – скрежетал зубами, выпучив свои налитые кровью и звериной злобой шары. – Никто от меня в жисть не уходил и теперь не уйдёт!

- А это мы посмотрим! – отрезал вставший на пути оборванца Александр Ефимович, сжимая в кулаке стул за ножку. Мужичонка попытался достать его, выкинув лезвие вперёд, однако длины руки не хватило. Более долгорукий Александр Ефимович, встречая врага, отступил чуть в сторону, коротко взмахнул над собой и опустил стул на драную шапку нападавшего, да так опустил, что тот, хрюкнув, сначала осел на колени, а потом уж завалился набок с этим стулом, как с галстуком на шее. Не пригодившийся нож валялся рядом на выщербленном полу.

В этот момент в зал вбежали рослый милицейский сержант и молодой парень с красной повязкой на рукаве пальто, скорее всего внештатный оперативник, за ними едва поспевала Люся.

- Вот он, на полу! – крикнула женщина. – Арестуйте его!

- Разберёмся, гражданочка, - басом ответил сержант и обратился к сидевшей на стуле её потерянной подруге: - Что случилось?

- Это каратель, - всхлипнула женщина. – Он из нашей деревни… фамилия Скляр, звать – не знаю, маленькой была…

- А где эта ваша деревня?..

- В Белоруссии.

- У нас как оказались?

- К однокурснице приехала в гости, к Люсе…

- Моих полномочий, однако маловато, гражданка, - раздумчиво промолвил милиционер и повернулся к оперативнику: - Давай-ка, Серёжа, сбегай до управления КГБ, это их больше касается… Одна нога там, другая – здесь.

Парень энергично кивнул и исчез.

- Вы пока успокойтесь, Комитет в двух шагах от базара, - сказал сержант женщине, всё также сидящей у стола с опущенными на колени и слегка подрагивающими руками. – Принесите же кто-нибудь воды, дайте попить потерпевшей.

Подошла из-за прилавка буфетчица, протянула стакан холодной воды и заохала:

- Это надо же… кто бы подумал… такой безобидный и затурканный базарный побирушка… вечно под ногами путался, - полная женщина, понизив голос, передразнила оборванца: - давай принесу то, подмету иль помою чего, тока плесни чуток – а то, дескать, колосники горят, прямо спасу нет… Околачивается тут у меня, опивки себе сливает… - буфетчица вздохнула, и, словно оправдываясь: - уж и гнала, и уталкивала в шею, но опять приползёт, зачуханный, жалкий… Ох-хохошеньки-хо-хо! Кабы знатьё, разве пустила б…

Оборванец на полу шевельнулся, приходя в себя, и обвёл стоящих над ним людей затравленными глазами.

- Кто его так? - спросил милиционер.

- Я, - чуть выдвинулся вперёд Александр Ефимович. – Чтоб не рыпался…

- Молодец, товарищ, - похвалил сержант и указал на нож на полу: - Это его?

- Нет, нож он со стола схватил. У буфетчицы…

Представитель КГБ в кожаном пальто и бобровой шапке в сопровождении Сергея в чайную вошёл не спеша. Остановился у дверей, оценил обстановку и сразу направился именно к женщине, всё также сидящей на стуле, однако сейчас она была спокойна, руки не дрожали, но при виде кэгэбэшника поднялась с места и сделала шаг навстречу.

- Здравствуйте, - сдержанное приветствие относилось только к ней. – Рассказывайте, что здесь произошло…

- Я столкнулась с карателем… он сжёг нашу деревню Замятню и всех жителей…

- Когда именно?

- 17 апреля 43-го…

- А вы как спаслись? И сколько вам тогда было лет?

- Восемь. Наша изба стояла у леса, - женщина всхлипнула. – Когда полицаи стали выгонять всех из домов, перед тем, как они зашли к нам, мама успела спрятать меня в копне за гумном, еще и сеном прикрыла, сказала, как только их уведут – сразу же бежать в лес. И я увидала, как вот этот, тогда он был молодым и без бороды, застрелил нашего соседа дедушку Анисима, когда тот закричал, чтобы бабка Аглаида с дочкой и детишками скорей бежали в лес, а сам с вилами пошёл на этого, - женщина опять всхлипнула. – Он бабушку тоже убил, а Олеську с маленьким братиком и матерью, тёткой Варварой погнал прикладом в переулок. Он и мою мамоньку бил этим прикладом по голове и всё зыркал своими страшными глазищами по сторонам. Я всё видела через сено, а он меня нет, а так бы тоже убил… Потом я убежала в лес, а там тропками да по болоту пробралась на хутор к дядьке Савелию, материному старшему брату. Потом узнала, что деревню сожгли, и людей тоже - всех, в колхозном сарае.

- Та-ак… - задумался кэгэбэшник. – А чем вы можете доказать, что это тот самый каратель, ведь прошло больше двадцати лет? И потом, побирушка этот весь какой-то задрипанный, тронь- рассыплется, а вы – каратель… - мужчина кинул брезгливый взгляд на притихшего на полу пьяницу.

- Меня как ошпарило, когда я увидала эти звериные глаза! Первые месяцы спать не могла, этот страшный взгляд всё сверлил и сверлил меня. Дядька Савелий долго отпаивал мой испуг травами…

- И всё равно, это малоубедительно. Звериные глаза к делу не пришьёшь.

- Постойте-ка, - вспомнила женщина. – Вы бороду сбрейте – на левой скуле у него шрам, он сбоку на роже, чуть пониже виска и через всю щёку до подбородка.

- Вот это другое дело. Товарищ сержант сопроводите подозреваемого до управления. И снимите наконец с него этот хомут, - усмехнулся кэгэбэшник и показал глазами на шею карателя с нахлобученным на неё стулом.

- Так точно, будет сделано, - по-военному отрапортовал милиционер. - Сергей, освободи задержанному шею. Товарищ уполномоченный, надо бы и с мужчины показания снять, - сержант оглянулся на Александра Ефимовича. – Ведь благодаря его смелости и находчивости удалось предотвратить нападение этого субъекта с ножом на потерпевшую.

- И вы, товарищ, проследуйте с нами, - любезно сказал уполномоченный.

- Да у меня, собственно, здесь дело…

- Какое?

- Излишки говядины продаём, - пояснил Александр Ефимович. – Быка вот закололи.

- Пойдёмте, я думаю – это ненадолго.

- Папка, и я с тобой, - подал голос, молчавший всё это время Петька. – Я тебя ни за что одного не брошу.

- Вот это настоящий сын! – не сдержался от улыбки чекист. – Ну, что ж, и ты прогуляешься с нами, только отца в приёмной подождёшь. Дальше не положено.

На улице Александр Ефимович бросил служивым, что, мол, сейчас догонит, и они с Петькой заспешили к прилавку с почти распроданной говядиной. Светлана Алексеевна, разглядев в вышедшей из чайной во двор толпе милиционера, других прилично одетых мужчин и женщин, и лишь одного замызганного вида мужичонку, с некоторым напряжением ожидала приближение мужа и сына.

- Света, ты нас не теряй, мы с Петюшкой отлучимся на полчаса, надо товарищам пособить, - мужчина был серьёзен. – Предателя поймали, а я оказался свидетелем. Отпишусь, и вернёмся.

- Да как же так… да что же… а как же я-то со всем этим?.. – только и успела развести руками и пробормотать вдогонку уходящим домочадцам растерянная и толком ничего не понявшая Светлана Алексеевна.

Петька на ходу обернулся и помахал рукавицами над головой: дескать, всё хорошо, мы с папкой на задании… скоро будем…

Проводив отца до вахты, где на высоком стуле у широкого, покрытого зелёным сукном стола находился военный, мальчишка вернулся в коридор приёмной и сел на один из стульев, расставленных у стены, на тот, с которого было хорошо видать, как по вестибюлю за спиной дежурного изредка проходили работники по своим делам. Потянулись томительные минуты ожидания, Петька от нечего делать уже пересчитал почти все зелёные и резные живые листья на незнакомом ему деревце, растущем из пузатой кадки в углу коридора.

И вдруг мальчишка чуть не подпрыгнул от неожиданности: через вестибюль два охранника, держа под локти, провели мужичонку, по замызганной одежонке схожего с тем, из чайной, а глянуть на лицо, так будто бы и не он это сроду. Где косматая бородища и шапка? Нету и в помине… И не такой уж он и старый! Зато через всю побритую злобную харю красный серпик рубца. Значит, не ошиблась та тётя – этот и есть полицай, что дедушку с бабушкой застрелил и деревню сжёг…

После увиденного разве мог усидеть на месте взволнованный Петька! Он подскочил со стула и принялся вышагивать от кадки до окна на улицу и обратно. Получается, что папка обезоружил настоящего фашиста, вот это да! Кому скажи – не поверят, еще и на смех поднимут… да и зачем хвастаться? Дело-то взрослое, серьёзное - как бы сказал папка; да где он, кстати, времени уж сколь прошло… И словно услышав сына, из-за вахты показался Александр Ефимович в сопровождении уже знакомого сержанта. Они пожали друг другу руки, и милиционер ушёл назад, а отец спустился в коридор к сыну.

Спустя полгода в свежем номере всесоюзной газеты «Труд», все страницы которой Александр Ефимович по обыкновению просматривал после ужина, на последней, четвёртой, в колонке коротких новостей и происшествий он наткнулся на любопытную заметку, где сообщалось, что на Алтае в горняцком городке органы безопасности при помощи общественности обезоружили и задержали скрывавшегося там от правосудия военного преступника – полицая, принимавшего активное участие в карательных операциях против советских партизан и сожжении десяти деревень на территории временно оккупированной Белорусской ССР. Военная коллегия приговорила предателя к высшей мере социальной защиты – расстрелу. Приговор приведён в исполнение.

(Продолжение следует)

Вверх

Комментариев: